Инга Андрианова - По ту сторону

— Что говорят врачи?

— Врачи мнут живот, дают раствор и ждут анализов.

Дверь за моей спиной открылась, и в комнату вошел Сергей Данилыч.

«Седан» — пронеслось у меня в голове, и я прикрыла рот, чтобы не прыснуть.

— Это наш лечащий врач, Сергей Данилович, — представила я.

— Давайте я введу вас в курс дела, — предложил Седан.

Мать с готовностью кивнула и приготовилась слушать, а я уставилась на доктора, пытаясь понять, в чем причина такой несусветной заботы, и что лежит в основе этой беспрецедентной акции чуткости.

Собеседники уже вовсю обсуждали матушкин мнимый гастрит, а я наблюдала за встречей «старинных друзей» и думала о том, что личное вмешательство заведующей волшебным образом сказалось на всем персонале.

Седан вещал о чудесах медицины, а я переминалась с ноги на ногу и мечтала только об одном — о чашке горячего кофе. Я представляла себе его вкус, его запах — аромат дымящегося капуччино. Когда шипящая пенка с брызгами корицы образовалась поверх изящной фарфоровой чашечки, мать перешла на доверительный тон:

— Знаете, доктор, вся эта история с Алисой так меня потрясла: я похудела на два килограмма!

Разбилась вдребезги фарфоровая чашка,

И брызнул кофе с пеной и корицей,

И выкрасил ржавым больничные стены,

И стек на холодный затоптанный пол.

Да здравствуют женщины, так трепетно следящие за весом!

Алиса проспала три часа, а, проснувшись, начала хныкать и требовать воды. Я придвинула стул и открыла новый пузырек.

Так, в роли механической поилки под монотонное Алискино нытье я просидела до вечера. Все это время Алиса канючила и прыгала в кровати. Кончились все кишечной коликой и новым приступом плача. Я подхватила дочь на руки, привычно забегала по комнате.

Минут через десять ко мне заглянула сестра, покачала головой, также тихо исчезла. Ближе к ночи в коридор высыпали женщины:

— Что происходит? Почему этот ребенок так кричит? Как нам укладывать детей?

Сестра разогнала всех по палатам, зашла ко мне, размахивая клизмой:

— Придется клизмить, — констатировала она.

— А хуже не будет? — я продолжала трясти изможденную дочь.

— Не будет, не боись!

Она уложила Алису в кровать и велела придерживать ножки. Алиса зашлась в страшном крике, и коридор полезли даже те, кто умудрился заснуть под рядовой Алискин плач.

— Ну все! — сказала медсестра, — Теперь должно полегчать, — и с чистой совестью она пошла на выход.

Какое-то время она вяло переругивалась с мамашами, и эхо гулко ударялось о стены, пока не стихло в комнате для персонала.

Алисе стало легче. Получив свою дозу питья, она закрыла глазки, устало раскинула ручки и тут же уснула. Я накрыла ее одеялом и еще долго стояла над кроватью, вглядываясь в ее исхудавшее личико. Руки мои дрожали от долгой тряски, а сердце щемила жалость к этому крохотному существу, перенесшему столько страданий.

Через сутки нам дали отбой, и пузырьки ушли в небытие. Алисе разрешили пить и есть. На радостях она запросилась в общий коридор на звуки голосов и детский смех. Лишних инфекций совсем не хотелось, и по совету врача, я стойко держала Алису в палате, отвлекая ее книжками и песнями. Удавалось это плохо, потому что в коридоре было явно веселее. Иногда детвора заглядывала в нашу дверь, но дослушав очередную песенку, уносилась прочь на звуки новых игрищ.

В чернильном небе вспыхнули звезды, в дверную щель протянулась тонкая полоска света, уткнулась в тумбочку и замерла в предчувствии нового сквозняка.

— Надо прикрыть дверь, — подумала я, — хлопнет опять и разбудит Алису.

Вставать было лень, свет включать не хотелось. Закутавшись в одеяло, я сидела на кровати и наблюдала за тем, как старый дуб корявыми ветвями ловит юный серп луны. Тот подмигивал и ускользал, а дуб растопыривал пальцы и разочарованно качался на ветру.

— Кораблева, ты чего сидишь в темноте? — рука сестры потянулась к выключателю.

— Не надо, не включайте! Алиска еще спит!

— Ну ладно…пусть поспит, — согласилось лицо в проеме, — а ты на выход — к тебе пришли.

Сестра потянула ручку на себя и громко хлопнула дверью.

— Ну что за дура! — выругалась я и вытащила ноги из-под одеяла.

Алиса повернулась на бок, закряхтела.

— Кто это может быть? — я слушала дыхание Алисы, — Мать свободно проходит в палату. Возможно, это Люся Николаевна. Она с администрацией не дружит, поэтому сидит в приемной.

Алиса посапывала и подрагивала, согласно видениям сна, ее влажные пальчики сжимали уголок подушки. Я запахнула поглубже халат, пригладила волосы, на цыпочках вышла из комнаты.

На этаже было тихо: ни звука, ни шороха, все двери закрыты. Во всем отделении висела пауза, как это часто бывает после особенно бурных событий. Больничные стены тонули во мраке, и только свет из комнаты для посетителей янтарным контуром чертил дверной проем. Я вошла внутрь и в дальнем углу у окна обнаружила Митьку. Его элегантные брюки, шикарные туфли и модная куртка никак не вязались с серой больничной реальностью. Холеная кожа, альпийский румянец, чуть вздернутый подбородок и небрежность всей позы без лишних слов поведали мне о том, как нетягостно жилось ему в своей Баварии.

Митька глянул на меня и отвернулся. Секунд пятнадцать он разглядывал метель, невольно хмурился, мрачнел … потом, вдруг что-то осознал, повернулся ко мне, заморгал очень часто:

— Прости… я даже не узнал…

— Так хороша?

— От тебя половина осталась…

Тут Митька запнулся и замолчал. Какое-то время он пытался подобрать эпитеты к моим опухшим векам и впалым щекам, но только больше путался и терял шикарный вид.

— У нас тут не курорт, — выдавила я и опустилась на диван, — Пять дней не спала, все время на ногах, питаюсь как попало.

Отчего-то вид Митьки меня тяготил. Я вдруг отчетливо представила, как выгляжу на фоне безупречно одетого, отдохнувшего иностранца. Митька почувствовал мое настроение, подсел ко мне, взял за меня руку.

— Как вы тут? Как Алиска? Когда вас выписывают? Скажи, что нужно, я куплю.

— Ну что ты, Митя, здесь все есть, на то она и больница. Вот когда выпишемся, тогда и начнем доставать.

— Я поговорю с врачом, все что нужно достану.

Меня порадовал ответ и то, как быстро Митька перешел на местный лексикон с буржуйского «куплю». Видать, не до конца растлил тухлый западный строй советского парня, постоим еще в очередях за светлое будущее партийных работников!

— Я думаю, нас долго не задержат. Алиса чувствует себя нормально. Так что можешь готовить карету. Да, кстати, какой она марки?

— БМВ. Я приехал на третьей модели.

Я хмыкнула:

— Заметно, что не на метро.

— По ботинкам? — догадался Митька.

— Нет, по глазам, — сказала я хитро, и мы оба прыснули.

Поговорить нам так и не удалось — палату огласил Алискин горький плач и, чмокнув Митьку в обе щеки, я понеслась кормить ребенка.

Нас выписали в понедельник. Митька пижонски припарковался у ворот, поднялся на этаж, чтобы лично засвидетельствовать врачам свое «Grüß Got!» и «Danke schön». И то и другое выражалось в увесистых пакетах, которые честный Седан взять наотрез отказался. Пришлось вприпрыжку бежать за букетом, а содержимое пакетов делить между сестрами.

Добравшись до дома, я тут же запрыгнула в ванну. Пока домочадцы носились с Алисой, вылизывали ее и баловали, я лежала в воде, прикрыв глаза, и мечтала о том, как прекрасно заживу теперь, когда все беды позади, а впереди лишь Митька со своим немецким гонором (который придется слегка поубавить) да Алискина паровая диета. За дверью раздавался громкий смех, топот ног и слащавое бабкино сюсюканье, вокруг меня плескалась вода, создавая уютный теплый кокон.

Когда я вышла из ванны в тяжелом махровом халате и с полотенцем в виде тюрбана, Митька стоял у плиты и следил за поднимающейся пенкой.

— Такого кофе ты еще не пробовала! В Мюнхене его пьют самые продвинутые кофеманы. Неделю учился варить…, - тут Митька обернулся, посмотрел мне под ноги и странно осекся. Послышалось шипение убегающей пенки, и по кухне разлился запах горелой кофейной гущи. Вслед за Митькой я опустила глаза и всплеснула руками. Ноги мои обмякли и сделались ватными, в голову хлынул горячий поток:

— Что это? Кажется, я умираю!

Темное пятно под моими ногами растекалось в бордовую вязкую лужу, кровавый след от ванной комнаты казался иллюстрацией к роману о каннибалах. Капля за каплей в лужицу плюхались красные пузырьки, и также медленно ко мне возвращались обрывки последних событий: строжайший запрет поднимать больше трех килограммов и десять дней с Алисой на руках. Конечно, мой ребенок весит в четыре раза больше, а со дня процедуры прошло слишком мало времени… Но почему сейчас, а не в больнице? И почему не в самый первый день? Похоже, организм, почувствовал свободу и возопил о варварском к себе отношении, а материнский инстинкт тактично отступил. Вот почему вся эта кровь только сейчас, когда отпала нужда приседать, поднимать, наклоняться. Как неожиданно иссякли мои силы, и все же как надолго их хватило! Насколько мать во мне сильнее самки!

— Мне нужно к врачу, — прошептала я то ли от слабости, то ли от страха, но Митька уже собирал мои вещи.

— Сама одеться сможешь? Нина Петровна, — позвал он, — нам нужна помощь!

Мать окинула взглядом кровавый пейзаж и просипела:

— Скорую!

— Не надо скорую! — отозвалась я хрипло, — Я уже належалась в больницах. Пусть Митька отвезет меня к врачу!

Я аккуратно оделась, сняла с головы полотенце, промокнула им мокрые волосы, не глядя на пол, вышла в коридор.

— Поехали! — сказала я, натягивая шапку, и Митька распахнул передо мною дверь.

Уже в машине я крепко зажмурилась, до боли сжала кулаки и попросила Хранителя не оставлять меня одну.

В регистратуре нам сообщили, что Вера Михайловна на месте, но к ней большая запись. Я объяснила ситуацию и попросилась на прием, и даже внутренне смирилась с тем, что меня упекут. Ангельский голос вернул меня к жизни:

— Идите за мной, проведу вас без очереди! — и милосердная сестра повела меня вниз по ступенькам.

— Ну, что еще за срочность? Что там опять приключилось? — Вера Михайловна оторвалась от бумажек и мрачно уставилась мне в лицо.

— Обильное кровотечение. Я нарушила ваши инструкции.

— Ложитесь на кресло, я вас посмотрю.

Я оглядела лоток с инструментами и поежилась.

Вера Михайловна поймала мой взгляд и вдруг заговорила по-матерински тепло:

— Не бойся, я сделаю все аккуратно.

В глазах защипало, горло сдавило, но не от боли, а оттого, что мне кто-то посочувствовал и просто пожалел.

— Немного потерпи!

И я терпела: не хныкала и не стонала — в конце концов, мне пытались помочь, через страдание и боль пытались исправить все то, что я сотворила, спасая ребенка.

— Все! Можешь подниматься! — Вера Михайловна сделала строгое лицо, — Но на этот раз никаких экспериментов!

— И я могу идти?

— Именно идти, а не бежать и не скакать.

— И все будет хорошо?

— Все будет просто замечательно!

Алиса росла чудесной маленькой принцессой с обличьем ангела и норовом бесенка. Она забавно выражала свои мысли и выдавала философию сюрреализма, что весьма ложилось в экстравагантный стиль ее общения с миром. За исключением этих сложных моментов, она была милым активным ребенком, мечтающим везде поспеть.

Митька долгое время мотался в Германию, обзаводился там аппаратурой, но в конце концов забросил это занятие и затих на московской деловой ниве, определив себе нишу неровного и весьма рискованного дохода.

Чем он занимался, я толком не знала, но стабильный достаток и дорогие подарки делали меня особой легкомысленной. Время шло. Моменты благополучия случались все реже, пока не свелись к банальному везению. Весь день Митька сгорал на работе, а придя домой, догорал у экрана, к утру валился на подушку и тлел на ней до самого обеда. Со временем его рабочий день превратился в рабочий вечер, а следом — в рабочую полночь. Первое время я ждала допоздна, ловила стук дверей и просыпалась от каждого звука, потом наловчилась засыпать в одиночестве и не устраивать допросов после дежурной фразы «Работа у нас такая». Страна с шумом катилась в бандитскую бездну, шайки в спортивных костюмах сделались чем-то вроде пейзажа за окном, а перестрелки — мелодией на ночь. В вагоне, летящем под откос, глупо дергать стоп кран и взывать к совести мерзавца — машиниста. Также бессмысленно требовать душевной чистоты от бизнесмена в стране, где деньги возникают ниоткуда и, пройдя через сотню грязных лап, оседают на дне кармана. Митькины деньги надолго в карманах не оседали, его машины бились с завидным постоянством, а сам Митька все менее связно представлял себе степень своей финансовой устойчивости. Не удивительно, что в один прекрасный день мне захотелось выйти на работу.