Мэри Брэддон - Победа Элинор

И она позволила этому человеку, единственному из всех других, говорить себе слова любви! Она находила романтическое удовольствие в его поклонении, день за днем, час за часом, она была его собеседницей, разделяя его удовольствия, сочувствуя его надеждам, восхищаясь им и доверяясь ему! В этот день — в этот самый день, он держал ее руку, он нежно смотрел ей в лицо. Слова, сказанные ею Ричарду Торнтону, оказались пустым хвастовством: инстинкт сердца не открыл ей присутствия убийцы отца. Мистрис Дэррелль украдкой бросила взгляд на лицо молодой девушки. Суровая неподвижность этого бледного лица поразила вдову. Выражало ли оно горе, сдержанное сверхъестественным усилием воли?

«Не любит ли она моего сына? — думала она. Гордость матери скоро решила вопрос. Верно, любит… Как может быть иначе? Может ли какая-нибудь женщина на свете оставаться к нему равнодушной?»

— Я боюсь, что вы нездоровы, милая мисс Винсент, — сказала вдова. — Внезапный отъезд, верно, причинил вам волнение свыше ваших сил. Прошу вас, моя милая, не думайте, чтоб я покорялась этой необходимости без большого сожаления. Я вполне была вами довольна все время вашего пребывания в моем доме. В каких лестных выражениях я бы ни отзывалась о вас при помещении вас в новый дом, они будут только согласовываться с истиною. Простите, простите мне, милое дитя, я знаю, что должна вам казаться жестокой, но я люблю моего сына так нежно, так сильно…

В ее голове, в ее словах слышалось искреннее чувство, но голос ее раздавался в ушах Элинор: как будто в отдалении и смысл ее слов до нее не доходил. Молодая девушка обратила к собеседнице свое лицо, неподвижное, как мрамор, и сделала слабое усилие, чтоб вникнуть в смысл речи, обращенной к ней, однако она казалась лишена на ту минуту всякой способности понимать — в таком хаосе были все ее мысли.

— Я желаю возвратиться в Лондон, — сказала она, — мне надо удалиться отсюда. Скоро ли отправится поезд, мистрис Дэррелль?

— Через пять минут. Ваши деньги в этом пакете, моя милая, жалованье за одну треть, считая от первого июня, как вам известно. Я расплачиваюсь с вами до сентября. Я заплатила также за ваш билет, чтоб вы не тратили своих денег. Ваши вещи вам будут присланы завтра. Вы легко найдете кэб у станции железной дороги в Лондоне, моя милая. Ваши друзья, верно, будут удивлены при вашем появлении.

— Мои друзья? — повторила Элинор рассеянным топом.

— Да, ваши друзья, добрая учительница музыки и ее сын. Я имею ваш адрес, мисс Винсент и, будьте уверены, вы скоро получите от меня известие. Я позабочусь о том, чтоб вы не были поставлены в затруднительное положение через неожиданную перемену в наших планах. Прощайте, моя милая. Бог да благословит вас.

Между тем Элинор заняла свое место в вагоне, поезд тотчас должен был тронуться. Мистрис Дэррелль протянула ей руку, но молодая девушка откинулась от нее назад с внезапным движением ужаса.

— О, ради Бога! Не пожимайте мне руки! — вскричала она. — Я очень, очень несчастна!

Поезд двинулся прежде, чем вдова нашла ответ на эту странную речь и последнее, что видела Элинор, было бледное лицо матери Ланцелота Дэррелля, обращенное к ней с выражением сильного удивления.

«Бедное дитя! — думала мистрис Дэррелль, медленно направляясь к подъезду вокзала, где ее ждал экипаж. Она глубоко потрясена, но поступает благородно».

Вдова вздохнула, вспомнив, что самая тяжелая часть борьбы ей еще предстоит. Она шла навстречу негодования сына и должна была вынести не бурный гнев человека с сильной натурой, несправедливо разлученного с любимой женщиной, а тоскливое раздражение избалованного ребенка, лишенного любимой игрушки.

Было почти темно, когда Элинор Вэн достигла Пилястров. Расплатившись, она отпустила извозчика на улице Дедли и прошла через знакомый ей свод в эту часть города, там, по-видимому, ничто не изменилось: те же самые дети, казалось, играли в те же самые игры в полусвете сумерек, те же лошади выглядывали из дверей конюшен, те же извозчики пили в старом трактире на углу.

Синьора давала урок пения непонятливой молодой девушке с толстым лицом, в веснушках, которая готовилась для оперы и желала явиться в одном из театров в роли «Нормы» после десятка-другого уроков. Элиза Пичирилло прилагала неимоверные усилия, чтоб пояснить трудный пассаж этой Гризи в зародыше, когда Элинор Вэн отворила дверь в маленькую гостиную и появилась на пороге.

Было бы весьма естественно, если б молодая девушка бросилась к фортепьяно и обняла синьору, рискуя опрокинуть тупую ученицу, но во всем существе Элинор, когда она остановилась в дверях, было столько неестественного, что-то такое безжизненное, призрачное, что Элиза Пичирилло встала в испуге с табурета и устремила на нежданную посетительницу взор, исполненный ужаса.

— Элинор! — воскликнула она. — Элинор!..

— Да, милая синьора, это я! — ваша Элинор. Я… я знаю, что возвратилась к вам очень неожиданно. Мне многое вам надо пересказать, но не теперь. Я до смерти устала. Могу ли я посидеть здесь, пока вы закончите урок?

— Можете ли посидеть, душечка Нелли? и вы говорите таким образом в вашем прежнем доме! Мое дорогое дитя, как неожидан бы ни был ваш приезд, Элиза Пичирилло всегда встретит вас с любовью. Как могли вы в этом сомневаться? Сядьте сюда, моя дорогая, расположитесь как можно удобнее до тех пор, как у меня будет время заняться вами. Извините меня, мисс Додсон, мы сейчас вернемся к нашему дуэту.

Учительница музыки пододвинула старинное удобное кресло, ее любимое, и Элинор, опустилась на него в изнеможении. Синьора Пичирилло сняла с нее шляпку, нежно пригладила спутавшиеся волосы, приговаривая слова радостного привета и дружбы и, шепнув ей на ухо, что урок скоро кончится.

Она возвратилась к своей «Норме», убедившись в том, что Элинор удобно сидеть в ее кресле, и принялась за добросовестное исполнение дуэта «Deh conte», в котором мисс Додсон передала мысль итальянского композитора в крайне смягченном виде и пела о Поллио, о своих детях, о своих оскорблениях так спокойно, как будто выражала желание превратиться в бабочку, или ощущала какое-нибудь другое чувство, общее всем певцам английских баллад. Когда мисс Додсон закончила свое пение, она надела шляпку и шаль и употребила на это гораздо более времени, чем бы следовало; после того она свернула свои ноты и долго искала перчатки, упавшие с фортепьяно и запрятавшиеся в темный и пыльный угол комнаты, потом она пустилась в подробное и запутанное изложение своих семейных обстоятельств и занятий, назначила день для следующего урока, и только после всей этой проделки окончательно вышла из комнаты в сопровождении синьоры, которая ей светила на лестнице и давала подробное наставление насчет кратчайшего пути от Пиластров до Кэмден-Тоуна. Только тогда, наконец, Элиза Пичирилло нашла возможность обратить все свое внимание на бледную Элинор, возвратившуюся так неожиданно в свой прежний приют. Учительница музыки была почти испугана выражением ее лица. Она слишком хорошо помнила, что видела это самое выражение, и прежде, в одну сентябрьскую ночь в Париже, когда пятнадцатилетияя девочка поклялась отомстить врагам отца.

— Нелли, моя милая, — говорила она, садясь возле молодой девушки, — что заставило вас возвратиться домой так внезапно? Я вполне счастлива, имея вас опять возле себя, но что-нибудь особенное, должно быть, случилось: я это вижу по вашему лицу, Нелли. Скажите мне, милое дитя, что с вами?

— Ничего не случилось такого, чему стоило бы огорчаться, моя дорогая синьора. Я оставила дом потому-потому, что мистрис Дэррелль этого желала. Ее сын — ее единственный сын возвратился из Индии: она желает, чтоб он женился на богатой девушке, а он… он…

— Он влюбился в вас, не так ли, Нелли? — спросила синьора. — Что же, я тут ничего не вижу удивительного, моя милая, вы слишком благородны, чтоб не удалиться и не предоставить молодому человеку свободу жениться из расчета, по просьбе матери. Боже мой! На какие странные поступки в наше время люди готовы из-за денег? Я нахожу, что вы поступили очень благоразумно, моя душечка. Но развеселитесь, дайте мне взглянуть на ясную улыбку, которую мы привыкли видеть на вашем лице. Тут не из чего быть такой бледной, Нелли.

— Разве я бледна?

— Бледна, как привидение, утомленное странствованием целой ночи. Милая Нелли, — прибавила синьора с большой нежностью, — вы не любите этого молодого человека, вы не отвечали на его любовь, скажите мне.

— Люблю ли я его? — вскричала Элинор, содрогаясь, — о нет, нет!

— А все-таки вы, кажется, огорчены тем, что покинули Гэзльуд.

— Да, я огорчена. Я… я желала бы оставаться там, я имею на то много причин.

— Вы, верно, были привязаны к мисс Мэсон.

— Да, я очень любила ее, — ответила Элинор. — Но не расспрашивайте меня более сегодня, моя дорогая синьора, я измучена от дороги, от волнения — от всего, что случилось в нынешний день. Завтра я расскажу вам все подробнее. Я очень рада, что вернулась к вам — очень рада видеться опять с вами, мой бесценный друг, но по весьма важной причине, я очень желала остаться в Гэзльуде. Я имею сильный повод желать возвращения в этот дом, если б это было возможно, но я опасаюсь, что этого никогда не случится.

Элинор вдруг замолкла, задумалась и, по-видимому, даже не замечала более присутствия синьоры.

— Хорошо, хорошо, моя милочка, я не стану вас более расспрашивать, — сказала Элиза Пичирилло ласково, — Я слишком рада вашему приезду, моя дорогая, чтоб надоедать вам расспросами, зачем и почему вы здесь. Однако мне надо идти, постараюсь привести в некоторый порядок вашу прежнюю маленькую комнатку, впрочем, может быть, так как уже поздно, вы предпочтете провести ночь в одной комнате со мною.

— Если только вы позволите, моя дорогая синьора.

Учительница музыки поспешно вышла для некоторых необходимых приготовлений в ее спальной, смежной с маленькой гостиной, а Элинор продолжала сидеть, устремляя неподвижный взор на оплывшие сальные свечи, которые стояли перед нею на столе, она терялась в бурном хаосе мыслей, не принявших еще ясного образа в ее уме.

В ту именно минуту, когда она воздвигла преграду между собою и Гэзльудом, преграду, вследствие которой ей нельзя будет никогда, быть может, переступить через порог его двери, она сделала открытие, которое превращало этот уединенный деревенский дом в единственное место во всей вселенной, куда она сильно желала бы иметь доступ.

«Я воображала, что удаляюсь от моей мести, когда покидала Лондон для Беркшира, — думала она. Теперь я оставляю за собою мою месть в Гэзльуде, однако может ли мое предположение быть справедливо? Как все это могло случиться? Ланцелот Дэррелль отправился в Индию за год до смерти моего отца. Неужели это только сходство случайно!.. сходство между этим человеком и сыном мистрис Дэррелль?»

Она взвешивала все, представляла самой себе, как невероятно тождество этих двух людей, но снова поддалась мало-помалу убеждению, которое овладело ею так внезапно, так непреодолимо на улице Уиндзора. Между тем синьора в хлопотах своих переходила из одной комнаты в другую, останавливаясь по временам, чтоб бросить украдкой взгляд на задумчивое лицо Элинор.

Вскоре вошел Ричард Торнтон. Театр «Феникс» был закрыт для драматических представлений, но для живописца декораций работа в нем никогда не прекращалась. У молодого человека вырвалось восклицание восторга при виде той, которая сидела в кресле ее тетки.

— Нелль! — вскричал он, — разве настал конец света, и вы уже приняли назначенную вам позу при общем разгроме? Как я рад вас видеть!

Он протянул ей обе руки. Мисс Вэн встала и машинально положила свои белые пальчики на огрубелые ладони, протянутые к ней. В эту минуту живописец заметил, что с нею случилось что-то.

— Что с вами, Нелль? — вскричал он с живостью.

— Тише, Дик! — возразила девушка шепотом. — Я не желаю, чтоб про это знала синьора. Я нашла этого человека.

— Какого человека?

— Того, который был виною смерти моего отца.

На другой день после своего приезда в Пиластры, Элинор Вэн просидела все утро за письмом к Лоре Мэсон. Она желала бы написать длинное письмо, зная, какое огорчение ее внезапный отъезд должен был причинить ее наивной и доверчивой подруге, но писать она не могла ни о чем: одна мысль исключительно поглощала все ее умственные способности и превращала ее в существо бесполезное и бессильное для обыкновенной деятельности жизни. Она излагала причину своего непредвиденного отъезда неясно и натянуто, она выражала свою преданность в избитых фразах, лишенных смысла. В ее словах проявилась некоторая энергия только тогда, как она коснулась настоящей цели своего письма и заговорила о Ланцелоте Дэррелле.

«У меня к вам просьба, милая Лора, — писала она, — употребите в дело всю вашу ловкость, исполняя ее. Узнайте, в котором году и какого числа мистер Дэррелль отправился в Калькутту, а также и название корабля, на котором он сделал переезд. Дайте себе этот труд, Лора, вы тем окажете большую услугу мне, а может быть, и ему».