Кэндис Проктор - Почему исповедуются короли

– Сколько мужей и любовников у вас уже было, а? И сколько из них до сих пор живы?

Ответа не последовало, но лицо Александри вдруг осунулось и глаза потемнели от какого-то сильнейшего чувства, природу которого Себастьян не сумел определить.

Он водрузил шляпу на голову и повернулся к двери.

И уже собирался закрыть ее за собой, когда француженка стремительно шагнула к нему: одна рука сжимает край грязного передника, другая – отводит назад волосы, упавшие на лоб.

– Четверо. У меня было четверо мужчин. Двое возлюбленных и двое мужей. И вы правы: все они мертвы. Все они, кроме последнего, были убиты англичанами. – Это «англичанами» она почти выплюнула.

– А что случилось с последним? – спросил Себастьян. – Что случилось с капитаном Майлзом Соважем?

Но тут она захлопнула дверь перед его носом.

Когда Себастьян добрался до входа в маленький каменный флигель на задворках, Гибсон стоял у стола в центре помещения с руками по локоть в крови.

Тело полковника Андре Фуше, голое и выпотрошенное, лежало лицом вверх на каменной столешнице. Кошмарные дыры на месте глаз выглядели еще отвратительней в ярком свете фонаря, который Гибсон зажег сумрачным утром.

– А, вот и ты, – сказал хирург, откладывая скальпель, и взял тряпку, чтобы вытереть руки. – Хочу тебе кое-что показать. Ну-ка, помоги мне его перевернуть.

Совместными усилиями они перевалили то, что осталось от француза, и показалась его длинная узкая спина. Между лопатками виднелось фиолетовое отверстие.

– Значит, его закололи, – выдохнул Себастьян.

– Именно. Причем кинжалом. И вот что примечательно: судя по углу входа лезвия, я бы поставил на то, что человек, нанесший этот удар, не правша. Заметь, я могу ошибаться. Не исключено, что убийца просто бил как-то сбоку. Но все же вероятней всего, ты ищешь левшу. Эх, жаль, что тело Пельтана не пробыло у меня достаточно долго, чтобы посмотреть, а не прикончили ли его таким же ударом.

– Человек, который пытался убить меня – уже дважды, – точно левша. – Себастьян рассматривал недавно зарубцевавшийся шрам, тянущийся по всей длине правой руки полковника. – Кажется несправедливым, что Фуше удалось пережить разгром Наполеона в России только для того, чтоб его пырнули ножом в спину в Лондоне.

– Ирония судьбы. Можно поспорить, он не считал здешнее задание опасным. – Гибсон сделал паузу. – Не знаешь, у него есть семья?

Себастьян покачал головой.

– Я никогда не спрашивал.

Вместе они снова перевернули труп, и Себастьян невольно отвел взгляд от изувеченного лица.

– Что можешь сказать о его глазах?

– Думаю, тот, кто воткнул кинжал ему в спину, тем же кинжалом вырезал глаза. Очень грубая работа.

– Как и сердце Пельтана. – Расставленными большим и указательным пальцами Себастьян провел от своих бровей по глазам до подбородка.

– Есть идеи, почему его убили? – спросил Гибсон.

– Идей-то много. Проблема в том, чтобы выяснить, какая из них правильная. Его могли убить из желания сорвать мирные переговоры. А может, потому что он знал, что случилось с Пельтаном.

Гибсон снова вытер руки и потянулся за скальпелем.

– Я с ним еще не закончил, но удивлюсь, если выяснится что-то новенькое.

Себастьян начал поворачиваться к двери, но вдруг остановился, чтобы сказать:

– Я только что беседовал с Алекси Соваж.

– И? – буркнул Гибсон, не поднимая глаз.

– Она призналась, что мальчик при леди Питер на самом деле ей не брат, а сын. От Дамиона Пельтана. Ты знал?

Гибсон мотнул головой.

– Нет.

– Со слов Алекси, ей рассказали о ребенке по секрету и она считала для себя долгом чести хранить тайну леди Питер. Но я думаю, что этим не исчерпываются все секреты, которые она от нас скрывает.

– Она очень напугана.

Француженка не показалась Себастьяну напуганной, но он сказал лишь:

– Надеюсь, ты соображаешь, что делаешь.

Гибсон поднял голову от работы, зеленые глаза сверкнули.

– Что, черт подери, это должно означать?

– Ты знаешь.

Без единого слова Гибсон снова опустил голову. На его впалых щеках вспыхнули красные пятна, порожденные то ли гневом, то ли смущением.

Большую часть утра Геро провела в конторе  газеты «Таймс» за беседой с Джоном Уолтером, редактором, который занимался ее серией статей о рабочей бедноте Лондона. Она передала ему свой последний очерк, посвященный городским кирпичникам. А затем спросила с напускной  небрежностью, не слышал ли он часом о португальском монастыре под названием Санта-Ирия.

Уолтер с необычно мрачным видом уставился на нее и, несколько раз моргнув, пробормотал:

– Да, конечно. А что вас интересует?

– Хочу узнать, что там произошло в 1810 году.

Поднявшись с рабочего места, он подошел к грязноватому окну, выходящему на затопленную туманом улицу, пальцы одной руки теребили цепочку от часов.

– Это некрасивая история, – предупредил редактор.

– Пожалуйста, расскажите.

И он рассказал.

          * * * * * * * *

Вернувшись домой на Брук-стрит, Геро нашла Девлина на задней террасе. Он стоял спиной к особняку, оглядывая окутанный дымкой по-зимнему пожухлый сад, простирающийся до конюшен. Судя по пальто с пелеринами, он только что оттуда пришел. Но напряженный наклон его головы каким-то непостижимым образом напомнил Геро о тех ночах, когда она просыпалась задолго до рассвета и обнаруживала, что мужа терзают сны о давних и дальних событиях, которых он не в силах забыть.

Он повернулся, когда она подошла к нему из дома, обхватив себя руками, словно для тепла.

Приближаясь, она видела усталость от бесконечных бессонных ночей во впалости его щек и в темных, похожих на синяки, кругах под странными желтыми глазами.

– Снова беседовал с Алекси Соваж?

Тень веселья скользнула по его лицу.

– Откуда ты знаешь?

Она покачала головой.

– Я бы помолилась, чтобы эта женщина никогда не возвращалась в твою жизнь.

Он вперился в густой, удушающий туман, клубящийся по саду.

– Дело не в ней. Она просто… напоминание.

– Я выяснила сегодня, что случилось  в Санта-Ирии. Ты там побывал, так ведь? – Геро не сводила взгляда с жесткого профиля мужа. – После того, как сбежал из французского лагеря, ты поспешил туда и увидел, что сделали французы.

Крепко сжав челюсти, он кивнул, глаза по-прежнему были устремлены на сад под моросящим дождем.

– Наверное, в душе я знал, что уже слишком поздно, но… Я все же надеялся, что каким-то чудом успею предупредить их. Остановить… 

Геро хотела что-нибудь сказать – что угодно, – но в кои-то веки не нашла слов.

Через мгновение он продолжил.

– Конечно, я опоздал. Майор Руссо и его люди уже разгромили монастырь. – Девлин ухватился за перила каменной балюстрады перед собой, ветер хлопал пелеринами его пальто. Геро обнаружила, что не может смотреть ему в лицо. – В Санта-Ирии при монастыре был еще приют для сирот. Французы убили все, что двигалось, а затем подожгли постройки. Они не оставили в живых никого. Ни козы, ни собаки, не младенца в люльке. Никого.

Издалека донеслось щелканье бича, а следом грохот копыт невидимой упряжки.

– А дочь Антонио Альвареса Кабрала? –  спросил Геро. –  Что стало с настоятельницей?

–  Руссо пытался заставить ее заговорить, но…  Бедная женщина ничего не знала. –  Девлин сглотнул. – Ты представить не можешь, что они с ней сделали.

Геро отметила про себя, что не просто не может, а не хочет этого представлять. Благо, редактор «Таймс» весьма расплывчато обрисовал детали.

– Твои кошмары… Это тебе и снится? Растерзанные жертвы?

– Не всегда. Но часто. Порой я вижу их не такими, какими нашел, а какими они, наверное, были… до.

Она твердо сказала:

– Это не твоя вина.

– Да нет же, моя. Ведь именно я принес те ложные депеши в руки французов. Мое незнание ни в коей мере не оправдывает моего легковерия и не умаляет его последствий. Я же знал, что за человеком был Олифант.

– Но как ты мог знать, что он замышляет? Этот мерзавец умышленно спровоцировал французов напасть на монастырь, надеясь, что их жестокость приведет Альвареса Кабрала в объятия англичан. – Геро замялась. – Так и получилось?

Девлин покачал головой.

– Нет. Когда старик увидел, что сделали французы – с его дочерью, с сиротами, с другими монахинями, – он упал и умер.

В душе Геро вскипела ярость.

– А Олифант? Что сталось с ним?

– Прямо с залитых кровью руин монастыря я помчался в наш лагерь. Я собирался его убить. Понимал, что за это повесят, но мне было все равно. – Девлин досадливо фыркнул. – А его уже отозвали в штаб. После смерти старшего брата он вдруг сделался лордом Олифантом. Последней новостью было его назначение губернатором на Ямайку. Мне так и не довелось снова его увидеть.

– И потом ты ушел из армии?

– Да. Хотя не только из-за Олифанта и Санта-Ирии. Тот случай явился лишь кульминацией всего, что творилось и раньше. Нам нравится думать, что мы более культурные, более благородные, более справедливые, чем наши враги, но мы совсем не такие. Это подтвердят мертвые женщины и дети из Копенгагена, из Бадахоса, из Дублина, из тысяч уничтоженных деревень и ферм. Стоит это осознать, и сразу задаешь себе вопрос: зачем я сражаюсь? Зачем убиваю?

Положив руку мужу на плечо, Геро почувствовала, что он дрожит. Каково это – постоянно вспоминать кошмарные картины, запахи, звуки,  постоянно задыхаться под тяжестью раскаяния?

– Это не твоя вина, – повторила она. – Кровь этих женщин и детей на руках Олифанта. Да-да, вся кровь на руках полковника Олифанта и майора Руссо, а еще на руках английских и французских чинуш, которые доверили командование двум таким мерзавцам.

Но он только сжал губы в жесткой, невеселой усмешке и слегка покачал головой.

– Что случилось с Руссо? – спросила Геро.

– Он мертв.

Она поняла, хотя это не прозвучало, что Девлин, прежде чем покинуть полуостров, разыскал французского майора и убил его.

– Вот и хорошо.

Она провела пальцами по щеке мужа, и он развернулся к ней, обнял, притянул к себе, прижался лбом к ее лбу. Она чувствовала, как он неровно дышит, стискивая ее все сильней. А затем он произнес слова, которые она долго-долго не надеялась услышать:

– Боже, как же я люблю тебя, Геро. Очень люблю. Превыше всякой меры. 

Пол Гибсон провел день, объясняя функции и строение человеческой почки полному анатомическому театру при больнице Святого Томаса. Обычно он добродушно постукивал вываренной малоберцовой костью по пальцам задремавших студиозусов и терпеливо отвечал на вопросы, возникавшие у невнимательных и бестолковых. Но не сегодня. Сегодня каждый засоня, каждый нелепый вопрос наполняли его нечестивой яростью. Далеко не сразу, но Гибсон наконец определил истоки несвойственной ему раздражительности.

Он стремился вернуться на Тауэр-Хилл. К Алекси.

«Ну ты ж и чертов шестикратный дурак, – сказал он про себя с отвращением. – О чем ты только думаешь? Что такая прекрасная молодая женщина, как она, может тобой заинтересоваться? Что она может разглядеть в тебе мужчину, полноценного мужчину со всеми мужскими потребностями, страстями и мечтами?»

Усмехнувшись над собой, он решительно перенес все внимание на дела насущные и приказал себе больше не думать об Алекси.

А затем позволил своим слушателям разойтись на полчаса раньше.

Спеша обратно в Cити[34], Гибсон пошел по Лондонскому мосту, костыль, который он использовал при ходьбе на большие расстояния, издавал ритмичное «тук-тук». Туман был настолько густым, что, пожалуй, задушил бы человека, вдохнувшего слишком глубоко. Бисеринки мороси, раздражая, колко оседали на глаза. Выступившие слезы вкупе с туманом почти лишили Гибсона зрения.

И все же он поспешно шагал дальше.

Миновав Монумент[35], он снова почувствовал, что за ним следят.

Неуклюже разворачиваясь, споткнулся и чуть не потерял равновесия.

– Кто здесь? – крикнул он, и вопрос глухим эхом вернулся к нему из непроглядной мутной мглы. – Почему вы меня преследуете?

Долгую кошмарную минуту слышались лишь шорох капель да плеск весел лодочника на реке. Но сейчас Гибсон знал, что это не плод его воображения. Кто-то на самом деле за ним следил. Кто-то весь день ходил за ним по пятам. Да, он сдурил. Но не потому, что вдруг уверовал во вздорную фантазию, а потому что раньше не доверял своим чувствам и, сомневаясь в себе, глушил все страхи и подозрения.