Два дня спустя я столкнулась с Васиком у лифта.

— А я прождал тебя весь вечер, — пробурчал он и оттопырил нижнюю губу.

— А зачем?

Обрывки недавнего разговора выползли из темных закоулков и тут же трусливо попрятались обратно. Васик тем временем перешел в наступление:

— Как это зачем? Мы же договорились отметить мой день рождения. Я, между прочим, готовился.

— Ты смеешься, Васик? Я вчера политэк сдавала, какой тут день рождения!

— Как сдала? — обида на лице Васика сменилась любопытством.

— Хорошо сдала, партия может мной гордиться. А теперь пусти, мне надо ужин готовить — Любаша устраивает банкет.

— Я тоже приду, — Васик злобно посмотрел на свежий график дежурств, стрельнул сигарету у проходивших мимо первокурсниц и нажал кнопку лифта.


Васик оказался человеком слова — на ужин явился, проторчал дольше всех, а уходя, обязался бывать у нас запросто. С тех пор спасенья от него не стало, потому что слушался он только Любашу, а она как назло, досрочно сдала сессию и укатила домой. Оставалось два варианта: либо завалить сессию при посильном участии верного Васика, либо сбежать к тетке в Кунцево, что я и сделала, закинув за плечо учебники с чудными названиями.

Остаток сессии я прожила у тетки, а каникулы провела в заураненном городке, том самом, что не сумел в свое время мне вправить мозги, а заодно исцелить от любви к этой жизни.


Весна забилась в окна дождем и звездопадом, трава покрыла зеленью согретые луга. Второй семестр катился в очередную сессию, а мы с Любашей в прекрасную авантюру под названием «молодость-молодость!». Мы жили весело и беззаботно, тратили всю наличность на вкусности и глупости, хором прогуливали семинары, ныряли в ночь на поиски невинных приключений, попадали в неприятности, из которых визжащих и напуганных нас бережно выносила судьба на своих мудрых и заботливых ладонях. В общежитии мы держались особняком, в загулах и оргиях не участвовали, за что и были в скором времени забыты всеми Любашиными почитателями, всеми, кроме упертого Васика…


— Васик, — ты же умный человек, — увещевала его Любаша.

— Забыла сказать, красивый.

— Само собой, Васик, только ты не нашего круга. Пойми, нам с тобой неинтересно, ты старше нас, а не умнее. Общайся со своими!

— Мне интересно с Вероникой, — сопел Васик и косил на меня бесстыжим глазом.

— Тебе невозможно ничего втолковать, ты как бронепоезд, идешь напролом. Это не метод общения с такой тонкой материей, как мы.

— Я вас чем-то обидел?

— Да не обидел, а достал. Ты же вполне симпатичный молодой человек…

— Вот, так я и знал, с вами нельзя договориться. Все время обзываетесь, болтаете всякие глупости. Нет, чтобы посидеть, поговорить по-человечески, — обижался Васик.

— А мы тут по-твоему чем занимаемся? — вступала я, но мудрая Любаша задвигала меня обратно.

— Тебе придется изрядно подрасти, чтобы общаться с нами, а для этого необходимо посещать читальный зал…

Так слово за слово она терпеливо вытесняла философа-Васика из нашей жизни.

На наше счастье Васик пользовался большим успехом у нежных созданий, и это давало нам временную передышку. Но каждый раз из всех своих амурных похождений Васик неизменно возвращался к нашему алтарю, чтобы склонить пред ним свою безмятежную голову.

Зацвели яблони, по Москве разлилось благоухание ранета, оно затопило аллеи, склонило лебединые шеи над перламутром лунной колыбели.

Зашептались бульвары, затрепетала гладь реки, и задохнулся соловей, и потянулся от самых трав наверх тягучий медвяный шлейф, рождая вздох щемящего томленья.

Мы бились за стипендию под ритмы тотального диско, а головы кружил лирический дурман. И словно кара за беспечность накрыла нас беда — затянула в омут серых глаз, столкнула лбами и отбросила на край обрыва, туда, где сражаются дружба и страсть.

Он был сказочно хорош своей сдержанной мужской красотой, насмешливым равнодушием, которое будоражило, изводило, мешало признаться друг другу и себе самим, что мы по уши увязли и нет сил ни приблизиться, ни отступить. Он был единственным, кому я не навесила ярлык, и оставался просто Владом, гордым, недоступным и от этого еще более желанным.

Я тихо поскуливала, сознавая, что на Любашином фоне все мои шансы стремятся к нулю и, затаив дыхание, ждала, когда Любаша вступит в бой. Она не торопилась, держала паузу, а потом вдруг взяла и назначила Васику аудиенцию.

— Приходи не один, а с соседом по комнате, — велела она, — Мне хочется его поближе разглядеть.

В тот вечер она чудовищно накрасила лицо, обмотала голову синей шалью и надела длинное черное платье. С папироской в немыслимом мундштуке, Любаша выплыла навстречу гостям.

— Какой дивный вечер! — прокаркала она не своим голосом, — Я в полном и безудержном восторге! Присаживайтесь у камина или желаете пройтись по саду?

Васик тихо опустился на пол, Влад промолчал и хитро улыбнулся.

Любаша закатила глаза, посетовала на непогоду и незатейливый пейзаж в дождливом оформлении. Влад сощурился и снова усмехнулся:

— Почему ты так ужасно красишься?

— Вы ничего не понимаете, молодой человек, сегодня я вовсе не красилась.

— А что у тебя на лице?

— Моя скорбь по ушедшей весне.

— Куришь по этому же поводу?

— Я не курю, я источаю дым воспоминаний.

— А… ну, источай…

Влад медленно обошел нашу комнату, изучил эскизы в стиле «сюр», книжные полки, набор безделушек, потом обернулся к Любаше.

— Ты мне нравишься, — небрежно бросил он, — Мы могли бы встречаться.

Любаша повернулась в профиль, отставила мундштук и произнесла в пространство:

— Мы не можем встречаться, потому что ты мне не нравишься, и это неизбежный факт.

И в этот миг мне стало ясно, что сражение проиграно без единого выстрела. Все произошло молниеносно — одним движением руки Любаша сломала мне хребет и сокрушила оборону Влада.


— Самовлюбленный павиан, — вяло заметила она, когда мы остались одни.

— Ты о ком? — отозвалась я упавшим голосом.

Любаша вынула изо рта мундштук, сменила папироску.

— О том, что пониже.

— Мне показалось, что в угаре красноречия ты его не разглядела.

— Я зрю в корень.

— Умой глаза и узришь душу, — процедила я сквозь зубы.

На следующий день я собрала свои вещи и уехала к тетке. Любаша проводила меня равнодушным взглядом и ни о чем не спросила.

В пещере Бармаглота притихло даже эхо…

Одолев последний бархан тополиного пуха, чихая и кашляя, я завалилась в холл. В общежитии было пустынно — сессия закончилась, народ разъехался по домам, и только наш курс терпеливо домучивал ГОСы. Васик как всегда болтался у лифта. Увидев меня, нахмурил лоб, достал из пачки сигарету:

— Куда пропала?

— Никуда я не пропала. Живу пока у тетки.

— А к нам теперь в гости?

— Да нет, за учебником.

— А у нас завал, — пожаловался Васик, — Поможешь с переводом?

— Послушай, уже поздно, а мне еще тащиться в Кунцево.

— Ну, пожалуйста. Все наши разбежались, и некого попросить. Влад весь день сидит над словарем, а тебе эта статья на пять минут работы…

Услышав заветное имя, я обреченно вздохнула и поплелась за Васиком.


В комнате было темно, ни одного учебника на обозримом пространстве. На столе бутылка чего-то горячительного да гора красных яблок.

— Что это, Васик? Где Влад, где статья? — я завертела головой в поисках призрачного Влада.

— Я же сказал, все разъехались, мы с тобой совершенно одни. Так романтично!

Васик щелкнул ключом, сунул его в карман штанов.

— Романтично? Ты что с Любашей пообщался или просто напился?

— Ну, зачем ты так! Я всю неделю тебя караулил. Я так устал за тобой гоняться! Ты меня совсем измучила! — и Васик с силой притянул меня к себе.

— Эй, дружок, мы так не договаривались! Так же нельзя! — я толкнула докучливого Васика в грудь, но он только усилил хватку:

— Мне можно — я потерял голову.

— Васик, у тебя никогда ее не было, так что расслабься! — я дернулась еще раз, но с тем же успехом.

— Это ты расслабься, потому что я тебя не отпущу.

— Я буду кричать!

— Давай, кричи! Я же сказал, все разъехались.

Васик был здоров как бык и невероятно силен. Его руки, словно две клешни, сцепились за моей спиной. Он сделал резкий разворот и повалил меня на кровать.

Потолок дрогнул и опрокинулся, а сверху нависло плоское исполинское облако. И облако это голосом Васика тяжело продышало мне в лицо:

— Кричи на здоровье — ты же сама пришла.

Он придавил меня всем телом, рывком задрал подол, жадным судорожным движением, похожим больше на укус, впился мне в губы и, словно удав, оплетающий жертву, начал с силой сжимать свои кольца. Два шомпола уперлись мне в колени, а липкая клешня сдавила горло. В глазах потемнело, воздух сделался плотным, стало нечем дышать. Я захрипела и вцепилась ногтями в ненавистное лицо. Удав ослабил верхнее кольцо, а нижними опутал мои бедра, стянул их жгутом, приподнял и встряхнул, а секунду спустя что-то дикое и твердое прошило мне нутро, кинжалом вспороло живот. Словно со стороны я услышала собственный крик, почувствовала, как тело мое погружается в горячее вязкое пекло. Удав накинул мертвую петлю, и я завыла от кромешной боли.

— Все, милая, больше больно не будет, — выдохнул он, дернулся пару раз и застонал.

Кольца ослабли одно за другим, съехали на сторону, шмякнулись об пол и затихли там, подрагивая и лоснясь.

Словно в бреду я сползла с кровати, нащупала ремень от сумки.

— Теперь ключ!

Я протянула руку в темноту, и удав послушно вложил в нее теплый от крови предмет…


Когда я вошла в комнату, Любаша сидела на подушках и что-то усердно писала в тетрадь. Услышав стук, она вскинула голову и тут же выронила карандаш. Что-то в моем лице до жути напугало циничную Любашу. Она оглядела меня с ног до головы: одежду, порванную в клочья, потеки на ногах и бурый след босых ступней…

— Хмельницкая… с тебя пузырь, — прошептала она. — Кто побежит?

Я выронила сумку, тихо опустилась на пол. Любаша спрыгнула с кровати, прижалась ко мне и пальцем начала водить по синим пятнам у меня на шее… потом вдруг громко разрыдалась…

И слезы эти смыли всю грязь, что я принесла на себе.

Не будите чеширского пса

Отец бесшумно вошел в комнату, прикрыл за собой дверь:

— Мать говорит, ты не хочешь возвращаться в общежитие. Что произошло? У тебя неприятности?

— А она не сказала, какого рода?

— Она рассказывает дикие вещи, — нахмурился отец, — Но я хочу услышать от тебя.

— Мне трудно об этом говорить, — ответила я мрачно.

— Тогда напиши. Ты изрядно пишешь. Выскажись на листе, я прочту, потом обсудим.

— Хорошо, я напишу…


Час спустя отец отложил в сторону листок и, не поднимая глаз, произнес:

— Зачем ты это сделала?

— Сделала что?

Он протянул мне текст.

— Но я не понимаю…

— Зачем ты это сделала? — повторил отец.

— Зачем я написала? Но ты же сам просил!

Отец покачал головой и вышел из комнаты.

На утро у него открылась язва. Он лежал в постели, белый как мел. Алла Васильевна металась по квартире, не зная, что делать с путевкой и билетом на поезд. Я наблюдала за ее перемещением и с грустью думала о том, что отцу сказочно везет на санаторных женщин.

— Поезжайте, Алла Васильевна, я справлюсь, — произнесла я уверенным тоном, — скорая будет с минуты на минуту, а вы рискуете опоздать на поезд.

— А как же экзамены? У тебя же ГОСы по медицине! — простонала она и бросила тоскливый взгляд на гору учебников, — Каждый день до Москвы и обратно…

— Ага, — равнодушно ответила я, — и обратно…

— Держись! — вздохнула Алла Васильевна.

Она чмокнула отца в щеку, подхватила чемодан и через мгновение скрылась за дверью.


Помотаться действительно пришлось: и на консультации, и на экзамены, и по проклятым магазинам в поисках диетпитания. Дорога — готовка — больница превратили мою жизнь в сплошной аттракцион.