Когда Себастьян спустя полчаса заехал на Тауэр-Хилл, Пол Гибсон сидел на деревянном стуле у постели Александри Соваж, опершись локтями на расставленные колени и уткнувшись подбородком в ладони. Рядом на столе, темном от расплескавшейся воды, стояла миска с тряпицей. При появлении друга хирург вскинул голову, но не поднялся. Раненая лежала в постели пугающе недвижимо, с закрытыми глазами. Испарина блестела на ее бледном лбу и увлажняла до темноты огненно-рыжие завитки на висках.

– Как она? – негромко спросил Себастьян.

Гибсон мотнул головой и длинно, утомленно выдохнул:

– В горячке. Боюсь, жар усиливается.

– Это из-за переохлаждения в ночь убийства? Или из-за раны?

– Сложно определить. – Пол откинул с лица растрепанные волосы, затем сцепил пальцы на затылке и выгнул спину, потягиваясь. – Я попросил коллегу из больницы Святого Варфоломея, доктора Лохана, заехать и осмотреть ее. Он хотел пустить ей кровь, дать слабительное и сделать прижигание – стандартный арсенал «героической» медицины[21].

– И ты позволил?

– Нет. Клянусь, я видел больше мужчин, убитых кровопусканием и слабительным, чем ядрами и пулями. Так что я поблагодарил его за совет и выпроводил за дверь. Но с тех пор сижу здесь и мучаюсь раздумьями, не следовало ли дать Лохану хотя бы попробовать. В смысле, я ведь простой хирург[22]. Могу выправить сломанную руку, отпилить изувеченную ногу или, если пациент рисковый, даже извлечь камень из почки. Но я не врач. Я не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже; моя латынь ужасна, греческий и вовсе ничтожен, а попытавшись единственный раз почитать труды Галена[23], я сдался через несколько страниц. Кто я такой, чтобы подвергать сомнению медицинскую традицию, практикуемую более тысячи лет?

– По-моему, ты принижаешь себя. Тебе известно о человеческом теле больше, чем любому из врачей, которые мне попадались.

– О мертвом теле, – невесело хмыкнул Гибсон, отжал над миской тряпицу и снова принялся обтирать пациентку.

– Она еще что-нибудь говорила? – поинтересовался Себастьян, подходя к изножью кровати.

Пол уменьшил повязку на голове раненой, и теперь ничто не мешало разглядеть ее лицо. Это была красивая женщина лет тридцати, с молочно-белой кожей, слегка присыпанной на высокой переносице коричной пыльцой веснушек. Глаза были закрыты, но Себастьян знал, какими они окажутся, когда откроются: глубокого, шоколадно-карего цвета.

– Ничего существенного, – ответил Гибсон, но затем, должно быть, почувствовал перемену в настроении друга или внезапно возникшее в воздухе напряжение, потому что повернулся к нему: – Что такое?

Себастьян не сводил глаз с француженки.

– Я встречал эту женщину раньше.

– Встречал? Где?

– В Португалии. Тогда ее звали Александри Боклер. Когда мы в последний раз виделись, она поклялась, что если наши пути снова пересекутся, то она меня убьет. 


ГЛАВА 18

Надвигающийся прилив нес с собой знакомые, пробуждавшие воспоминания запахи далекого моря и холодный, соленый туман, увлажнявший щеки и повисавший на кончиках ресниц непролитыми слезами.

Себастьян стоял на зазубренном, незавершенном пролете нового каменного моста, который в один прекрасный день должен был соединить берега Темзы. Река вздувшимся пенистым потоком мчалась далеко внизу, город окрест затихал и медленно погружался во тьму. Виконт поймал себя на том, что безотчетно потирает запястья, где до сих пор белели полоски старых шрамов. В самоуверенной наивности он полагал, будто мало-помалу примиряется с событиями трехлетней давности. Но теперь понял, что всего лишь стал жертвой удобной иллюзии, навеянной течением времени и той отрадой, которую принесла нежданно обретенная любовь.

Пытаясь сосредоточить взгляд на бурлящих темных водах Темзы, Себастьян вместо них видел душераздирающие картины из другого времени, другого места. И, возвращаясь сознанием на лондонский берег, готов был поклясться, что слышит далекие отголоски детского смеха и обоняет аромат цветущих апельсиновых деревьев, перебиваемый тяжелым духом пролитой крови.


          * * * * * * * *

Несколько часов спустя Геро остановилась на пороге темной библиотеки. Падавший сквозь незадернутые шторы мягкий свет уличного фонаря обрисовывал мужчину, который стоял спиной к комнате, глядя на пустынную мостовую. Она чувствовала гудевшее в нем напряжение, видела в каждой линии высокой, худощавой фигуры. 

Геро двигалась тихо, но муж, конечно же, услышал. Его обостренное зрение и слух до сих пор смущали ее, хоть она и прожила с этим человеком уже полгода.  Повернув голову, Себастьян посмотрел через плечо на жену, и между ними простерлась звенящая тишина.   

– Я и прежде видела, как ты расследуешь убийства, – заговорила Геро. – И знаю, как ты при этом болеешь душой, насколько глубоко переживаешь. Но сейчас с тобой происходит нечто большее, не так ли, Девлин?

Он перевел взгляд обратно за окно, так что она могла видеть только его профиль.

– Сегодня я столкнулся с человеком, напомнившим мне о событиях, которые я в течение трех последних лет пытался забыть. 

– С кем-то, знакомым тебе по Пиренеям?

– Да. Это та раненая женщина в хирургическом кабинете Гибсона. 

Геро приблизилась к мужу, обвила руками его талию и прильнула щекой к натянутой как струна спине. Себастьян накрыл ее ладони своими и откинул голову, касаясь затылком ее лба. Но ничего не сказал, и она тоже молчала.

Геро догадывалась, что на войне с ним произошло какое-то событие, повергшее в прах остатки его юношеского идеализма и превратившее в посмешище многие ценности, традиционные для англичан его круга. Событие, побудившее бросить армейскую службу и ступить на наклонную плоскость, едва не приведшую к  гибели.

Но ничего конкретного ей известно не было. И Геро страшилась того, что может случиться, если опасные перипетии вокруг убийства Дамиона Пельтана вынудят Себастьяна столкнуться лицом к лицу с непобежденными демонами прошлого.


          * * * * * * * *

Воскресенье, 24 января 1813 года


На следующее утро виконт как раз натягивал сюртук, когда его камердинер сообщил:

– Кажется, я разыскал того субъекта, к которому ваша милость проявляли интерес.

Себастьян поправил манжеты:

–  И?

– Его зовут Самсон Баллок, он столяр-мебельщик. Живет над своей мастерской на Тичборн-стрит, недалеко от Пикадилли. Я взял на себя смелость навести кой-какие справки.

– Разузнал что-нибудь примечательное? – покосился на камердинера Себастьян.

– Похоже, мистер Баллок не является, что называется, всеобщим любимцем.

– Я так понимаю, это еще мягко сказано?

– Именно. Судя по отзывам, он вспыльчивый по натуре, склочный грубиян. Большинство соседей даже говорить о нем не хотели. У Баллока репутация человека злопамятного и опасного. 

– Слышал что-нибудь о его брате?

– Только что, что они были очень похожи – оба рослые, дюжие и со скверным характером. Брата звали Авель.

– Самсон и Авель? Очень по-библейски. Ты выяснил, что с ним случилось?

– Да, милорд. Авель умер две недели назад.

– От лечения Александри Соваж?

– Нет, милорд. От тюремной лихорадки. В Ньюгейте.


          * * * * * * * *

Тичборн-стрит, извилистая линия пивных, небольших лавочек и ремесленных заведений, лежала к югу от Голден-сквер, ближе к Пикадилли. Район был средней руки, не фешенебельным, но и не трущобным. Себастьян нашел мастерскую Баллока сразу за углом. Ставни были закрыты, но дверь от его прикосновения подалась – довольно неожиданно, учитывая раннее воскресное утро.

В темном, просторном помещении приятно пахло свежей древесиной, олифой и скипидаром. Вопрос к затюканному и полуголодному на вид подмастерью,  подметавшему опилки, привел виконта в заднюю комнату, где крупный мужчина с густыми, курчавыми черными волосами и выступающей челюстью, наклонив голову и сгорбив плечи, строгал длинную доску. Его руки двигались протяжными, ритмичными взмахами.

– Самсон Баллок? – спросил Себастьян, останавливаясь у дальнего края доски.   

Столяр медленно выпрямился. Мускулистый, с широкой, крепкой грудью, он на полголовы превосходил ростом Себастьяна, весил около двадцати стоунов и был одним из тех здоровяков, у которых шея настолько массивна, что кажется шире головы. Непропорционально маленькие темные глаза сидели близко к короткому носу, так что при взгляде на Баллока основное впечатление создавали шапка черных волос, бугристые мышцы и красный, похожий на след от кнута, шрам через щеку.  

Прищурившись, столяр с явственной подозрительностью оценил искусный покрой темно-синего сюртука, белоснежную хрусткость галстука и мягкость замшевых бриджей посетителя, после чего вернулся к своему занятию. Из-под рубанка прыснули завитки древесной стружки.   

– Мы закрыты. Сегодня Господень день, неужто не знаете?

– А мне показалось, вы работаете.

– Что вам от меня нужно? Такие, как вы, не покупают мебель у простых работяг, навроде меня. 

– Говорят, вы знакомы с Александри Соваж.

Баллок отбросил рубанок в сторону.

– А-а, так вот зачем вы явились? Я слыхал, что с ней стряслось – с ней и с тем французским лекарем. Рассчитываете повесить всех собак на меня, да? – ткнул он мясистым пальцем в Себастьяна. – Зарубите себе на носу, меня в округе Святой Екатерины не было. И близко не было.

– Тогда где вы были в четверг ночью?

– Дома, спал в своей постели. Где же еще проводить ночь честному и богобоязненному труженику?

Себастьян пытливо всмотрелся в упрямо застывшие черты собеседника и заметил, как тот отвел глаза.

– Я так понимаю, между вами и мадам Соваж случился некий разлад.

– Разлад? Вот как вы это называете?! Эта дрянь убила моего брата! 

– Каким образом?

– Что значит «каким образом»?

– Хотите сказать, она отравила его?

– Я такого не говорил.

– Насколько мне известно, ваш брат умер от тюремной лихорадки в Ньюгейте. Мадам Соваж лечила его?

–  Ясное дело, не лечила! Только в тюрягу Авель угодил первым делом из-за этой настырной потаскушки. 

– Вот как? И в чем же его обвинили?

Взгляд маленьких глазок потемнел и стал жестче.

– Мне тут некогда с вами лясы точить, – пробормотал столяр и потянулся за рубанком.

– А ведь есть свидетели того, как вы слонялись возле Голден-сквер, – обронил Себастьян. – Как преследовали Александри Соваж. Как запугивали ее.

Баллок выпятил тяжелую челюсть, морщинистый рубец на щеке потемнел от красноты до гневного багрянца.

– Мне скрывать нечего. Спорить не буду, разок я выложил ей все начистоту – а что, черт подери, нельзя? Но стращать не стращал, а кто такое сочиняет, тот наглый брехун.

– И не грозили, что мадам за все поплатится?

– Кто вам об этом наплел? Она, что ли?

– Отнюдь.

Губы столяра скривились в презрительной ухмылке.

– Сдается мне, вы дамочку не за ту принимаете. Послушать некоторых, так она прямо ангел милосердия. Только далековато ей до ангела. Норов у этой стервы будь здоров. Чего уж там, я собственными ушами слыхал, как она грозилась пырнуть парня рыбным ножом только потому, что ей не понравилось, как он посмотрел на собственную жену.

Себастьян вспомнил ту неистово запальчивую женщину, которую знал по Португалии, и без труда представил себе подобную сцену.

– Я могу порассказать про нее много такого, о чем вы ни сном ни духом, – не умолкал Баллок. – Ведь у нас тут немало лягушатников обосновалось. Я наслухался их разговоров про эту мадаму – как она шлялась с армией Бонни по Испании за хахалем своим, каким-то французским лейтенантом. Не законным супружником, заметьте, а полюбовником. 

– Мне это известно, – просто ответил Себастьян.

В массивной груди Баллока глухо пророкотало злобное бурчание.

Виконт обвел взглядом мастерскую: каркасы полуготовых шкафов, штабеля пиленого леса, ряды хорошо смазанного и тщательно заточенного инструмента.

– И все-таки мне не совсем понятна причина вашей неприязни к мадам Соваж.

– Я ж вам сказал! Это из-за нее Авель попал в Ньюгейт.

– Что он сделал?

– Ничегошеньки.

– Тогда в чем она обвинила вашего брата?

– У нее и спросите, – окрысился Баллок, демонстративно поворачиваясь обратно к доске, и принялся снова и снова двигать рубанком, то напрягая, то расслабляя мускулы крепких плеч и рук.  

Себастьян смотрел, как спадают пахучими горками завитки стружки. Если бы Александри Соваж нашли с проломленной головой одну, Баллок выглядел бы наиболее вероятным подозреваемым.