Александр прочитал в них свое собственное поражение даже прежде, чем снова заговорил, и все же он знал, что должен попробовать.

Медленно, глубоко вдохнув, он сказал:

— Некоторое время я путешествовал в компании вашей дочери Клеменс, ее мужа, Арнауда де Серизэ, и вашей внучки Манди. С прискорбием должен сообщить…

— У меня нет никакой дочери, — прервал его Стаффорд, и его лицо начало наливаться краской. — Она умерла в тот день, когда выехала из этих ворот в седле позади безбожного наемника. Я не хочу, чтобы ее имя звучало в этом зале. — Он сделал освобождающий жест. — Прочь с моих глаз.

Александр твердо встретил негодование старого графа, отказываясь опустить глаза, как того наверняка хотел бы Стаффорд. Он не был членом этой семьи и не обязан был повиноваться этому человеку.

— Она была хорошая и нежная леди, — сказал он и постарался произнести это так, чтобы это стало ясно и истинно для каждого человека, сидевшего за высоким столом и за его пределами. — Я появился в ее жизни больным и обедневшим, и она взяла на себя и свое семейство заботы обо мне. Она вела добропорядочную христианскую жизнь, и ее муж, далекий от того, чтобы быть безбожным наемником, придерживался кодекса рыцарской чести. Именно ее смерть при родах сломала его. У вас больше нет дочери, милорд. И я сомневаюсь, что вас будут оплакивать так же глубоко, как ее.

Приступы удушья сопровождали его речь, и те люди, которые не смотрели на него, смотрели на лорда Томаса, чтобы увидеть, что он предпримет. Но Александр не собирался давать Стаффорду преимущество, и, даже видя, как старый мужчина тяжело дышал, он продолжал дальше:

— Я прибыл сюда исходя из моих собственных представлений о том, что есть правда и что есть ложь, прибыл сообщить вам, что ваша дочь и ее муж мертвы. Я прибыл также в поисках вашей внучки — я думал, что она могла бы обратиться к вам за помощью, но, когда я вижу, какой прием она получила бы, я счастлив, что она не с вами. Нет, — он поднял руку, — нет никакой необходимости вызывать охрану. Я ухожу по моей собственной воле.

Он повернулся на пятках, оставил возвышение и пошел с выпрямленной спиной вдоль зала к двери. Он допускал, нет, даже частично ждал, что его остановят, потащат назад и поставят на колени перед лордом Томасом, но никто не окликнул, и никто не попробовал останавливать его.

Снаружи подмораживало, и в воздухе неистово кружили снежинки, колючий ветер дул с востока, настолько острый, что напоминал лезвие ножа, разрезающего кожу, пронизывая Александра до костей. Нельзя продолжать путь сегодня вечером, если не для него, то для его утомленных лошадей.

Александр опустил голову и направился к конюшне. Из соломы получилось достаточно теплое ложе, и это было не в первый раз в его жизни.

В оставленном зале же Томас Фитц-Парнелл вскочил на ноги и молча проследовал в свои личные покои, где закрылся и забаррикадировал дверь против любого вторжения. Гнев кипел подобно кислоте в его животе. Он достал бутылку, налил себе чашу вина и быстро осушил ее. Затем с проклятием швырнул чашу о стену и наблюдал, как она разлетается на сотню осколков.

Даже после всех этих лет боль была слишком сильной для него, чтобы сдержаться. Его дочь, для которой он лелеял такие династические планы, для которой он бросал свою сеть далеко и широко, чтобы поймать в ловушку великолепные брачные предложения, предала свою кровь и сбежала с обычным, хитрым турнирным рыцарем. Скандал сделал лорда Томаса предметом насмешек в течение месяцев и потом еще не раз вспоминался на протяжении всех этих лет.

Ну что же, теперь она мертва, и он может быть доволен. Она не будет больше таскать гордое имя Фитц-Парнеллов через досужие разговоры. И бездельник, который запятнал ее, мертв также и скорее всего, горел в аду.

Странный звук вырвался из его горла. Это не было рыданием; Томас Стаффорд никогда не плакал в своей жизни, ни из-за военных ран, ни из-за смерти жены или их многочисленных мертворожденных детей.

— Сэр… Отец?

Он затаил дыхание при ударе в дверь.

— Уходите! — прорычал он небрежно.

Стук продолжался, и, наконец, в раздражении Томас опустил брус и рывком открыл дверь.

— Разве человек не может иметь немного покоя? — огрызнулся он на сына. — Я получил достаточно вмешательств за этот вечер.

Жерве быстро моргнул — нервный тик, который сильно раздражал его отца. Это никогда не происходило со Стаффордом, и он не мог бы быть причиной этого.

— Я… я думал о том, что сказал де Монруа. — Между морганием молодой человек внимательно оглядел комнату, заметив капли вина на стене и черепки разбитой глиняной посуды.

— Меня удивляет, что ты думаешь вообще, — сказал Стаффорд с деланым гневом. — Ты проявил не слишком много способностей к этому.

Жерве сжал губы.

— Откуда вам знать? — спросил он горько. — Вы же не замечаете никого, кроме самого себя. Я иногда думаю, что всем нам надо умереть, подобно Клеменс, и тогда у вас не найдется причин для недовольства.

Томас впился взглядом в сына, но в глубине души он не сердился. Жерве — почти двадцать восемь, он больше не мальчик, и все же это было редкостью, когда он проявлял свою натуру, чтобы постоять за себя.

— Это лишь продемонстрировало бы твою неспособность выжить, — он парировал. — И ты прекрасно знаешь, почему я игнорирую хныканье твоей жены. Скажи ей, чтобы она отрастила живот, чтобы оплатить в срок ее брачные клятвы, и тогда я буду разговаривать с нею.

— Вы сами ее выбрали, — сказал Жерве со вспышкой злобы, но это была лишь маленькая попытка, вызванная презрительной репликой со стороны Стаффорда.

— Да, я выбрал почву, но ты — тот, кто пашет борозду ночь за ночью и сеет семя. Может, тебе еще научиться всадить готовенького ребенка в женщину?

Жерве побледнел и повернулся, чтобы уйти. Томас чувствовал темное, почти извращенное наслаждение, но все же теперь понял, что зашел слишком далеко.

— Ладно — уступил он с безразличным пожатием плеч. — О чем ты там думал?

— Это не имеет значения, — сказал Жерве, не поворачиваясь, но его движения замедлились. — Вы же сказали, что получили достаточно дурацких вмешательств за этот вечер.

— Ты уже здесь, так можешь и говорить, прежде чем удалиться со своими мыслями.

Жерве вздохнул и обернулся, его веки трепетали.

— Клеменс мертва для вас, я знаю, но, однако, как бы вы ни ненавидели ее, у нее был муж, и де Монруа сказал, что была дочь, рожденная в браке. И если ее родители мертвы, то вы должны стать ее опекуном; и вы имеете право выдать ее замуж за кого-нибудь, кого вы выберете.

Томас прищурился.

— Пришлось бы сначала вытащить ее из канавы, чтобы сделать так, — сказал он, но его голос, все еще грубый, звучал уже не так резко.

— Александр де Монруа не выглядит так, будто жил в грязи. Вы видели, какая на нем одежда и оружие?

— Но он не знает местонахождения моей внучки, он так сказал. Где начинать поиски? У меня нет ни малейшего желания идти искать по лагерям наемников и турнирной круговерти, только чтобы обнаружить, что она мертва или стала шлюхой.

— Я мог бы попробовать найти ее.

— Нет, пусть будет порядок. Твое место — здесь, в Стаффорде. Возвращайся к своей жене, и зачните мне надлежащего внука сегодня вечером.

Без дальнейших разглагольствований Томас выставил сына из покоев, снова закрыл и запер дверь. Но на сей раз, когда он оглядел комнату, его глаза были задумчивы, и гримаса исказила его черты — это было ответом на вид разбитого кубка, валяющегося в луже вина.


Александр приближался к поместью Вутон Монруа через дикую, заснеженную землю. Хотя был почти полдень и Александр держал холмы в поле зрения, день едва отличался от сумерек, и он, и его лошади были возбуждены воем волков в фиолетовых тенях леса. Он знал, что такой вой мог слышаться и на большом расстоянии, но этот звук в середине зимы был одним из наиболее гнетущих и тревожных для человеческого слуха. Дрожа, он обернул плащ плотнее вокруг тела и погрузил подбородок в богатую меховую подкладку.

Эта часть Англии оставалась более безлюдной, чем земли с более мягким климатом на юге страны. Сто двадцать лет назад Вильгельм Завоеватель опустошил деревни в ответ на восстание против его жестокого правления, и даже теперь остались шрамы. Некоторые общины исчезли навсегда; другие постепенно восстанавливали и увеличивали свое население, но это был медленный подъем после опустошения. Лорды Вутон Монруа получали большую часть дохода от овец, ежегодной стрижки шерсти, являющейся жизненным источником серебра. Падеж в стадах или плохой год для ягнят предполагали затруднения и затягивание поясов.

Вой волков теперь звучал ближе, что, возможно, и не соответствовало действительности, а только вызывалось особым эффектом сырого воздуха, но Александр перехватил копье в руку и приготовился нацелиться заточенным железным наконечником. Его вьючная лошадь тащилась на узде, и Самсон скрывал свою неуверенность в возбужденном волнении.

Мгновением позже среди деревьев острые глаза Александра уловили движение волков, и звук рычания и воплей заполнил воздух, зловещим эхом отзываясь подобно адским стенаниям. Самсон дернулся и пошел боком, и Александр натянул поводья между пальцами, стараясь удержать контроль.

— Спокойно, парень, спокойно, — бормотал он.

Секундой позже Александр выехал на место убийства. Полдюжины волков окружили и рвали что-то на снегу. Олень, подумал он, поскольку видел коричневую заднюю ногу, торчащую в воздухе. Животные подняли окровавленные морды от добычи, чтобы наблюдать за его маневром, не выпуская сырое красное мясо из зубов, и, опасаясь человека, позволили ему следовать своим путем.

Тем не менее, он увеличил темп — и это было лишь чистое везение, что он услышал испуганный крик о помощи, доносящийся от деревьев на противоположной стороне тропинки. Натянув поводья, он обернулся, чтобы посмотреть, и, поскольку крик раздался снова, разглядел монаха, взобравшегося на нижние ветки большого бука.

Александр поглядел назад и понял, в конце концов, что волки задрали не оленя, а лошадь.

Он подъехал к дереву.

— Да благословит вас Господь во веки веков, сын мой, — возопил монах с облегчением.

Его капюшон был накинут, спасая от жестокого холода, и тяжелый плащ частично закрыл его облачение бенедиктинца.

— Если бы вы не свернули по дороге, я замерз бы на моем насесте или стал следующей добычей для этих тварей после того, как вынужден был бы спуститься.

— Это вашего коня они пожирают?

— Боюсь, что да. Я вел его, потому что он охромел. Когда он почуял волков, то вырвался от меня в безумии, и единственная вещь, которую я мог сделать, чтобы спасти свою собственную жизнь, было вскарабкаться на ближайшее дерево с низкими ветками. — Он неуверенно развернулся и начал спускаться из своего убежища, показывая черные волосы, вьющиеся на белых икрах, пока искал опору.

— Небезопасно задерживаться, — сказал Александр. — Вы можете воспользоваться моей вьючной лошадью, только она расседлана…

— Бог вознаградит вас в небесах за это. — Монах уже задыхался, достигнув земли, и взял поводья, которые Александр протянул ему.

— Куда вы держите путь?

— Я направлялся в монастырь в Кранвелл.

Что-то было в его голосе, что беспокоило Александра больше, чем присутствие волков.

Когда монах взобрался верхом на вьючное животное и протянул руку Александру в жесте дружбы и благодарности, его капюшон соскользнул, обнажая тонзуру густых, седеющих волос, патрицианские черты и близко посаженные глаза цвета синего дыма.

Александр застыл в отвращении, потеряв дар речи и способность двигаться.

Улыбка мгновенно исчезла с губ монаха. Он узнал рыцаря.

— Брат Александр. — Дыхание подприора Алкмунда появилось в облаке тяжелого пара.

Александр сглотнул, и ком в его горле опустился, чтобы присоединиться к ледяному валуну в животе.

— Знал бы я, что это были вы, я бы проехал мимо, — сказал он с ненавистью.

— Я знаю это, — отвечал Алкмунд злобно. — Вы никогда не имели никакого уважения к тем, кто над вами.

— Надо мной! — Александр зацепился за слово и взмахнул копьем. Он видел, как напрягся Алкмунд.

Господи, насколько легко было бы просто ударить. Волки уничтожили бы свидетельства содеянного, никто ничего больше не знал бы — кроме его самого и Бога.

— Убейте меня, и вы будете прокляты навсегда! — зашипел Алкмунд, стреляя глазами.

Губы Александра разжались в выражении, которое можно было принять за оскал и усмешку.

— Я — наемник, турнирный рыцарь, уже за одно это проклятый.

Он поднял острие копья и почувствовал темную волну удовольствия, видя страх в глазах Алкмунда. Он долго мечтал о том, что сделает священнику такое, что должно их положение когда-нибудь полностью изменить. В его воображении он видел острый наконечник, проникающий через плащ и рясу в мягкую плоть. И желание так и осталось гореть перед его мысленным взором, но воображаемое не произвело никакого движения к его напряженной руке.