— Надо согреть воды. Пропылился и промок насквозь.

Он усмехнулся. Она одарила его вопросительным взглядом. Несмотря на усталость, он был доволен собой. Она не видела его таким жизнерадостным спустя столько дней путешествия, где наверняка пришлось очень стараться.

— А случилось вот что. Мой лорд попросил меня взять под опеку Эбермон с мая. Он посылает срочно смотрителей замков для охраны поместий в Ирландии. Так что теперь у нас есть все — замок и дом. — И он закружил ее в объятиях. — Что ты скажешь на это?

Она крепко обхватила его руками.

— Я не хочу ничего больше этого.

Ее голос был более наигранным, чем радостным. Александр со всем своим восторгом не был дураком. Он осторожно оттолкнул ее.

— Любимая, в чем дело?

Манди потрясла головой.

— Подождет, пока ты поешь и искупаешься, — сказала она. — Это не так срочно. Графиня говорила, что Маршалл собирается доверить тебе стражу до середины лета, но не говорила, что это Эбермон.

Он нахмурился и продолжал бы свои вопросы, но Флориан появился из ниоткуда и как молния бросился к Александру с восторженными криками: «Папа, папа!», тем самым положив конец любому серьезному обсуждению. Но этот момент только откладывался.

Александр остался в зале со своей семьей, чтобы вкусить еду, которая была приготовлена для вернувшихся солдат. Флориан сел ему на колени и щебетал, перескакивая с пятого на десятое. А вскоре спохватился и вслед за детьми Маршалла умчался во двор замка.

Манди все время обеда молчала, только лакомилась мясом, зажаренном на вертеле, и пила больше вина, чем обычно. Сейчас ее щеки горели, но движения оставались четкими и ровными. Она вылила горячую воду из котла в большую глиняную чашу, чуть развела, приготовила чистый лоскут полотна и кувшин мыла с травяным запахом. Она помогла Александру снять кольчугу, как помогала надевать ее неделю назад. Пятна ржавчины испещрили ее пальцы и просыпались веснушками на лицо Александра.

— Нужно начистить, — сказал он. — У нас есть два дня, прежде чем покинем двор.

Манди кивнула и без слов помогла ему снять гамбезон; полотно окрасилось черными завитками от соприкосновения стальных колечек. Флориан уселся в углу с отцовским шлемом и воодушевленно, пусть и неумело, начал его чистить промасленной тряпкой.

Александр внимательно смотрел на жену.

Она что-то держит в себе. Он мог почти видеть барьер, который она построила, чтобы огородить себя. Он говорил с ней об Эбермоне, о том, что это для него означает и будет означать для нее, а она только создавала видимость внимания, когда все это время, он знал, ее мысли были где-то далеко.

— Расскажи мне, — сказал он, поймав ее за руку и повернув, так что она отклонилась, с развернутым гамбезоном. — Мне ничуть не станет легче от мытья, если ты ничего не расскажешь прежде.

Забрав у нее одежду, он забросил ее за сундук, чтобы не было барьера между ними.

Манди сдалась.

— Мой дед приезжал тем утром, когда ты уехал.

— Твой дед? — Уставился на нее Александр. — Откуда он узнал, что ты здесь?

— Удо ле Буше.

Ей не нужно было говорить больше ничего.

Александр запустил пятерню в волосы.

— Что произошло, что он сказал?

— Он предлагал мне свой титул, — сказала Манди, слегка посмеиваясь, и рассказала ему о своем разговоре с дедом. — Затем он сказал, что всегда найдутся средства для уничтожения помех и штурма упрямцев. — Она прикусила губу и озабоченно посмотрела на мужа. — Но он не сможет ничего такого придумать?

Александр помрачнел, но затем блеснул глазами.

— Не слишком много… в нормальных рамках, — сказал он презрительно. — Даже сам Папа Римский не сможет нас разъединить. — Он обхватил ее за талию и поднял на руки. — Я обещаю тебе, милая, он не найдет ни добычи, ни жертвы. Разлучить нас так же невозможно, как сдвинуть горы.

В его поцелуе были гнев и любовь, и страстное желание. Манди отозвалась с легким придыханием и сжала объятия; бедро к бедру, напрягаясь и теряясь. Затем мысль о Флориане одновременно посетила их, и они разомкнули объятия, чуть смущенно глядя друг на друга.

— Он ничего не сможет сделать, — громко повторил Александр. — Я знаю только, что…

Ее лицо исказилось, и она дотронулась до своего обручального кольца.

— Он заставил меня чувствовать себя беспомощной и запуганной.

— Неудивительно, — сказал Александр мрачно. — Я только жалею, что меня не было с вами.

Но Манди вновь подумала: «Слава Богу, что он отсутствовал во время стычки».

Она принесла льняное полотенце, согретое возле очага.

— Я и не знала, что мой язык сможет быть таким острым, — сказала она. — Думаю, я сделала ему точно так же больно, как он — мне.

— Но ты использовала это для самообороны. Он же начал атаковать первым.

— Я не оправдываюсь, — сказала Манди рассеянно.

— Тебе не в чем оправдываться. — Он, уже умывшийся, взял полотенце из ее рук. — А в прошлом вины твоей нет, а вот его — есть.

Она одарила его взглядом, в котором угадывалось сомнение.

— Из тебя получился бы очень хороший священник-утешитель.

— Боже упаси! Все это уже в прошлом! — фыркнул он. — А с обращением моего братца со святым семейством все теперь станет в порядке, вот увидишь. Да освятит Господи его на всех путях земных.

Помогая ему надеть чистые камизу и котту, Манди прижалась к мужу, а он поцеловал ее.

— Все это позабудется, я уверен.

— Да, я знаю. — Манди ответно поцеловала его и потерлась своим затылком о его плечо, утешаясь.

Надо было еще как-то поднять ее настроение. Александр достал из потайного кармашка на поясе маленький мешочек из телячьей кожи.

— Я принес тебе подарок, сказал он и положил мешочек в ее руку. — Ну давай, открывай, — подгонял он ее.

Улыбка заиграла в ее глазах.

— Я могла бы догадаться, — сказала она. Камешки изумительно разнообразных цветов катались между пальцами — кремовые и цвета корицы, желтовато-розовые, золотые и темно-зеленые, как папоротник. Гладкие и приятные.

— О, Александр! Они такие красивые!

— Тебе нравится?

— Конечно, да!

Она перегоняла их из руки в руку, и он видел искреннее удовольствие в ее глазах.

— Я подумал, что они лучше тех твоих старых цветных четок.

— Но у меня нет никаких… — начала она и покраснела. Она пошла к своему ларчику и вытащила оттуда нить с четками, которые старая матушка Гортензия дала ей.

— Вот эти?

Он кивнул и добавил:

— Теперь понятно, почему ты никогда не вытаскивала их при людях. Они… примитивные.

Ее щеки покраснели еще сильнее.

— Они совсем не для молитвы…

— Тогда для чего?

Она одарила его оценивающим взглядом, затем указала на скамью на другой стороне комнаты.

— Сядь, я расскажу тебе.


Щедрая волна жара исходила от очага, в котором горел отборный древесный уголь. Самый лучший древесный уголь, как заметил Харви, с коричневатой поверхностью, расточительно использовался для обогрева просторной личной кельи приора. Похоже, несмотря на аскетическую худощавость, приор Алкмунд не привык себе ни в чем отказывать.

— К нам не часто приезжают гости из дальних пределов страны, — сказал Алкмунд мягко и предложил Харви сесть на стул с подушками возле жаровни с древесным углем. — Вы предприняли столь дальнее путешествие в одиночку, в такую плохую погоду — вы подвергали опасности свое здоровье.

Харви пошевелил ногой и сделал усилие, чтобы сохранять спокойствие. Приор выглядел, как икона святого мученика, но с аристократической осанкой и жидкими напомаженными бровями. Тонзуру окружал аккуратный ежик льняных волос.

— Благодарю вас за заботу, но с моим здоровьем все нормально. Я могу делать большинство вещей, которые может сделать любой дееспособный человек. Погода неприятная, я согласен, но я вынослив и терпелив. И я не встретил опасностей. Или должен был?

— Леса всегда опасны для тех, кто не знаком с их глубинами, отец Харви, — произнес Алкмунд спокойно, пока наливал темное вино из кувшина в две кружки.

— Говорят, вы обычно путешествуете по округе, раздавая милостыню, без спутников.

Алкмунд улыбался, но глаза смотрели с неослабевающим вниманием.

— Могу ли я спросить, кто сказал вам?

— Один из ваших соседей, Реджинальд де Монруа, — ответил Харви.

Не стоило говорить Алкмунду, что он тоже Монруа.

— Он дал мне в спутники двух охранников и сказал, что волки — и двуногие, и четвероногие — охотятся в этих местах. Разве вы не боитесь?

— Нет, с Господом на моей стороне.

Харви сделал глоток вина. Оно было приятным и крепким, но теплым, как кровь, — и его чуть не вырвало.

— Я принес письма, — сказал он. — От архиепископа, который вызывает вас на собрание относительно посвящения людей, которые избрали монашескую жизнь, и относительно послушников. — Склонясь к кожаной сумке, он достал запечатанный свиток и протянул его Алкмунду.

— Архиепископ прислал одноногого калеку-монаха как своего посланника? — Длинные, худые пальцы избегали контакта с пальцами Харви, когда приор брал свиток.

— Внешний вид — это еще не все, — сказал Харви мягко и сложил руки на сутане. Прошли времена, когда он ощущал удобную тяжесть меча на левом бедре.

Алкмунд разрезал печать на свитке.

— Воистину так. Вы, должно быть, человек редких талантов, если добиваетесь успехов, несмотря на инвалидность. Как вы лишились ноги?

— Несчастный случай с косой, — ответил Харви, пожимая плечами и давая понять своим тоном, что не хочет обсуждать эту тему. — А у вас здесь мало новичков?

— Мы получаем свою долю, — сказал Алкмунд и нахмурился, изучая послание.

«Получаешь, сколько можешь», — подумал Харви, наблюдая за ним из-под полуопущенных век.

Сторонники преобразований в лоне церкви требовали прекращения посылки малолеток в монастыри. Монашеская жизнь должна заключаться в сознательном выборе, и постриг должны принимать взрослые юноши. Но это было не все. Харви знал, что епископ Стаффорда написал, будто бы слышал ужасные истории о чрезмерно горячем единении монахов в общине Кранвелла и пагубных веяниях с Востока.

Алкмунд пристально посмотрел на Харви.

— Вы знаете, что заключено в этих письмах?

— Только в общих чертах.

— Никогда не было жалоб на этот монастырь, — сказал Алкмунд, оттопырив губы. — Благородные семьи посылали сюда своих сыновей, чтоб те получили приличное образование. Мы гордимся нашими принципами и нашим благочестием. Однако те, кто распространяет эту клевету, заслуживают суровой кары.

Лицо Харви потемнело, а глаза наполнились гневом. Он не мог говорить, потому что знал, что, если двинется, он проткнет тонкое горло приора Алкмунда.

Но Алкмунд и не думал проверять возможности Харви, его внимание было сконцентрировано на письмах.

— Ладно, пусть приходят, проверяют, — сказал он сквозь зубы. — В этом монастыре они ничего не найдут.

— Золу из очага следует вынести, — сказал Харви и тяжело встал на ноги, чувствуя, что ему необходимо подышать чистым воздухом. Снаружи зазвенел колокол, призывая братьев к службе. — Вы меня извините. Перед молебном мне нужно помыться.

Алкмунд склонил голову.

— Все, что у нас есть — ваше, — сказал он голосом, который показывал противоположное.

Харви, хлопнув дверьми, вышел из комнаты. В лицо ударил сырой февральский воздух и своим холодным прикосновением остудил тело. Но в душе бушевал гнев, а из-за того, что ему приходилось сдерживаться, Харви становилось плохо.

Сжав челюсти и игнорируя тошноту, он захромал в монастырский дом для гостей, вымыл лицо и руки из освященного кувшина и присоединился к монахам в молитве. А когда молитва закончилась, он начал задавать вопросы и озираться по сторонам.

В конце дня, когда небо потемнело, со светильником в руке Харви проследовал по темной лестнице. Вот деревянная уборная; а вот двери подземной тюрьмы, которые так часто появлялись в снах Александра.

Тяжелая дубовая дверь; поверхность усеяна железными гвоздями. Харви поднял светильник и через решетку начал всматриваться вглубь. Оттуда доносилось шуршание соломы, суета и скрип, но никого не было видно. Он уперся в щеколду и толкнул. Ничего не произошло. Он налег всей силой, и, наконец, дверь подалась, приоткрылась на несколько дюймов. Дальнейшему движению мешала плотная соломенная подстилка на каменном полу.

Держа лампу над головой, Харви проскользнул в щель и огляделся. Соломенная подстилка приминалась и расползалась, и при каждом шаге на стенах появлялись неясные силуэты.

Он закашлялся от запаха и прикрыл свои нос и рот — по привычке. Где-то капала вода; место вызывало неприятный озноб, прямо до костей. Шагнув в очередной раз, он почувствовал под сапогом что-то мягкое и отпрянул с отвращением, думая, что наступил на дохлую крысу.