Мэри Брэддон - Победа Элинор

Элинор Вэн покачала головой, горько улыбаясь философии своего друга.

— Все ваши убеждения — напрасный труд, — сказала мисс Вэн. Если б ваш отец лишился жизни вследствие низкого обмана этого человека, вы не питали бы к нему такого христианского милосердия. Я исполню обет, данный мною три года тому назад. Я докажу преступление Ланцелота Дэррелля; оно станет преградой между ним и состоянием Мориса де-Креспиньи.

— Вы забываете при этом одно.

— Что же такое?

— Доказать его виновность займет много времени, а мистер де-Креспиньи человек старый и больной, он может умереть прежде чем вы будете в состоянии изобличить низкий поступок его племянника.

Несколько минут Элинор молчала. Брови ее сдвинулись, губы сжались с выражением решимости.

— Я должна возвратиться в Гэзльуд, Дик, — сказала она медленно. — Вы правы: нельзя терять времени. Я должна возвратиться в Гэзльуд.

— Это, кажется, не совсем легко исполнить, Нелль?

— Я должна возвратиться туда. Не отправиться ли мне переодетой? Если б мне можно было скрываться у кого-нибудь в деревне и наблюдать за Ланцелотом, когда он предполагает менее всего, что за ним следят. Мне все равно, как бы туда не ехать, Ричард, но быть там я должна. Только те открытия, которые я сделаю в настоящее время, могут проложить мне след к истории прошлого. Я должна отправиться туда.

— И взять на себя обязанность полицейского сыщика, Элинор? Вы этого не сделаете, если от меня зависит вас удержать.

Невысказанная любовь Ричарда Торнтона давала ему некоторую степень власти над молодою девушкою. В каждом истинном чувстве заключается достоинство и сила. В «Notre Dame de Paris»[3] любовь горбатого урода к Эсмеральде в течение всего романа ни разу не внушает презрения, тогда как красивый и блестящий, но лживый и пустой Феб нередко возбуждает в нас насмешливое пренебрежение.

Элинор не возмутилась против решительного тона молодого человека.

— О, Дик, Дик! — вскричала она жалобно, я знаю что я должна казаться вам очень злою. Я причиняла одно беспокойство вам и бедной синьоре, но я не могу забыть смерти моего отца, не могу забыть письма, которое он мне написал. Я должна оставаться верною моей клятве, хотя бы мне пришлось пожертвовать жизнью для ее исполнения.

Элиза Пичирилло вошла прежде чем Ричард успел ответить на слова Элинор. Молодые люди условились ничего не говорить синьоре об открытии, сделанном мисс Вэн, вследствие чего они ее приветствовали с той поддельной веселостью, которую обыкновенно принимают в подобных случаях.

Проницательность синьоры Пичирилло, быть может, была немного помрачена от трудов, понесенных ею в течение целого утра, в которое она должна была переходить от одной ученицы к другой, и когда Элинор, суетясь вокруг стола, приготовляла чай, добрая учительница музыки вполне верила в притворную веселость своей протеже. После чая Ричард вышел на улицу курить свою коротенькую пенковую трубку между сырой соломой и ветхих кэбов. Элинор села за фортепиано. Пальцы ее быстро летали по клавишам, извлекая из них бесчисленные сочетания звуков, но душа, верная одному чувству, была полна тайного плана мщения, который она положила себе целью жизни.

— Во что бы то ни стало, — повторяла она себе, — какие бы последствия это не повлекло за собой, я должна возвратиться в Гэзльуд.

После свидания своего с маклером, Элинор Вэн не спала большую часть ночи. Лежа без сна, она старалась придумать какое-нибудь средство для возвращения в Гэзльуд. Открыть положительное доказательство виновности Ланцелота, которого она так жаждала, ей можно было только продолжительным и терпеливым наблюдением за самим молодым человеком. Обвинительная улика должна была сойти с его собственных губ, какое-нибудь случайное сознание или необдуманное слово могли послужить ключом к открытию тайны прошлого. Но для достижения этого и ей следовало сблизиться с человеком, ею подозреваемым. В беззаботной откровенности обыденной жизни, в свободе постоянных сношений могли представиться тысячи случаев, которых она не дождалась бы никогда, пока двери Гэзльуда останутся для нее запертыми. Правда, было еще одно средство: Ланцелот Дэррелль просил ее руки. Его любовь, хотя бессильная против действия времени, в настоящую минуту могла быть искренна: ей стоило написать слово — и он, без сомнения, поспешил бы к ней. Показывая вид, что отвечает на его любовь, она могла бы приманивать его к себе и, в полном доверии подобных отношений, достигнуть своей цели. Нет! Ни за что на свете — даже за тем, чтоб остаться верной памяти отца, она не была способна изменить таким образом чувству женской чести.

«Ричард прав, — думала она, отвергая это средство с тяжким сознанием собственной низости, что допустила хотя бы только на один миг подобную мысль. Он был прав: сколько постыдного унижения я должна буду вынести прежде чем исполню мой обет»!

А чтоб исполнить этот обет, ей надо снова быть в Гэзльуде. К этой мысли она возвращалась постоянно. Но возможно ли ей будет занять прежнее положение в доме мистрис Дэррелль? Не постарается ли вдова удалить ее, успев уже раз изгнать из общества Ланцелота.

Мисс Вэн не была одарена способностью составлять тайные планы. Откровенная, простодушная, поддаваясь увлечению минуты, она имела достаточно силы воли и твердости, чтоб обвинить Ланцелота Дэррелля как низкого обманщика и шулера, но в ней не было качеств, необходимых для того, кто медленно и с терпением пролагает себе путь к открытию постыдной тайны через извилистые, темные и скрытные тропинки, которые ведут к ней. Не прежде как после рассвета, молодая девушка наконец заснула, измученная душой и телом. Ночь не принесла ей совета. Элинор Вэн впала в тревожный сон с горячей молитвой на устах — молитвою о том, чтоб Провидение даровало ей средство отомстить убийце отца.

Мисс Вэн прибегнула к Богу — по примеру многих — тогда только, как убедилась в бессилии собственного ума для достижения желаемой цели. Весь следующий день она провела одна, сидя на ситцевом диване возле окна, она смотрела на детей, которые играли в котел и в камешки на неровных плитах тротуара. Каждый час ложился тяжелым гнетом на ее душу и делал ее еще менее способною для обыденной деятельности жизни. Во всякое другое время она постаралась бы чем-нибудь облегчить тяжелый труд синьоры, имея вполне надлежащее знание, чтоб заменить се при некоторых из ее учениц, но в этот день она допустила Элизу Пичирилло ходить при удушливом зное по улицам Лондона, не сделав никакой попытки для того, чтоб разделить ее труд.

Она даже казалась неспособной исполнять, по своему обыкновению, незначительные услуги по хозяйству, дала пыли накопиться на фортепиано, не сняла с чайного стола остатки завтрака и не взяла на себя труда собрать разбросанные листы нот, открытые книги, раскиданное шитье, которыми усеяна была комната. Она сидела, положив локоть на закоптелый косяк, подпирая рукою голову и устремив в окно утомленный и бессознательный взгляд. Ричард вышел рано поутру, ни молодого человека, ни его тетки нельзя было ожидать прежде сумерек.

«К их возвращению я все успею прибрать», — думала Элинор, бросая равнодушный взгляд на немытый чайный прибор, который, казалось, смотрел на нее с безмолвным укором, от него она опять отвела глаза к окну, освещенному солнцем, и душа ее с убийственным упорством возвращалась снова к единственной мысли, занимавшей ее. Если б действительно она видела предметы, на которые глаза ее были обращены, то удивилась бы появлению незнакомца высокого роста и благородной наружности. Он пробирался по улице, служившей местом прогулки для жителей Пиластров, покрытой соломой и находившейся между столбами и конюшнями, и стирал подошвами сапог мел, которым были проведены черты для игр в котел, всячески становясь помехой для юного населения.

Незнакомец направил свои шаги прямо к лавке башмачника, у которого жила синьора Пичирилло, и спросил мисс Винсент.

Башмачник только два дня тому назад, когда пришло письмо Лоры в Пиластры, услыхал об имени, принятом Элинор. Он составил себе какую-то неопределенную мысль, что прекрасная девушка, с золотистыми волосами, которая в первый раз вступила в его жилище еще в детском возрасте, должна была теперь отличаться, как замечательная, гениальная артистка, и намеревалась удивить музыкальный мир под чужим именем.

— Вы, вероятно, желаете видеть мисс Элинор, сэр? — сказал он на вопрос незнакомца.

— Да, мисс Элинор.

— Так потрудитесь взойти по этой лестнице, сэр. Молодая девица сегодня одна дома, мистер Ричард занят по ту сторону реки: пишет декорации для насущного хлеба, а синьора дает уроки. Таким образом бедная мисс и осталась в четырех стенах при такой прекрасной погоде. Довольно грустно и без того, сэр, когда к этому бываешь вынужден необходимостью, — прибавил сапожник, выражаясь довольно темно. — Неугодно ли вам будет взойти наверх, сэр? Дверь синьоры прямо против лестницы.

Башмачник отпер дверь со стеклами, она вела через маленькую комнату к крутой винтовой лестнице, по которой всходили на первый этаж. Посетитель не ждал второго приглашения, в несколько шагов он был уже наверху и остановился перевести дух перед дверью маленькой гостиной синьоры Пичирилло.

— Это, верно, какой-нибудь директор театра, — подумал простодушный башмачник, возвращаясь к своей работе. Вот точно так же однажды мистер Кромшоу приехал сюда за мистером Ричардом в фаэтоне парою и с бесчисленным множеством брильянтовых перстней и булавок.

Элинор не слыхала шагов незнакомца, хотя лестница не была устлана ковром, но вздрогнула и обернулась, когда отворилась дверь. Неожиданный посетитель был Монктон.

В смущении она быстро приподнялась со своего места, встала спиной к окну и смотрела на нотариуса. Она была слишком исключительно поглощена одной мыслью, чтобы прийти в замешательство от неопрятности бедно меблированной комнаты, беспорядка собственного туалета и прически, или чего-нибудь из той наружной обстановки, которая обыкновенно приводит в замешательство женщин. Она видела в нем только связь между собою и Гэзльудом. Она даже не спросила себя, что могло его привести к ней?

«Я могу разузнать что-нибудь от него», — думала она. Перед главной целью всей ее жизни даже этот человек, которого она ценила и уважала более всех других, превращался в лицо незначительное. Она не позаботилась ни минуты о том, что он может подумать. Она только смотрела на него, как на орудие, которое ей может быть полезно.

— Вы, верно, очень удивлены моим посещением, мисс Винсент, — сказал нотариус, протягивая ей руку.

Молодая девушка слегка положила на нее свою и Джильберт Монктон был поражен лихорадочным жаром этих нежных пальчиков, которые едва касались его руки. Он взглянул на лицо Элинор: сильное душевное волнение последних трех дней оставило на нем свой след.

Мистрис Дэррелль сделала нотариуса своим поверенным. Необходимость заставила ее пояснить ему причину отъезда Элинор. Она изложила дело сообразно своим видам, говоря истину, но умалчивая о некоторых сторонах вопроса.

«Мисс Винсент, — говорила она, — хорошенькая и привлекательная девушка и потому очень важен был вопрос о том, чтобы удержать Ланцелота Дэррелля от серьезной к ней привязанности или даже от мимолетной прихоти, могущей вредно действовать на его будущее. Безрассудное замужество удалило меня от дяди, Мориса де-Креспиньи, безрассудная женитьба может лишить моего сына возможности наследовать поместье Удлэндс. При подобных обстоятельствах благоразумие требовало удалить мисс Винсент из Гэзльуда, и молодая девушка с большим великодушием покорилась необходимости, когда дело было представлено ей в настоящем свете.»

Мистрис Дэррелль тщательно остерегалась всякого намека на объяснение в любви, подслушанное ею через полуоткрытую дверь мастерской сына. Монктон выразил большое неудовольствие на счет внезапного отъезда компаньонки его воспитанницы. Досада, выраженная им, по-видимому, основывалась только на участии в горе мисс Мэсон, которая сообщила ему, заливаясь слезами и прерывающимся от рыдания голосом, что она никогда, никогда не может быть более счастлива, когда нет с нею ее милой Элинор.

Нотариус почти ничего не отвечал на ее жалобы, но тщательно записал адрес мисс Винсент и на следующий день после своего посещения Гэзльуда отправился прямо из своей конторы в Пиластры.

Смотря на изменившееся лицо Элинор Вэн, Монктон пришел в сильное недоумение, не был ли отъезд из Гэзльуда для нее источником большого горя и не имело ли опасение мистрис Дэррелль на счет возможности любви ее сына к бедной компаньонке основание более сильное, чем она сочла за нужное ему сообщить.

«Я опасался, чтоб этот молодой человек не произвел впечатления на легкомысленную Лору, — думал Монктон. Но никогда бы не предположил, чтоб могла полюбить его эта девушка, которая в десять раз умнее Лоры.»