— И ваше, Дик.

— О, да! Кромшоу, один из актеров, пожмет мне руку со споим восхитительным благородным обращением, а Спэвин — Спэвин даст мне пятифунтовый билет и расскажет всем по секрету, что все главные сцены перевел он сам и что вся пьеса никуда не годилась, пока он не переделал ее.

— Бедный Ричард!

— Да, Нелль, но это нужды нет. Я думаю, что самые благоразумные люди те, которые легко смотрят на жизнь.

— Но я желала бы, чтобы вы разбогатели, Дик, для синьоры, — кротко сказала Элинор.

— И я также, Нелли. Однако прощайте. Я не должен держать вас на улице, хотя расставаться так грустно, что, право, у меня не достало бы духу уйти сегодня, если бы я не имел намерения прийти завтра.

Элинор пожелала своему другу спокойной ночи. Вся беззаботность ее детства, как будто вернулась к ней в обществе Ричарда Торнтона. Вспомните, что ее детство не было несчастливо, несмотря на затруднительные обстоятельства, отец ее успевал всегда всплывать наверх, и влияние его сангвинического темперамента держало Элинор в постоянной веселости и надежде, несмотря на тучи на домашнем небе.

Но чувство ее одиночества вернулось к ней, когда она отворила дверь и вошла в темный коридор возле лавки. Жена мясника вышла при звуке ее шагов и отдала ей ключ, поприветствовав ее несколькими ласковыми словами, которые Элинор не совсем поняла.

Она могла только сказать: «Добрый вечер» на своем школьном французском языке, медленно поднимаясь на маленькую извилистую лестницу, совершенно измученная и физически, и нравственно.

В маленьких антресолях было ужасно душно. Элинор отдернула занавес и посмотрела в открытое окно, но даже улицы казались удушливо жаркими в безлунную августовскую ночь.

Элинор нашла восковой огарок в фарфоровом подсвечнике и коробочку со спичками, приготовленные для нее. Она зажгла этот огарок, сбросила шляпку и мантилью прежде чем села у окна.

«Недолго мне ждать, если папа воротится домой в одиннадцать часов», — думала она.

Ах! Элинор помнила, что и прежде он никогда не возвращался домой в обещанный час. Как часто, о! Как часто ждала она, считая скучные часы по церковным часам (одни часы били даже четверти) и иногда вздрагивала, когда эти странные звуки нарушали ночную тишину! Как часто она надеялась, что, может быть, хоть один раз, отец ее воротится в назначенное им время!

Она взяла в руку подсвечник и начала отыскивать книгу. Ей хотелось наполнить чем-нибудь скучный промежуток до возвращения отца. Она нашла роман Поля Феваля в грязной и изорванной обертке на мраморном письменном столике. Листья были измяты и запачканы, потому что мистер Вэн имел привычку читать романы за утренним кофе. В своей легкомысленной старости он пристрастился к романам и любил сентиментальные истории, как любая пансионерка — как его дочь.

Мисс Вэн подвинула столик к открытому окну и села перед ним, поставив свечку возле себя, а изорванную книгу положив перед собой. Ни малейшее дуновение не заставляло мелькать пламя свечи, не касалось золотистых волос молодой девушки.

Прохожие на противоположной стороне улицы — их было уже мало в это время — глядели на освещенное окно и видели прелестную картину при тусклом блеске одинокой свечи — девушку, спокойную своей юностью и невинностью, наклонившуюся над книгой; ее светлое кисейное платье и золотистые волосы слабо виднелись при тусклом огне.

Стук колес и крики кучеров раздавались вдали на бульварах и на улице Риволи, делая тишину еще заметнее на Архиепископской улице. Время от времени и по этому тихому уголку проезжал экипаж, тогда Элинор Вэн поднимала глаза от книги, едва переводя дух, с нетерпеливым ожиданием надеясь, что, может быть, отец ее возвращается в этом наемном экипаже, но он проезжал мимо, и стук его колес смешивался с отдаленным стуком колес на бульваре.

Часы вдали били четверти. Как продолжительны казались эти четверти! Конечно, Поль Феваль был очень интересен. На этих запачканных страницах рассказывалась ужасная тайна о двух утопленных молодых женщинах, вероломно брошенных в реку, осененную ивами. Но мысли Элинор не были устремлены на эти страницы. Уединенная река, печальные ивы, утопленные молодые женщины, злодей — все это смешивалось в ее тревожных мыслях вместе с ее отцом и увеличивало унылую тяжесть ее беспокойства.

На страницах романа Феваля попадались иногда плохие гравюры, и Элинор представлялось, будто злодей, изображенный на этих гравюрах, походит на угрюмого незнакомца, который пошел вслед за ее отцом и французом к Сент-Аптуанской заставе.

Она воображала это, хотя едва рассмотрела лицо этого молчаливого незнакомца. По-видимому, он нарочно отворачивался, и Элинор видела только мельком черные глаза под тенью его шляпы и черные усы. Всегда есть что-то таинственное и неприятное в идее о том, что от нас скрывают что-нибудь, как бы ничтожно и незначительно было это. Элинор Вэн тревожилась все более и более, по мере того как проходили медленно часы, и живое воспоминание о лице молчаливого незнакомца, которое она видела мельком, начало мучить ее.

«Физиономия его недобрая, — думала она. — А то воспоминание о ней не тревожило бы меня до такой степени. И как он был груб, француз мне не очень понравился, но по крайней мере он был вежлив. А тот другой был очень неприятен. Надеюсь, что он не из друзей папа».

Потом она опять возвращалась к утопленным молодым женщинам, к реке, к ивам, напрасно стараясь заняться романом и не так внимательно слушать, как бьют часы. Иногда она думала:

«Прежде чем я переверну следующую страницу, папа будет дома, или прежде чем я дочитаю эту главу, я услышу его шаги по лестнице».

Несмотря на тишину ночи, много звуков тревожило понапрасну нетерпеливую и бодрствующую девушку. Иногда дверь внизу тряслась, точно по какому-то таинственному влиянию, потому что ветра не было и Элинор воображала, что отец ее берется за ручку двери. Иногда лестница трещала, и Элинор вскакивала со стула, чтобы бежать к отцу навстречу, в твердой уверенности, что он прокрадывается в свою комнату для того, чтобы не разбудить спящих.

Но все эти звуки были жалким обманом. Четверть за четвертью, час за часом били на отдаленных и близких часах. Стук колес на бульварах постепенно затихал и, наконец, совсем прекратился.

Давно уже был пятый час, и Элинор оттолкнула от себя книгу. Начинало рассветать, серое холодное утро казалось холодным и унылым после душной августовской ночи. Элинор стояла у окна и смотрела на пустую улицу.

Но тишина недолго продолжалась. Стук телеги раздался на улице Сент-Онорэ. Кавалерийский отряд с громким бренчаньем пронесся по площади Согласия. Веселые голоса рабочих раздавались па улицах, собаки лаяли, птицы пели, желтое солнце поднималось на безоблачном небе.

Но Джордж Вэн не пришел с утренним светом, и тревожное лицо бледной дочери у открытого окна сделалось еще бледнее и тревожнее.

Глава VI. ЧЕРНОЕ ЗДАНИЕ У РЕКИ

Ричард Торнтон вставал не рано. Обыкновенно он последний оставлял оркестр, присутствуя при репетиции какой-нибудь новой мелодрамы, где весь эффект убийства или похищения зависел от пиччикато скрипок.

Но теперь Ричард не мог позволять себе лениться: представление повой драмы, для которой он приехал в Париж, заставляло его иногда вставать рано. И по правде надо признаться, что мистер Торнтон не очень занимался своим туалетом. Он имел привычку забывать бриться до тех пор, пока подбородок его покрывался какими-то разноцветными волосами, которые удивляли даже его самого. Он не имел даже особенного пристрастия к чистому белью и обыкновенно носил цветную рубашку, испещренную впереди красками. Когда мистер Торнтон покупал новое платье, он надевал его, носил постоянно: и ел, и пил, и рисовал в нем до тех пор, пока оно не начинало распадаться на куски подобно увядшим листьям, падающим с крепкого молодого дуба. Были люди, уверявшие будто мистер Торнтон спал в своем обыкновенном костюме но, разумеется, это была жестокая клевета.

Ходить каждый день миль восемь или девять от своей квартиры до места своих занятий, разрисовывать декорации в большом театре, играть вторую скрипку, успевать на ранние репетиции по холодным утрам, аккомпанировать Григсби в его новой комической арии, или мадам Розальбини в качуче — это не значит вести ленивую жизнь; поэтому, может быть, бедному Ричарду Торнтону простительно, если его друзья имели случай посмеяться над его равнодушием к мылу и воде. В самые шутливые минуты они даже называли его: «Грязный Дик», но я не думаю, чтобы это неблагозвучное прозвание оскорбляло чувства Ричарда. Все любили его и уважали как великодушного, чистосердечного, благородного человека, который едва решился бы сказать ложь для того, чтобы спасти свою жизнь и который не согласился бы выпить кружку пива, за которую он не мог бы заплатить или принять милость, за которую он не мог отплатить тем же.

Товарищи Ричарда Торнтона знали, что отец его был джентльмен и что молодой человек имел некоторую гордость, собственно ему принадлежавшую. Только он один в театре не бранил своих хозяев и не льстил им. Плотники и фонарщики снимали шляпы, когда разговаривали с ним, хотя он одевался хуже всех своих товарищей; маленькие балетные танцовщицы любили его и рассказывали ему о своих неприятностях. Старые слуги в театре рассказывали мистеру Торнтону о своих ревматизмах. Он со всеми был терпелив и сострадателен. Все знали, что он был добр и нежен сердцем, потому что имя его виднелось на каждой подписке, и цифра, написанная им, была огромна, если взять в соображение его жалованье. Все знали, что он был храбр, потому что он однажды грозился сбросить мистера Спэвииа в партер, когда этот джентльмен сделал какой-то незначительный намек, оскорбительный для Ричарда. Все знали, что он был добр и почтителен к старой учительнице музыки, с которой он жил и которой он помогал своими средствами. Все знали, что когда другие мужчины легкомысленно отзывались о каких-нибудь священных предметах, Ричард Торнтон уходил из их общества серьезно, спокойно, как бы красноречив и весел ни был он за несколько минут перед тем. Все знали это и уважали молодого живописца, несмотря на радужные пятна на его поношенном сюртуке.

В это утро Торнтон очень скоро закончил свой туалет.

«Я буду завтракать сегодня здесь, — думал он. — Выпью кофе с булкой и примусь работать».

Он позвонил в колокольчик, придвинул стул к окну и сел, поставив перед собою ящик с красками. Он должен был звонить несколько раз прежде чем кто-нибудь из слуг явится на его зов, но он работал весело, куря трубку.

Он не оставил свою работу, когда ему принесли завтрак, но ел булку и пил кофе, оставляя свою кисть только минуты на две; так как он встал не очень рано, то должен был работать до пяти часов прежде чем закончить. Он набил трубку и ходил взад и вперед перед столом, куря и любуясь своей работой с невинным восхищением.

«Бедная Нелли! — вдруг подумал он. — Я обещал зайти к ней сегодня, изъявить свое уважение старику. Наверно, он не осббенно желает видеть меня, но Нелли такая милочка! Если бы она попросила меня ходить на голове, кажется, я попробовал бы сделать это. Однако сегодня поздно идти к Вандслёру Вэну, я могу отложить до завтра. Мне надо еще зайти в театр и посмотреть на сцену в восьми отделениях. Ах, кстати, надо взглянуть и на морг[1]». Торнтон закончил курить и потер свой подбородок с видом размышления.

«Да, я должен взглянуть на морг прежде чем пойду, — думал он— Я обещал этому несносному старику Джем-болсу, что я освежу свою память, снова взглянув на морг. Он пишет большую драму, в которой половина действующих лиц узнает другую половину мертвою на мраморных плитах в морге. Он никогда не переезжал Британский канал, и я думаю, что его понятия о морге несколько туманны. Я пойду и пообедаю в Палэ-Ройяле».

Он надел шляпу, вышел из комнаты, запер дверь и сбежал с гладкой лестницы, весело насвистывая. Он был рад освободиться от своей работы, рад возможности провести несколько праздных часов в иностранном городе.

Мистер Торнтон превосходно пообедал в большой шумной ресторации в Палэ-Ройяле, где за два франка можно пообедать очень вкусно, в великолепной зале, слушая оркестр в саду под окнами.

После обеда он угостил себя чашкой кофе и сигаркой в кофейной на Биржевой площади, а потом медленно пошел вдоль Сены, куря и останавливаясь поглазеть то на то, то на другое. Было около восьми часов, когда он вышел из одной узкой улицы на набережную к тому мосту, под тенью которого скрывается морг, подобно какой-нибудь гнусной вещи. Ему не очень был приятен труд, возложенный на него мистером Джемболсом, но он был слишком добр для того, чтобы не исполнить желания драматурга и слишком добросовестен для того, чтобы нарушить данное обещание, как бы исполнение его ни казалось ему неприятно.