Кэндис Проктор - Почему исповедуются короли

На короткий миг каретный фонарь высветил грубые черты мужчины, который прежде был незаметен в тени дверного проема напротив. Затем экипаж с грохотом промчался мимо, и мужчина снова скрылся в темноте.

Гибсон услышал, как за его спиной отворилась дверь. Александри Соваж подошла к нему и встала рядом. Поверх сорочки она куталась в накинутое на плечи одеяло.

– Я не смогла уснуть. Нехорошо было с моей стороны так язвить вам. Перед соблазном опиума трудно устоять, даже когда боль, при которой его назначают, прекратилась. Но если она держится…

– Вы не ошиблись.

Француженка ответила кривоватой усмешкой, предательски отозвавшейся в его груди.

– В том, что я сказала, нет, не ошиблась. Но должна извиниться за то, как я это сказала.  Вы спасли мне жизнь, а я столь неблагодарно на вас накинулась. 

– О, меня уже столько раз называли глупцом, да и куда похуже. Не то чтобы…

Гибсон запнулся, заметив в ночи слабый красный огонек – как будто в глиняной трубке тлел табак. И, наверное, в тысячный раз за свою жизнь пожалел, что не обладает сверхъестественной способностью Девлина видеть в темноте.

– Что такое? – спросила Александри.

Он кивнул на засыпанную снегом улицу.

– В арке двери через дорогу стоит мужчина. Я заметил его пару минут назад. Он до сих пор там и явно не горит желанием, чтобы его увидели. 

– Полагаете, этот мужчина наблюдает за вашим домом?

– А зачем же еще он здесь? Я мельком рассмотрел его в свете фонаря проехавшей кареты. Не думаю, чтобы видел этого парня раньше. Верзила с черными волосами и шеей толщиной с опору  Лондонского моста.   

– Баллок, – выдохнула Александри, приоткрыв губы и касаясь пальцами одной руки заиндевелого оконного стекла. 

Гибсон перевел взгляд на нее:

– Кто такой Баллок?

– Мебельщик с Тичборн-стрит, обвиняющий меня в смерти своего брата.

– Что, черт возьми, ему здесь делать?

Александри покачала головой:

– Понятия не имею, как он выяснил, где я нахожусь. Но он уже давно следит за мной, ходит за мной чуть не по пятам.

– В самом деле? – Гибсон оттолкнулся от подоконника. – Что ж, пожалуй, мне стоит выйти и поинтересоваться у мистера Баллока, какого лешего он тут забыл.

Он направился к двери, но Александри ухватила его за плечо и развернула обратно с удивившей хирурга силой.

– Вы с ума сошли?! Баллок однажды голыми руками убил своего ученика, раздавил бедному пареньку череп. Негодяй сумел убедить магистратов, будто сделал это непреднамеренно, и отделался клеймом на ладони[28]. Но то был никакой не несчастный случай, а хладнокровное убийство.

Гибсон сверкнул обнажившей зубы улыбкой:

– Все верно, я такой – одноногий сумасшедший глупец.

В шоколадных глазах что-то изменилось.

– Я не имела в виду…

Грохот колес привлек их внимание обратно к улице. Это пробивал дорогу в снегу пивной фургон, запряженный ломовыми лошадьми и сопровождаемый мальчишкой-факельщиком.  Отсвет факела заиграл на обветшалой арке, где прятался черноволосый верзила.

Теперь там было пусто.

– Исчез, – выдохнула Александри, вцепившись в плотно укутывающее ее одеяло – Он  всегда так делает. Наблюдает за мной какое-то время, а потом исчезает. 

– А вам никогда не приходило в голову, что, скорее всего, это Баллок напал на вас в Кошачьем Лазе и вырезал сердце у Дамиона Пельтана?

– Прикончи он меня, такое предположение имело бы смысл. Но зачем ему оставлять меня в живых и расправляться с Дамионом? – Лицо раненой внезапно потрясенно застыло. – Если только…

– Если только что? – переспросил Гибсон, когда она замолчала. 

Но побледневшая Александри только покачала головой, крепко сжав губы, словно боялась озвучить свои мысли.

Тем же вечером Себастьян под продолжавшимся снегопадом отправился по городским тавернам и кофейням.

Он начал с Пэлл-Мэлл и Пикадилли, выбирая среди заведений весьма своеобычные места, такие как «Белый олень» или «Голова королевы», где обслуживали клиентуру особого рода. По мере продвижения в восточную часть города круг завсегдатаев становился заметно проще: каменщики и мясники вперемешку с адвокатами и солдатами и лишь изредка – элегантный денди или светский жуир. Это было разношерстное общество, однако всех его членов связывала одна опасная тайна: во времена, когда плотский интерес к представителям собственного пола считался тяжким преступлением, эти люди рисковали жизнью, чтобы встречаться и общаться друг с другом.

Многие из подобных мужчин – «молли», как они себя называли – пользовались псевдонимами, красочными прозвищами вроде «Госпожа Маригольд», «Нелл Джин» или «Джен из Сент-Джайлза». Себастьян искал некую популярную и колоритную «мисс молли», известную под именем Серены Фокс.

Но нигде не мог ее найти.

Потягивая пинту эля и наблюдая, как танцуют двое мужчин: один – модник в наряде синего бархата, второй – каменщик в тяжелых ботинках, Себастьян стоял у прилавка таверны на Линкольн-Инн-Филдс, когда рядом с ним прислонилась к стене высокая, стройная женщина в изумрудном шелковом платье, заложив руки за спину и склонив голову набок.

– Говорят, вы разыскиваете Серену Фокс. Причем очень настойчиво.

Себастьян переменил позу и сделал медленный глоток эля. Женщина была уже не молода, но ее вьющиеся каштановые волосы до сих пор оставались блестящими, кожа сохраняла упругость, квадратный подбородок – подтянутость, а крупный рот – сочность.

– Приветствую, Лашапель.

Поджав губы, тот покачал головой и промурлыкал с гортанным французским акцентом:

– Здесь я Серена. Что вам от меня нужно?

– Мне нужны некоторые довольно деликатные сведения. А задавать вопросы царственным особам – даже лишившимся трона – дело обычно трудное и неплодотворное.

– И по какой же причине мне следует информировать вас?

Себастьян отпил изрядный глоток эля.

– Три дня тому назад неизвестный убийца вырезал сердце мужчине, связанному с семьей Бурбонов. Полагаю, этой причины достаточно для любого, кто заинтересован в благополучии династии.

Лицо Серены оставалось безупречно спокойным, но Себастьян уловил, как предательски дрогнули ее ноздри от быстрого вдоха.

– Кое-что я, пожалуй, смогу вам рассказать. Что конкретно вас интересует?

– Правда ли, что Мария-Тереза каждый год двадцать первого января запирается в свой комнате и посвящает весь день молитвам?

– Двадцать первого января и шестнадцатого октября.

– Почему шестнадцатого октября?

– В этот день гильотинировали ее мать, Марию-Антуанетту.

– А как насчет восьмого июня?

Серена недоуменно мотнула головой:

– Какое значение имеет восьмое июня?

– По словам графа Прованского, в этот день в тюрьме Тампль умер юный дофин.

– Ах да, точно. – Повернувшись, французский придворный подал знак принести бренди.

Себастьян пристально наблюдал за мужчиной в женском обличье.

– Значит, Мария-Тереза не верит, что ее младший брат на самом деле мертв?

Серена пригладила назад волосы небрежным жестом, который выглядел скорее мужским, чем женским.

– Пожалуй, точнее сказать, принцесса надеется, что он жив. Хотя, по моему мнению, в глубине души она понимает тщетность своей надежды.

– Расскажите мне, что случилось с мальчиком.

Опустив взгляд на янтарную жидкость в своем стакане, Серена заговорила не сразу.

– Дофину было восемь, когда его забрали из комнаты, где содержалась королевская семья, и бросили в камеру этажом ниже. Когда он звал родных, тюремщики били его. Нещадно. Мать и сестра слышали, как он кричит, как умоляет прекратить побои. Но это было только начало. – Серена замолчала.

– Продолжайте.

– Революционеры – возможно, лично Робеспьер – составили признание и требовали, чтобы дофин его подписал. Когда он отказался, его снова избили. И так изо дня в день.

– Какого рода признание?

– В котором заявлялось, будто мать соблазняла его, а сестра и принцесса Елизавета, тетка по отцу, растлевали. Документ хотели использовать на суде над королевой.

– И Луи-Шарль подписал его?

– В конце концов, да, подписал.

– Но ведь никто не поверил в подобную чушь?

Серена пожала плечами.

– Большинство людей готовы поверить в любые мерзости о тех, кто им ненавистен, несмотря на явную абсурдность обвинений или заведомую сфабрикованность. А для революционеров Бурбоны являли собой воплощение зла.

– Что же случилось после того, как дофин удовлетворил требование и поставил свою подпись под этим поклёпом?

– Говорят, тюремщики пообещали, что если он подпишется, то ему разрешат вернуться к оставшимся в живых членам его семьи. Но обещание, конечно же, не сдержали. Надзирателем у дофина поначалу был член Парижской Коммуны, некий башмачник по имени Антуан Симон. Он получил указание истребить в мальчике любые признаки знатного происхождения и воспитания. В хорошем расположении духа башмачник с женой обучали подопечного вульгарному просторечью, поили вином, нахлобучивали ему на голову красный колпак и заставляли петь «Марсельезу». А в плохом избивали, просто ради забавы.

Себастьян отпил еще глоток, но эль показался ему безвкусным, даже горьким.

– Как бы ужасно все это ни было, дальше стало еще хуже. Симона с женой заменили новыми тюремщиками, которые морили ребенка голодом и отказывались выносить помойное ведро. Окно его камеры заколотили, лишив света и воздуха. Дофин все сильнее заболевал. За ним никто не ухаживал, его просто оставили лежать в собственных нечистотах. В конце он уже не мог ни ходить, ни говорить. – Серена покосилась на виконта: – Вы уверены, что хотите дослушать?

– Да.

Серена кивнула.

– Мы знаем эту историю, поскольку после событий девятого Термидора[29] было проведено расследование. Национальный Конвент отправил своего представителя Барраса осмотреть королевских детей в Тампле. Баррас обнаружил дофина на грязной кровати в темной камере, такой зловонной, что туда невозможно было войти. Кожа мальчика сделалась зеленовато-серой, его тряпье и волосы кишели паразитами, живот распух от голода, а полуголое тело покрывали синяки и рубцы от бесконечных побоев.

– А его разум?

– Он боялся всех и каждого, кто приближался к нему, и совсем не мог говорить.

– И что же было дальше?

– По настоянию Барраса, к дофину приставили нового надзирателя, человека по имени Лоран, дав приказ следить, чтобы мальчика купали и кормили, а его камеру убирали. Говорят, будто Лоран даже время от времени выносил подопечного на зубчатую стену башни, чтобы тот мог подышать свежим воздухом и посмотреть на парящих в небе птиц. Но слишком поздно. Луи-Шарль уже был неизлечимо болен. Вскоре он умер.

– А как все это время относились к Марии-Терезе?

Серену вопрос, похоже, озадачил.

– Она оставалась в комнате, которую делила с матерью и тетей, прежде чем тех казнили. Да, это была тюремная камера, довольно убогая, однако не шедшая ни в какое сравнение с той дырой, куда бросили гнить ее брата. Оклеенные обоями стены, кровать с балдахином, отделанный мрамором камин – хотя очаг часто оставался холодным. Какое-то время принцессе запрещали иметь свечи и трутницу.

– Ее не морили голодом, не били?

– Кормили не слишком сытно, но она не голодала – и не подвергалась побоям.

Себастьян молчал, уставившись в сумрак возле лестницы, где каменщик и его бывший партнер по танцу сливались в страстных объятиях.

Минуту спустя Серена спросила:

– По-вашему, история двадцатилетней давности как-то связана с убийством того французского врача?

– А по-вашему, нет?

Она облизнула пересохшие губы.

– Я слышала – не уверена, что это правда, заметьте, но…

– Да? – вопросительно глянул Себастьян.

– Говорят, будто один из врачей, выполнявших вскрытие, завернул сердце дофина в носовой платок и унес с собой.

– Милостивый Боже. Зачем?

– Во Франции существует традиция бальзамировать сердца членов королевской фамилии. Тела королей и королев Франции погребают в аббатстве Сен-Дени. А сердца и прочие органы хоронятся в торжественной обстановке в другом месте, как правило, в часовне Валь-де-Грас.

Себастьян пытливо всмотрелся в изящные черты «молли».

– К чему вы клоните?

Однако Серена только покачала головой, плотно сомкнув губы, словно предположение было слишком ужасным, чтобы произнести его вслух.