— Мне надо многое сообщить мисс Винсент, — ответила вдова с серьезною важностью, — Впрочем, если ты не соглашаешься оставить нас одних, то, без сомнения, она будет довольно любезна и последует за мною в другую комнату.

В голосе вдовы слышался скрытый гнев. Элинор, пораженная этим, взглянула на нее с удивлением и сказала:

— Я пойду с вами куда вам угодно, мистрис Дэррелль, если только вы желаете со мною говорить.

— Так последуйте за мною.

Мистрис Дэррелль вышла из комнаты в сопровождении Элинор, прежде чем молодому человеку представилась возможность возразить. Вдова направила свой путь к хорошенькой комнатке, служившей спальною мисс Винсент. Обе женщины вошли в нее, и мистрис Дэррелль затворила за собою дверь.

— Мисс Винсент, — сказала она, взяв руку Элинор в свои руки, — я обращаюсь к вам с большею откровенностью, чем женщины обыкновенно оказывают друг другу. Я могла бы прибегнуть к дипломатическим уверткам и действовать против вас тайно, но я не до такой степени низка, хотя, сознаюсь, я могу унизить себя до многого, что достойно презрения для моего сына. С другой стороны, я имею высокое о вас мнение и нахожу откровенность самой лучшей политикой с вами. Мой сын просил вашей руки — не так ли?

— Милостивая государыня… — произнесла, запинаясь, Элинор, — смотря с ужасом на бледное лицо мистрис Дэррелль, суровое выражение которого заключало в себе что-то трагическое.

— Я уже сказала вам, что для блага моего сына, я способна решиться на поступок, достойный презрения. Я проходила мимо двери, когда Ланцелот говорил с вами. Дверь не совсем была притворена: я слышала несколько слов, довольно для того, чтоб понять предмет разговора, я остановилась, чтоб услышать более. Я подслушивала, мисс Винсент. Не достойно ли это презрения?

Элинор молчала. Она стояла перед вдовою с потупленным взором. Краска то выступала на ее лице, то исчезала, она была взволнована, смущена тем, что случилось, но среди этого волнения и замешательства в душе ее преобладало воспоминание о мимолетной мысли, мелькнувшей в ее уме пока говорил Ланцелот Дэррелль.

— Вы, верно, презираете меня за этот поступок, мисс Винсент? — сказала мистрис Дэррелль, поясняя себе таким образом молчание молодой девушки, — но, может быть, настанет время, когда и вы, в свою очередь, узнаете мучительные заботы матери, те неусыпные попечения, ту неутомимую бдительность, лихорадочные всепоглощающие опасения, которые может испытывать только мать. Если когда-нибудь наступит для вас подобное время, вы почувствуете себя способной мне простить и вспомните обо мне с состраданием. Я не жалуюсь на сына, я никогда не жаловалась на него, но я страдаю — о, как я страдаю! Как мне больно видеть, что он не занимает никакого положения в свете, что он презираем людьми, счастливыми успешно пройденной каррьерой! Тяжело видеть его с бесполезно утраченной молодостью в прошедшем и бесцветным будущим впереди! Я люблю его, но не заблуждаюсь на его счет. Время заблуждений давно прошло. Сам он никогда не приобретет ни богатства, ни счастья. Ему остаются только два способа: наследовать состояние дяди или сделать богатую партию. Я говорю с вами очень откровенно, мисс Винсент, как видите, и надеюсь, что вы мне ответите такою же откровенностью. Любите ли вы моего сына?

— Милостивая государыня, мистрис Дэррелль, я…

— Вы не хотели отвечать ему… прошу вас отвечать мне. Все счастье его будущности зависит от вашего ответа. Я знаю, ему представляется возможность жениться на богатой девушке, которою он любит: ее состояние доставит ему то положение в свете, которое он должен занимать. Будьте великодушны, мисс Винсент, я прошу вас сказать только правду. Я не многого прошу от вас. Любите ли вы моего сына, Ланцелота Дэррелля? Любите ли вы его всем сердцем и душою, как люблю я?

Элинор вдруг подняла голову, прямо посмотрела в лицо вдовы и гордо произнесла:

— Нет, не люблю!

— Благодарю Бога за это! Даже если бы вы его любили, и то не остановило бы меня: я стала бы умолять вас пожертвовать собою для его счастья. Теперь же я обращаюсь к вам с моею просьбою, не колеблясь ни минуты. Согласитесь ли вы оставить этот дом? Согласитесь ли вы оставить мне моего сына с теми способами на успех, на которые я могу рассчитывать, чтоб устроить его будущность?

— Я уеду, мистрис Дэррелль, — отвечала Элинор серьезно, — может быть, до сегодняшнего дня мне казалось… я воображала… что… я хочу сказать, что мне льстило внимание вашего сына и, может быть, я думала, что я любила его немного, боязливо произнесла молодая девушка вполголоса. — Но теперь я вижу ясно, что я заблуждалась. Искренность и сила вашей привязанности, может быть, открыли мне глаза на ложность и непрочность моей любви. Я помню, как любила отца — при этих словах глаза Элинор наполнились слезами и, припоминая мои чувства к нему, я убеждаюсь, что никогда не любила мистера Дэррелля.

Гораздо лучше для меня уехать. Конечно, мне жаль расстаться с Лорою, жаль расстаться с Гэзльудом; я была здесь очень счастлива — слишком счастлива, быть может! Письмом я извещу вашего сына, что уезжаю отсюда по собственному желанию.

— Благодарю вас, моя милая, — сказала вдова с чувством. — Мой сын очень сурово обошелся бы со мною, имей он только подозрение, что я своим влиянием лишила его удовлетворения какой-нибудь фантазии. Что это чувство, подобно всем другим его чувствам, не будет вечно — в этом я уверена, я знаю его слишком хорошо. Я знаю, он будет раздосадован, оскорблен вашим отъездом, но это не разобьет его сердце — поверьте мне.

— Я желала бы уехать немедленно, мистрис Дэррелль, — сказала Элинор, — мне будет легче уехать тотчас же. Я могу возвратиться в Лондон к моим друзьям. Я накопила немного денег, пока жила с вами, я не возвращаюсь к ним совершенно без всяких средств.

— Вы великодушная девушка, девушка с благородным сердцем. Моя обязанность позаботиться о том, чтобы доставить вам по крайней мере такое же пристанище, какое вы имели здесь. Я не настолько эгоистка, чтобы забывать, какой жертвы я требую от вас.

— Так вы позволяете мне уехать тотчас? Мне не хотелось бы видеть Лору и прощаться с нею. Мы так полюбили друг друга. У меня никогда не было сестры, то есть никогда такой, а Лора была для меня точно сестра. Позвольте мне уехать потихоньку, не видевшись с нею, мистрис Дэррелль. Я напишу ей из Лондона и в письме прощусь с нею.

— Делайте, как вам угодно, моя милая, — отвечала вдова. — Я довезу вас до Уиндзора вовремя, чтобы успеть к четырехчасовому поезду и вы засветло будете в Лондоне. Теперь я пойду посмотреть, что делает Ланцелот. О, если бы он только подозревал!

— Он ничего не узнает прежде чем я буду уже далеко! — воскликнула Элинор. — Теперь второй час, мистрис Дэррелль, мне надо уложить свои вещи. Нельзя ли вам, под каким-нибудь предлогом удержать при себе Лору, чтобы она не входила в мою комнату? Если она войдет, то все отгадает.

— Да-да, я пойду и буду за всем наблюдать, я все устрою.

Мистрис Дэррелль поспешно удалилась, предоставляя Элинор свободу обдумывать внезапную перемену в ее положении. Молодая девушка вытащила из угла просто меблированной комнаты один из своих чемоданов и села на него в довольно грустном расположении духа, размышляя о неожиданном переломе в ее жизни. Еще раз она находила себя вынужденной расстаться с прошедшим и начать новую жизнь.

— «Неужели я никогда не будут знать отдыха? — думала она. — Я так привыкла к этому месту. Конечно, мне будет приятно увидаться опять с синьорою и Ричардом, но Лора, но мистер Монктон, будут ли они скучать обо мне?..»

В три часа пополудни все приготовления Элинор были закончены, чемоданы уложены и сданы на руки фактотума Гэзльуда, которому поручено было позаботиться о их верной доставке к багажному поезду после отъезда молодой девушки. Ровно в три часа мисс Винсент заняла свое место возле мистрис Дэррелль в низеньком плетеном кабриолете. Вследствие благоприятного стечения обстоятельств, отъезд молодой девушки никем не был замечен. Лора Мэсон совершенно изнемогла от сильного напряжения умственных способностей во время продолжительного совещания с модисткою, она бросилась на софу в гостиной, вылив полсклянки одеколона на свой тоненький носовой платок. Измученная понесенными трудами, убаюкиваемая летним зноем, молодая девушка погрузилась в тяжелый сон, продлившийся около трех часов. Ланцелот Дэррелль вышел из дома почти немедленно после сцены в его мастерской, он ушел, не сказав ни слова о том, куда намерен идти и когда предполагает вернуться.

Вследствие всего этого маленький экипаж, спокойно отъехал от ворот Гэзльуда, и Элинор рассталась с домом, в котором прожила около года, так незаметно, что никто не вздумал осведомиться о причине ее отъезда.

Во время переезда до Уиндзора мистрис Дэррелль и ее спутница поменялись немногими словами. Элинор была погружена в глубокую думу. Покидая Гэзльуд, она не испытывала сильной грусти, но в душе ее было уныние и какое-то чувство одиночества при мысли о том, что она, как странница на этом свете, не имеет никаких настоящих прав на кого бы то ни было, никакого настоящего права на отдых где бы то ни было. Пока она размышляла таким образом, они въехали в Уиндзор. Они уже оставили за собою парк и въезжали в ворота у подножия горы. Они взъехали на гору и были уже на главной улице у замка, как вдруг мистрис Дэррелль воскликнула, пораженная удивлением:

— Ланцелот… Мы должны проехать мимо него на пути к станции железной дороги… Этого нельзя избегнуть…

Элинор взглянула в ту сторону. Действительно, перед дверью одной из лучших гостиниц стоял мистер Ланцелот Дэррелль с двумя другими молодыми людьми. Один из них говорил ему что-то, но он мало обращал на него внимания, а стоял к нему спиною на самом краю тротуара. Он преспокойно сбрасывал носком сапога камешки на дорогу и устремлял прямо перед собою угрюмый взор. В то самое мгновение, когда экипаж летел во весь опор мимо молодого человека, мысль, мелькнувшая в уме Элинор так быстро и неуловимо утром, облеклась теперь в новую форму и восстала перед нею ясно и живо.

Этот человек, этот Ланцелот Дэррелль, был угрюмый незнакомец, который в Париже, стоя на бульваре, точно так же сбрасывал с тротуара сухие листья и выжидал ее отца, чтобы вовлечь его в гибель.

Глава XXI. СЛЕД НАЙДЕН

Экипаж подъехал к зданию вокзала и Элинор, как будто во сне видела стены замка, его башни, движение на улице и толпу народа, которая суетливо сновала перед ее глазами, сливаясь в пеструю массу. Она не могла дать себе отчета, как вошла в вокзал, как очутилась на платформе, медленно расхаживая по ней взад и вперед возле мистрис Дэррелль. У нее пересохло горло, ее душило, туман расстилался перед ее глазами и почти невыносимое смешение мыслей давило ей мозг. Ей хотелось бежать прочь, куда-нибудь, только бы уйти далеко от всех людей! А между тем она ходила взад и вперед по платформе возле матери Ланцелота Дэррелля.

— Я сумасшедшая, — думала она. — Я просто сумасшедшая! Это не может быть!

Сколько раз в течение кратковременного сближения Элинор Вэн с сыном вдовы, нечто, какая-то мысль, какое-то смутное воспоминание, неясное и неопределенное, как самое легкое летнее облачко над Гэзльудом, вдруг промелькнет в ее уме, чтобы изгладиться прежде, чем она успеет его уловить или уяснить себе. Теперь же все эти мимолетные впечатления слились в одно — в убеждение, что Ланцелот Дэррелль тот самый человек, которого она видела на бульваре в тот вечер, когда в последний раз простилась со своим отцом.

Напрасно она представляла себе, что не имеет никакого основательного повода для подобного убеждения, несмотря ни на что, убеждение ее было непоколебимо. Единственным поводом к подозрению, что Ланцелот Дэррелль именно тот, которого она ищет, служило сходство в позе, когда он стоял на улице в Уиндзоре с позою, принятою молодым человеком, виденным ею на бульваре. Более шаткого основания не могло существовать для подобной мысли. Элинор Вэн сознавала это вполне, но не могла побороть своего убеждения: оно овладело ее душою с быстротою и силою вдохновения в ту самую минуту, когда воспоминание об отце и его смерти было всего далее от ее ума.

Это обстоятельство было непостижимо и объяснить его нельзя было ничем. Какой-то внутренний голос говорил ей, что молодой человек, небрежно стоявший на тротуаре Уиндзорской улицы, был тот же самый незнакомец, который угрюмо выжидал на бульваре, пока его товарищ заманивал Джорджа Вэна идти на свою гибель.

Казалось, как будто память Элинор, вдруг одаренная новою силою проницательности, возвратилась к тому вечеру в августе 1853 года и еще раз становила ее лицом к лицу с врагом отца. Еще раз мрачный блуждающий взор, бледное коварное лицо с черными усами, на которое низко надвинутая шляпа набрасывала тень, на миг представились ее умственному взору, как в ту минуту, когда угрюмый незнакомец повернул голову, чтоб слушать в мрачном молчании болтовню товарища. И с этим воспоминанием прошедшего, и лицо и вся наружность Ланцелота Дэррелля были в такой тесной связи, что Элинор Вэн, несмотря на все свои усилия, не могла разъединить этих двух образов.