— Кто они?

Джулиус пожал плечами и отправил в рот последний большой кусок цыпленка с миндалем.

— Кто-то сказал мне, что слышал это от одного из слуг Маршалла.

— Тогда это, скорее всего, правда, — вежливо сказал Александр и использовал свой нож, чтобы разрезать свою собственную порцию на кусочки подходящего размера. Он не хотел казаться слишком привередливым, но постарался показать, что знает придворные манеры так же, как и обычаи лагеря.

— Мой отец — друг Маршалла, — объявил Джулиус, ворочая челюстями. — А мой кузен — рыцарь у него на службе в Форест Дин.

— В самом деле? — Пристальный взгляд Александра блуждал. За высоким столом музыкант играл на арфе и пел пирующим. Он узнал песню и понял, что она уже заканчивалась. Вероятно, к лучшему, так как для голоса музыканта мелодия слишком была высока, и тот очень напрягался на высоких нотах.

— Вы не верите мне, не так ли? — Тон его соседа стал воинственным, поскольку начинало действовать вино.

— О, я верю каждому слову, — сказал Александр небрежно. — Истинно, что связи человека значат много, но они — не все. — Высказавшись так в свое оправдание, он встал и приблизился к музыканту, который к тому времени закончил песню и с полным ртом вина полоскал горло.

Александр наклонился и что-то прошептал ему. Сначала человек покачал головой, но после некоторого дальнейшего обсуждения и оплаты серебряным пенни отдал свою арфу и уселся в стороне с кубком.

Александр обратился к Уильяму Маршаллу, который сидел во главе стола с людьми, достаточно удачливыми для того, чтобы уже быть членами его ближайшего окружения.

— Я прошу вашего разрешения спеть в благодарность за ужин, милорд, — сказал он, изящно поклонившись.

Маршалл смерил его мерцающим взглядом и сказал, чуть улыбаясь от удовольствия:

— Я думаю, больше, чем за ужин. Ну что же, Александр де Монруа, покажите, каков из вас придворный. — И кивнул, указывая на арфу.

В первый момент Александра охватила паника, видя, как взоры всех сидящих за высоким столом обратились к нему и к ним прибавились враждебные и любопытные взгляды с других помостов. Фальшивый аккорд, извлеченный из арфы, вызвал снисходительные усмешки и презрительное подергивание бровями.

Александр прочистил горло и свое сознание и заставил себя сконцентрироваться на гармонии арфы и песни. Все должно было быть сделано правильно. Подобно тому, как на ристалище и полях сражений, ошибиться было нельзя.

Настраиваясь на аудиторию, он начал бравурную мелодию о радостях турнирных сражений, написанную трубадуром Бертраном де Борном. Сначала его горло было напряжено, и он пропустил случайную ноту, но с дальнейшим звучанием песни он привлек к себе внимание; подлинная, золотая ясность его голоса проявилась, и люди прекратили обмениваться насмешливыми взглядами.

Прежде чем аплодисменты утихли, он начал другую часть, на сей раз непристойную, о победителе турнира, страдающем от «мужских слабостей» на поле и за его пределами. Песня была встречена громким хохотом и призывами повторить. Когда Александр спел ее дважды, его горло болело, но он плыл в потоке эйфории, поскольку знал, что выиграл этот день.

Чтобы доказать, что способен и на более нежные чувства, он закончил свой дебют на пикантной композиции. Небольшая хрипота в его горле придала его голосу томный призвук, который оттенял песню, делая ее более выразительной.

«Дай коня моего, верный друг,

И послушного пса приведи,

Дай мне меч, что хранит от потери.

Я в далекие страны пойду,

Но не золота жажду, пойми —

Я взыскую великой любви,

Огнь Венеры бушует в крови,

Дева ждет, я навеки ей верен…»

Он извлек последние звуки из арфы и поклонился, в то время как аплодисменты раздались вокруг него. Тогда он огляделся и улыбнулся.

Уильям Маршалл протянул ему вино в собственном кубке, а затем пригласил его присоединиться к его дружине.

— Мне нужны люди острого ума, равно как и мастера на поле битвы, — сказал он. — Если вы желаете присоединиться ко мне, место будет ваше.

Александр проглотил дорогое гасконское вино, чтобы успокоить горло.

— Нет ничего, чего я желал бы больше, мой лорд, — сказал он, зная, что этот человек не будет потворствовать скрытности. Маршалл знал, как жил Александр. Не было никакого смысла притворяться, будто бы лучшее предложение ожидало за углом. Это была его лестница из болота, и он не имел никакого желания позволить своим ногам оступиться.

— Ну что же, становитесь на колени, произнесите мне клятву верности и позвольте договору быть подтвержденным присягой.

Вот так в теплый весенний вечер в Солсбери Александр был посвящен в рыцари и стал вассалом Уильяма Маршалла.

ГЛАВА 20

— Тужься, девочка, толкай как можно сильнее. Еще, еще сильнее, да, вот именно! — поощряла повитуха, пристально глядя между широко раздвинутыми бедрами Манди. Кровь пачкала белую плоть, и солома кровати пропиталась родовыми водами. Манди рыдала, стиснув зубы от боли, разрывающей ее поясницу, которая стала невыносимой, и затем отступила в длинном крике.

— Скоро все закончится, — успокаивала повитуха. — Я уже вижу головку.

— Я разрываюсь! — Манди задыхалась и отпила глоток из кубка, который поднесли ей ко рту. В нем был отвар высушенных листьев малины, чтобы усилить сокращения, и мед, чтобы поддержать на уровне ее силы.

— О, это — только головка, спускающаяся в родовой проход, — сказала бодро повитуха. — Нелегко, я знаю, я перенесла восемь сама. Все идет как положено, поверьте мне.

Манди скривилась. Роды длились с рассвета, а теперь солнце снижалось через открытую оконную створку в покоях. Все было открыто — двери, занавес, даже крышки ящика, и волосы Манди были расплетены и раскиданы по подушке так, чтобы не создать никаких помех для рождения малыша. Элайн сказала, что это все суеверие, но она позволила повитухам делать по-своему, потому что суеверие — также традиция, и ритуалы приносили некоторое успокоение.

Очередная схватка началась у Манди без предупреждения и заставила ее тужиться. Она с криком заметалась, и Элайн схватила ее сжимающие пальцы.

— Тужься, Манди, тужься! — настаивала она.

— Головка! — закричала от радости повитуха. — Головка — здесь!

Манди закрыла глаза. Она почувствовала ужасное жжение между ногами и затем, на внезапном расслаблении и водянистом потоке, ослабленное давление, и возмущенный вопль младенца заполнил место под пологом кровати.

— Мальчик! — объявила повитуха с удовлетворением. — У вас прекрасный, крепкий сын, моя дорогая. — И она положила кричащего младенца на живот Манди. Он был горячий и скользкий от тепла ее тела, окровавленный от ее родовых усилий и необычайно возмущенный тем, что его вытолкнули из мягкого кокона в резкость света и воздуха.

Манди смотрела на него, испытывая потрясение и страх при виде этого крошечного, разъяренного существа, недавно появившегося из ее тела. И в то же время это было чувство узнавания. То, что было дано единственным контактом прежде, теперь было доступно для всех других чувств, и она была тронута.

Повитуха затянула шнур и стала массировать живот Манди, чтобы вызвать послед. Ее помощница взяла младенца, обернула его нагретым льняным полотенцем и показала его матери. Манди подняла навстречу руки и свернула их вокруг небольшого тельца. У него были густые черные волосы и крошечные, совершенно сформированные ручки, пальчики которых в миниатюре в точности повторяли форму пальцев Александра. Слезы брызнули из ее глаз, и она сдержала рыдание от желания видеть Александра здесь.

— Я кричала, когда рожала Жиля, — убежденно сказала Элайн. — Наверное, все женщины так делают. Малыши настолько маленькие и уязвимые, и они изменяют вашу жизнь навсегда.

Младенец прекратил кричать и теперь лежал спокойно в руках Манди. Его глаза были открыты, и они смотрели на нее торжественно, как будто он знал все обстоятельства ее жизни и как он появился на свет.

Элайн наклонилась.

— Похоже, у него будут такие же темные глаза, как и волосы, — пробормотала она глубокомысленно, но не продолжила свои подозрения, поскольку была прервана повитухой, объясняющей Манди, как надо вытолкнуть послед.

— Как он должен быть назван? — спросила Элайн вместо этого. — Отец Вител хотел бы это знать для крещения.

Манди бросила на нее упрямый взгляд.

— Пусть его назовут по имени его святого, как я говорила прежде, — ответила она и посмотрела в окно, где солнце почти село, а по небу цвета глубокого индиго проплывал краешек яркого золота. — Это — канун святого Флориана. Пусть это будет его имя.


Александр нашел Харви в конюшне аббатства ухаживающим за вьючной лошадью с воспалившимся сухожилием. Льняная сорочка и наплечник монаха-новичка скрыли крупные кости брата, на его талии был только пояс из грубой веревки, на котором висели маленький кожаный мешочек и нож в ножнах. Харви устроился на табурете, с согнутой спиной, втирая жидкую мазь в ногу животного, и успокаивал лошадь, бормоча при этом что-то на примитивной латыни. Запах мази, острый и масляный, разносился в воздухе.

Александр прислонился к дверному косяку и прочистил горло.

— Это что же, Харви, теперь ты брат не только своим кровным родичам, не так ли? — спросил он, пытаясь за шуткой скрыть противоречивые эмоции, пробужденные в нем видом Харви, одетого в монастырскую одежду.

Харви был полностью поглощен своим делом и прямо подскочил на табурете, пытаясь встать перед посетителем.

— Алекс! — Широкая улыбка расплылась по его лицу. Он вытер тряпкой руки и, добравшись до своей палки, выпрямился. — Алекс, мальчик мой, я молился о том, чтобы ты приехал!

Он сделал два хромающих, неровных шага, и не больше, поскольку Александр двумя большими шагами пересек расстояние, разделяющее их, и обнял брата. Объятие было пылким, эмоциональным и затем прервалось, поскольку Харви почти потерял равновесие. Его руки вцепились в плечи Александра, и Александр подхватил его.

— Я все же не такой устойчивый, — сказал Харви с сожалением, пока выпрямлялся, и сделал осторожный шаг назад так, чтобы рассмотреть Александра от макушки до пальцев ног. — Ты напоминаешь ухоженного молодого жеребца, бодающего двери конюшни.

— Это комплимент?

— Нет, только то, что видят мои глаза.

Харви отошел подальше, чтобы вымыть руки в ковше воды.

— Здесь, — он махнул, — открой этот водовод для меня.

Александр поднял ковш с непринужденной покорностью.

— И ты смотришься замечательно в облике монаха-новичка, — парировал он, пока наливал воду из ведра в ближайшую бочку и устанавливал ее на место.

Харви захромал во двор и поднял лицо к теплому майскому солнцу.

— Ты уже поговорил с братом Радульфусом?

— Нет, провожатый сказал мне, где ты, так что я направился прямо в конюшню.

— Он не сказал тебе ничего?

— Он должен был сказать?

— Нет, наверное, нет.

Александр посмотрел на брата. Это был удар — обнаружить его в одежде монаха и видеть, как ужасно его нога была повреждена переломом.

Несмотря на серьезность повреждения, Александр ожидал, что брат будет не слишком отличаться от прежнего Харви. Было тревожно видеть его в одежде послушника, смотреть на его костлявое исхудалое лицо.

— Ты вправду стал монахом? — требовательно спросил Александр.

Харви двинулся раскачивающейся походкой в направлении дома для гостей.

— Да, это так, — подтвердил он. — И прежде, чем ты спросишь, я скажу, что не братья ответственны за мое решение. Я принял его сам и за прошедшие с тех пор месяцы не переменил свое мнение.

Александр был ошеломлен.

— Ты внезапно обнаружил призвание? — спросил он недоверчиво.

— Можно и так сказать. — Харви скрестил пальцы свободной руки и поднял их вместе. — Я был близок к смерти. Я слышал ее дыхание, а потом меня отпустили. Я рассудил, что мне, должно быть, позволили жить для какой-то иной цели, чем стать покрытым язвами нищим у ворот Руана. Посмотри на меня, я больше не могу зарабатывать на жизнь мечом. Посмотри на то, что эти одежды скрывают. — У входа в гостевой дом он остановился на дорожке и поднял наплечник и одежду.

Потрясенный, Александр посмотрел на выточенный деревянный обрубок, прикрепленный кожаными ремнями к верхней части ноги Харви.

— Выбор был — это или смерть, — сказал Харви мрачно. — Сначала я хотел умереть, но Радульфус убедил меня в другом. Я доволен, что он сделал… В основном.

— И из-за этого… Боже милосердный, ты захотел стать священником? — Александр не мог скрыть дрожь отвращения в своем голосе.