Впрочем, это еще не самое страшное. Жужи и остальные знают, как вести себя в обществе, однако ей хороших манер не привили. Что толку от ваших уроков, хочет сказать им Марина, если я умею лишь придерживать двери, уступать место старшим и уважительно относиться к пожилым иностранкам? Здесь все иначе, все наравне, и она понятия не имеет, как себя с ними вести. Она уже попала в неприятную ситуацию с рукопожатием. Добиться синхронности тоже непросто. Кто должен первым садиться за стол – все женщины, или только старшие, или мужчины старше ее, и кто кого должен обслуживать, и когда приниматься за еду? Марина взяла к столу недопитое шампанское, потом во избежание упреков перелила его в винный бокал и теперь потеряла всякую надежду разобраться, для чего предназначены остальные. И зачем здесь столько столовых приборов? Она раздумывает, едят ли хлеб ножом и вилкой (для чего-то они ведь нужны!), прислушивается, на свое счастье, к голосу здравого смысла, а потом с ужасом наблюдает, как миссис Вайни собирает пальцем соус с тарелки. Марина продолжает отпускать неуместные комплименты. Когда все садились за стол, ее шаткий стульчик скрипнул под ней, и она, чтобы скрыть смущение, сказала: какой миленький, – и Люси Вайни сказала: этот? фу, кошмарный, – и миссис Вайни сказала: все равно он почти целиком из пластика.

Марина пытается напустить на себя интеллектуально-рассеянный вид каждый раз, когда Александр Вайни глядит в ее сторону, а тот продолжает ободряюще улыбаться и однажды даже подмигивает. К тому времени, как подают бренди и пюре из ревеня со взбитыми сливками, Марина оставляет попытки влиться в беседу. Забыв о Гае, она смотрит на миссис Вайни и снова думает: пожалуйста.

Студент Олли все больше совеет и вообще ведет себя странно. Марине приходит в голову ужасная мысль: возможно, он пьян? Она краснеет от стыда и отвращения. Слава богу, Рози здесь нет, думает она и тут же понимает, что Злой Рок только и ждет такой вот оплошности. Если завтра она позвонит домой и выяснит, что семья жестоко убита, все мы знаем, кто будет в этом виноват.

Наконец после бренди, портвейна, виски и печенья «Оливер» (ужасного разочарования) обед подходит к концу. Кажется, она и сама захмелела – может такое быть? Марина знает, что должно последовать дальше, но этого почему-то никто не делает.

– Передислоцируемся? – шепчет она политику, а тот, изобразив изумление, отшатывается. Ее туфли промокли от собачьей слюны. «В постель, – думает Марина. – Моя хлопковая комната, мой туалетный столик, мой сельский пейзаж за окном…»

Однако у Гая другие планы.


– Не включай свет, – говорит Марина. – Я хочу спать.

Свежий воздух переносит ее в детство. Она даже почти перестала тревожиться, что Гай вдруг решит заглянуть в ее косметичку и обнаружит улики. Замечтавшись о мягкой постели, она обходит спальню, залитую лунным светом, прикасается к окаменелости на подоконнике, думает о за`мках и темных еловых лесах, которые сливаются в воображении с заоконной дымкой далеких деревьев, террасой и бесконечной анфиладой маленьких комнат. Теперь, когда она уже не боится «Поворота винта» и сплюснутого лица Питера Квинта за шторой, Марина подходит вплотную к окну и, оставляя носом след на стекле, ищет глазами ежей на росистой лужайке.

Так легко представить подходящий ей родной край: башенки, счастливые дровосеки среди дворцовых берез – силуэты на фоне радужно-маслянистого неба. Ей бы хотелось гордиться семейной лачугой, однако правда, тайная и неприглядная, заключается в том, что вместо гордости Марина чувствует стыд. Она была бы не красивой простолюдинкой, а ведьмой.

– Иди ко мне, – говорит Гай.

Марина медлит. Он подходит и кладет ее руку на свои слаксы.

Это, думает Марина, эрекция.


Близится полночь – час, когда в Лондоне не случается ничего хорошего: сплошное насилие, боль и поножовщина в переулках. В мире столько ужасов и опасностей – как родителю все это вынести?!

Лора переходит по маленьким камушкам через бушующий поток ежедневных кошмаров. Полночь – худшее время суток, обиталище детских страхов, из которых она, к своему стыду, так и не выросла. Дома, ворочаясь в постели, она пытается убежать от них, сосредоточив взгляд на часах-тарелке, слух – на шелесте машин, проезжающих под дождем. Она ждет звонка, стука в дверь, но уже половина первого, а значит, Марина пережила еще один день.

Забавно, что Алистер Саджен, к которому обращены ее желания и надежды, не знает об этой фобии, тогда как Петер, совершенно невыносимый в последние годы совместной жизни, часто доводил Лору до бешенства, подшучивая над ее страхами, – и они уходили.

Дура, говорит она себе. Он давно об этом забыл. Лучше не надеяться понапрасну – и поэтому, когда куранты церквушки на Пембридж-Виллас отбивают роковой час, Лора, накинув поверх пижамы пальто, надев рукавицы и плотные панталоны и скорчившись у мусорных баков на лестнице, пытается сжечь письмо от бывшего мужа в пустой жестянке из-под томатов.

Спички гаснут одна за другой. Лору колотит дрожь. За спиной ревет Лондон. Весь вечер письмо пролежало в подложной рабочей папке, в конверте от молочника, а теперь, когда все уснули, она перечитывает его при свете уличного фонаря, пытаясь найти хоть какую-то зацепку.

И не находит. Петер на удивление разумен. Он знает, что Лора должна его ненавидеть, и упоминает многочисленных друзей, которые бросали жен, детей и младенцев (Лора поджимает губы). Он пишет: «Я всегда считал их придурками – и за дело, – а теперь сам не лучше».

Это, конечно, тот Петер, которого она вычеркнула из памяти. Избегая смотреть на пять этажей, облепленных сетками и выпуклыми ящиками для растений, она обводит улицу взглядом. Была ли вообще любовь, если пролито столько слез? Разве его самолюбие с самого начала не просвечивало сквозь кожу? Лора не хочет видеть его почерк, не хочет знать о его якобы добрых намерениях, о том, что он – до чего предсказуемо! – живет в чьем-то плавучем доме и ждет очищения, обновления. Если оставить письмо без ответа, Петер отстанет. Лора ведь именно этого хочет – а придумать, что сказать его матери и дочери, которых он так больно ранил, будет несложно.

За отсутствием камина жестянка казалась практичным решением, но – из-за недостатка ли кислорода, из-за избытка ли жидких томатов – печка из нее вышла никудышная. Когда письмо, как бомба, тикало в квартире, сомнений не было: нужно его уничтожить. Сейчас затея видится глупой. Осталось шесть спичек. Пять. Четыре. Можно, думает Лора, смыть его в унитаз или выбросить с картофельной шелухой. Но лучше все-таки сжечь.

И никак иначе. Нужно порвать последнюю связь с тем, кого она безумно любила – или думала, что любит. Да, это будет правильно: отомстить напоследок.

Но не обязана ли Лора ему ответить?

Нужно обдумать все и решить, как дать отпор, как сберечь хотя бы то немногое, что у нее осталось. И для Марины, и для старушек будет хуже, если они наткнутся на письмо слишком рано. Сейчас она не может их подготовить. Если уж он так отчаянно хочет увидеться с ними (о чем в письме, кстати, не говорится ни слова), то позвонит. Он…

Лора запоздало понимает, что в руке у нее догорела последняя спичка. Остается открыть пожарную дверь и прокрасться назад в свое логово – как вдруг перед домом напротив возникает фигура. У Лоры ухает в животе: Петер. Секунду спустя она видит, что обозналась: у настоящего Петера все крупнее – глаза, нос, горло, эго. Но почему так колотится сердце? Сбежав по холодным ступенькам в квартиру, она убеждает себя, что от страха. От чего же еще?

15

Воскресенье, 29 января

– Какого черта? Сколько времени? – спрашивает Гай.

– Полдевятого. Ой, прости. Разве тебе не пора вставать?

Ночь выдалась беспокойная. Марина взяла с собой свою самую загородную пижаму – зеленый клетчатый хлопок с начесом из «Маркс и Спенсер», – но так замерзла, что спать пришлось в коричневом трико и кардигане. Теперь от нее разит по́том.

Без происшествий тоже не обошлось: всего час или два назад, едва показалось солнце. Неестественно громкие птицы Уилтшира разбудили ее в 6:44. Марина долго лежала в холодном льняном гробу, прислушиваясь, не зазвучат ли шаги в коридоре, и все отчетливей понимая, что природа взывает к ней не только посредством птичьего щебета. Ей нужно в уборную.

К тому времени, как она вылезла из постели, пять раз отжалась от пола и примерила всю свою одежду во всех возможных сочетаниях, нужда стала безотлагательной. Марина вышла в коридор, прокралась в туалет и обнаружила, что он не запирается на замок.

Расстроенная, она издала звук, задуманный как тихий стон, однако на деле оказавшийся грубее и громче. Его могли неправильно интерпретировать. В тишине расцвело чувство неловкости: Марина знала, что нужно вернуться в постель, но внезапно обнаружила себя в еще более отчаянном положении. Она весь вечер отмахивалась от легкой боли в животе, относя ее на счет нервного напряжения или голода, а теперь поняла, что ей нужно… нужно… облегчить кишечник. Уборную, где она оказалась, Рози сочла бы варварской: миссис Вайни будто забыла ее декорировать. Стены, обшитые досками, напоминали лодку; в центре стояла ванна в зеленых потеках, от которой к стене тянулись дрожащие трубы; вдобавок здесь имелись сломанное плетеное кресло с подушкой, жутковатая старая картина из сухих цветов под грязным стеклом и половицы, разносящие по дому каждый звук. Сев на холодный унитаз (нет, писсуар), Марина увидела свое отражение в заляпанном зеркале на двери: хмурая, как горгулья, трусики спущены до лодыжек, лицо залито краской стыда.

М-да, нужно что-то делать с румянцем.

Марину с детства приучили не беспокоить и тем более не будить никого во время ночных вылазок в туалет – ни дома, ни, упаси боже, в гостях. Воду спускать нельзя – вместо этого надо замаскировать содеянное туалетной бумагой, тихонько вымыть руки и дать деру.

Однако здесь и сейчас это правило не работало. В доме царила идеальная тишина. Любой его обитатель, проходя мимо двери, услышал бы все, что творится внутри; Марина же, благодаря коврам в коридоре, осталась бы в полном неведении. Она закрыла глаза. Где-то в трубах раздался урчащий рокот; кто-нибудь мог решить, что это она.

Потом она поняла, что это и правда она.

Из желудка донесся новый раскат. Марина резко выпрямилась и со всего маху ударилась локтем о торчащую из стены металлическую трубу – в темноте было не разглядеть, но наверняка до крови. Ее замутило. Утробный рокот повторился с удвоенной силой, и ни молитвы, ни наклон всем корпусом до самых лодыжек не помогли его приглушить. Запах пота стал отчетливей. Может, было не поздно пойти куда-то еще: в ванную на первом этаже, в лес?

Нет, поздно. Нужда поджимала. По щекам заструились слезы, и Марина отдалась на волю судьбы.


Кто смог бы уснуть после такого? Сейчас, стоя в дверях душной Гаевой спальни, Марина думает, что до конца жизни не сомкнет глаз. Если он скажет, что слышал ночью какие-то звуки, или, упаси боже, заходил после нее в туалет, она упадет в обморок. Однако Гай еще не вставал с постели. В мягком, как мех, полумраке смутно маячит его силуэт. Из-под одеяла выглядывают странные мальчишеские соски. До уровня груди, а то и ниже он голый.

– Иди-ка сюда, – говорит Гай.

– Не могу. Я… Мне надо позвонить домой.

– Да успокойся ты.

– Нет, правда. Честно, они… Пожалуйста! Я могу заплатить. Только скажи, где телефон.

– Ничего с ними не будет, – раздраженно говорит Гай, но, видя, что Марина стоит на своем, неопределенно машет рукой: там.

От ее свитера пахнет древесным дымом и подмышками. Марина, поминутно оглядываясь, спускается на первый этаж. Здесь холодно и безлюдно. Она приободряется, обнаружив позади черного хода поленницу, груду резиновых сапог и шерстяных свитеров. Вчера вечером ей подумалось, что, если в выходные начнется война и Вайни предложат укрытие ее родным, придется все о них рассказать. Она много часов размышляла, как спасти их от апокалипсиса неизвестного происхождения – какой едой разжиться в разграбленных магазинах Куинсуэя, и есть ли у них знакомые в Шотландии? Что, если побережье захватят, ну, захватчики? В Лондоне ее семье и так день и ночь угрожают похищения, убийства, аварии, наркоманы, грабители, маньяки, эксгибиционисты, извращенцы, насильники или что похуже – если есть что-то хуже. Конечно, миссис Вайни пригласит и Рози, и Маринину маму, и всех остальных, но все-таки будет неловко.

Порядочный человек о таком не думает. Она получит по заслугам.

К тому времени, как в трубке раздается голос, Марина вовсю стучит зубами.

– Алло!

– Это я. Вообще-то я не могу говори…

– Дорогуша, как прекрасно! – слегка разочарованно произносит Жужи. – Почему ты так рано? Неважно. Расскажи мне о милых мальчиках.

У Марины перехватывает дыхание. Потом до нее доходит:

– А, ты имеешь в виду…