Митькина семья была стаей, а стая — это особая формация. Став ее членом, ты получаешь защиту и кров, тебя принимают любым и не требуют соответствия. Вожак следит, чтобы тебя не обижали, и чтобы ты не устанавливал свои законы. Сюда допускают и боль, и печаль, несовершенство и ошибки. За них не наказывают, их переживают вместе с тобой. Это место, где ты засыпаешь, не боясь проснуться.


Мы стали приезжать по праздникам, а вскоре и по выходным. Нас неизменно тянуло в этот дом, где громкий смех не вызывал презренья, где не было стыдно за глупый вопрос, неловко из-за неверно взятой ноты. Осоловевшие, с поросячьими животами, мы отползали от стола и шли пешком до метро, чтобы немного отдышаться. В наших сумках стучали кастрюльки с едой, пакеты с пирожками грели душу.

Незаметно для себя я стала называть Кораблевых родителями. Так в мою жизнь пришло понятие «родители», а вслед за ним — понятие «семья».

За время отпуска я многое успела: пожить в суматошном веселом безделье, впервые заглянуть в глаза судьбе, примерить на себя роль сестры и невестки, хозяйки дома и жены. Мой дебют на сцене взрослой жизни, как это водится, сопровождался взлетами и падениями. Я с жадностью наверстывала то, чего меня лишили в детстве — блуждала без забот в стране проснувшихся надежд. Я училась любить, и эта наука оказалась непростой. Весь мой предыдущий опыт сводился к двум основным сценариям: тебе позволяют любить и тебя к этому принуждают. Мои родители общались посредством угроз, запугивания и шантажа. Модель, предложенная Митькой, была совсем иной природы. Он ничего не требовал взамен, отдавал себя без остатка, и даже не пытался оценить глубину душевных затрат. Скорее всего, ему не приходили в голову такие термины как «жертва» и «затрата». Любимому человеку должно быть хорошо — вот цель, которую он ставил, и которая, словно маяк, влекла его сквозь рифы нашей бестолковой и такой непутевой юности. В моих упреках Митька видел не каприз, а собственный промах, мои проблемы с внешним миром он принимал без купюр. Без лишних сомнений, он определил меня в солнечный сектор и обозначил его границы как степень эзотерического допуска. Странные Митькины приятели дружно надували щеки и говорили обо мне мудреные слова. Общаться с ними было трудно, спорить глупо, а понять невозможно. В их обществе я быстро научилась придерживать природную смешливость и кутаться в кокон таинственности. Соответствовать не составляло труда, поскольку их ученые лбы занимал не сам объект, а собственное мнение о нем.

Беспечная осень укрылась листвой, которая совсем недолго красовалась на обветренной земле.

В октябре выпал снег. За одну ночь он выбелил мосты и бульвары, превратив город в гигантский нетронутый лист.

Наступило тоскливое межсезонье с его извечной неприкаянностью и быстрыми сменами настроения. Сумерки обступили мир и двинулись к центру, сжимая кольцо. Небо налилось и обвисло.

Едва наступал рассвет, как тут же начинало вечереть, и сонное светило, вращая мутным глазом, тяжело переваливалось за горизонт.

Периоды затишья сменялись ненастьем, и тогда охрипший ветер рвал подъездные двери, швырялся снегом и метался в горячке, чтобы с приходом ночи свернуться под скамейкой и затаиться там до новых разбойных вылазок.

Хозяйка квартиры нашла более выгодных жильцов и погнала нас на улицу. Единственным вариантом среди зимы оказалась избушка в Опалихе, разделенная надвое. Нам достались две узкие комнатки с отдельным входом, плохо отапливаемые и малопригодные для жилья. При первом же осмотре выяснилось, что некогда просторную веранду наспех переделали и утеплили, чтобы сдавать таким незадачливым постояльцам как мы. Большая часть дома принадлежала супругам — пенсионерам сталинской закалки и казарменных взглядов на жизнь. Выживший из ума дед всю неделю игнорировал наше присутствие, а потом вдруг зачастил на нашу половину. Стоило оставить дверь незапертой или плохо задвинуть щеколду, как деятельный старик вырастал на пороге.

— Почему так долго спите? — интересовался он в девять утра.

— Чем вы тут занимаетесь? — этот вопрос он любил задавать ближе к ночи.

Мы, как могли, держали оборону, но он не унимался и продолжал шпионить днем и ночью. Его боевая подруга следила за нами в глазок, проделанный, похоже, с нашим появлением. Чтобы отделаться от неуемной парочки, мы свели жизнь в хибаре к ночлегу, и три километра, отделявшие дом от станции, даже в лютые морозы проходили неспеша.

В таком режиме мы просуществовали весь январь, а к концу месяца я уже с трудом таскала ноги: вставать по утрам получалось из рук вон плохо, согреться же не получалось вовсе.

— Мне нужно в Москву, — пожаловалась я Митьке, — Тошнота, озноб и слабость.

Митька окинул меня тревожным взглядом:

— Поедем к маман, она тебя осмотрит.

Я тяжело вздохнула, покачала головой:

— Боюсь, терапевт здесь не поможет — мне нужен другой специалист.

— Да, и какой?

— У меня задержка две недели…

— Так, приехали! — Митька сделал умное лицо, потоптался на месте и решительно произнес, — Одевайся, мы едем в Москву!

Диагноз быстро подтвердился, и гинеколог перешла в наступление. Она посетовала на плохую рождаемость, объяснила, что двадцать лет — самый лучший возраст для материнства. Я слушала ее беспечный щебет и мрачно изучала календарь, согласно которому через двадцать восемь дней мне предстояло выйти в институт.

Ранний токсикоз испортил жизнь окончательно: с утра до вечера меня тошнило, мотало в транспорте и выворачивало наизнанку, а слабость и ломота довершали все это буйство ощущений. Неделями я не могла согреться и, выходя из душа, тряслась как в лихорадке. Казалось, озноб прочно установил права на мой изможденный организм. Ушлая Ритка всучила мне адресок, по которому быстро и задорого взялись решить мою проблему.

Сказочное богатство к тому моменту было спущено на ветер, но сто рублей на темное дело у нас нашлось.


Морозным синим утром мы высадились у четырехэтажного строения явно медицинского толка.

— Документы в порядке? — осведомилась суровая тетка.

Я, молча, кивнула.

— Тапки, халат, рубашка? — она вперила в меня тяжелый взгляд.

— Да, все на месте, — мои колени задрожали, язык прилип к небу.

— Нам обещали обезболить… — начал, было, Митька.

— Это не ко мне, это к анестезиологу. Но раз обещали, обезболят — все зависит от договоренности.

Договоренность лежала у меня в кармане в мятом конверте, влажном от потных ладоней. Я завертела головой в поисках анестезиолога — мне не терпелось вручить ему нашу договоренность и с этого момента уже ничего не чувствовать. Но коридор был совершенно пуст.

Меня проводили в палату, велели ждать дальнейших указаний. Как только я вошла, все разговоры стихли, тетки оглядели меня с ног до головы, усталым взором проводили до кровати и, окончательно утратив интерес, вернулись каждая к своим делам. Некоторое время я слушала их пересуды, потом сбежала в коридор.

— На прерывание? — спросила медсестра.

— На прерывание.

— По коридору и направо.

Я проследовала заданным курсом, свернула за угол… и оцепенела: десятки бледных женщин в ночных рубашках и цветастых застиранных халатах жались вдоль стены. Одни мучительно вздыхали, другие топтались на месте.

Дверь распахнулась, послышался крик «Расступись!», и санитарка вывезла каталку.

Серая простынь, впалые щеки, перекошенный рот да пара измученных глаз. Женщина глухо рыдала в кулак.

— Это та, что без анестезии, — послышалось справа.

— Да что вы! Здесь все с наркозом!

— Ничего подобного, — второй стол режут живьем, а первый и третий колют.

Мне тут же захотелось вытащить конверт, замахать им над головой и закричать «Я не живьем! У меня договоренность! Кому заплатить?», но очередь хмуро молчала, конвертами никто не размахивал, лозунгов не выкрикивал, лишь головы все глубже втягивались в плечи, а лица становились все мрачнее. За мной уже выстроился целый хвост, когда из операционной вышла тетка в мятом халате, окинула нас презрительным взглядом и закричала:

— Наталья, что за балаган? У нас здоровье не железное. Что вы тут устроили? Всех по палатам!

Я вжалась в стену, уже мечтая попасть за страшную дверь, лишь бы не оставаться на целые сутки.

К нам выскочила бойкая толстуха с плохо прокрашенным пробором:

— По две на каждый стол, остальные по палатам! Доктора — тоже люди, им еще целый день работать. Поживей, мамаши, поживей!

Мой номер был вторым, и я, похоже, успевала, хотя в этой постоянно меняющейся реальности можно было ждать чего угодно. За мной, вся в слезах от скандала с рыжей Натальей, пристроилась субтильная особа. Она шмыгала носом и жалобно ныла:

— Мне нужно домой, у меня ребенок маленький! Я не могу здесь торчать еще сутки.

— Тогда приедешь завтра, — наседала Наталья.

— Завтра тоже не могу — не с кем оставить ребенка, муж только на сегодня взял отгул, — и она снова засопела в платок.

Такой вариант в мои планы не входил. Вот сейчас она попросит уступить ей место, а я бездетная тунеядка, буду просто обязана это сделать, поскольку дома меня не ждет ни орущий ребенок, ни голодный муж, сбежавший с работы, ни пустая кастрюля, ни пеленки, ни страждущий выгула пес. Даже аквариума с рыбками у меня нет! Так что будьте любезны, Вероника Патрикеевна, уступить свое законное место на аборт в пользу достойного члена общества. Я отвернулась к стене, всем видом демонстрируя невменяемость.

Дверь распахнулась, и санитарка выкатила новую каталку. Я проскочила внутрь, не дожидаясь приглашения.

— Халат на стул! Рубашку поднять! Сама на кресло!

— Я?

— Нет, я! — рявкнула тетка в окровавленных перчатках, — Господи, когда же это кончится!

Молодой хорошенький парнишка указал мне на кресло и весело подмигнул.

— Мой конверт… кому его нужно вручать? — зашептала я, навьючивая ноги на козлы.

— Вручать его нужно Анне Серафимне. — улыбнулся он, — Сейчас она подойдет. А вы укладывайтесь, я — ваш анестезиолог. Веночки покажите.

— А наркоз хороший? Я точно засну?

— Даже непременно! И заснете, и проснетесь, и детей еще нарожаете! — он потрогал пальцем вздувшуюся от напряжения вену.

— Спасибо, доктор, много позже, — буркнула я.

— Это уж как хотите! Да вы не стесняйтесь, я не смотрю. Ноги выше, таз вперед, — и он завозился со шприцом.

Надо мной нависло лицо Анны Серафимны:

— Сколько полных лет? Какая по счету беременность? С какого возраста половая жизнь? Инфекционные болезни! Аллергические реакции! — она выстреливала как из пулемета, а я, путаясь в показаниях, мямлила что-то про корь и краснуху.

Анна Серафимна грузно опустилась на стул, придвинула лоток с инструментами, шумно выдохнула и… всадила в меня что-то острое и холодное. Боль стеганула кнутом и растеклась кипящими струями, я взвизгнула и задергала привязанными ногами.

— Анна Серафимна, я еще не вколол! — взмолился мальчик.

— Мне некогда ждать, пока ты вколешь, у меня обход. А девица потерпит, будет знать, как бегать по мужикам!

Мальчик весь напрягся, подобрался и совсем низко склонился над моей рукой. Я выгнулась от боли, но в этот миг теплая удушливая волна подкатила к самому горлу. Я зависла в воздухе, потом просочилась сквозь жидкое кресло. Зрачок зафиксировал фрагменты потолка, осколки бледной лампы. Мгновение спустя мир захлопнулся.

Я плыла лицом вверх, а об мою каталку бились двери, и словно челюсти, выплевывали меня все дальше и дальше. В палате было тихо, где-то сопел плохо закрученный кран, на подоконнике ворчали голуби. Я с трудом повернула голову — за окном рассвело. Шаг за шагом ко мне вернулась реальность: холод грелки со льдом, тянущая боль в животе и странное покалывание в локте. Я вытащила руку из-под простыни, но увидела лишь худое бледное запястье с безжизненной кистью и вялыми пальцами. Я подняла руку чуть выше и обнаружила, что бинт в локтевом изгибе пропитан кровью. Я уложила руку поверх одеяла и закрыла глаза.

Время шло, рука все ныла, не переставая, от грелки разливался неприятный холодок, а в животе кто-то штопором откручивал внутренности. Мне удалось задремать, а когда я проснулась, грелки уже не было, голуби куда-то сгинули, кран безнадежно умолк, и только тетки монотонно судачили про жизнь.

В палату вошла медсестра:

— Хмельницкая, за тобой пришли, но ты полежи, я скажу, что тебе еще рано.