А может, и знает?

Марина любит бабушку и не хочет ее расстраивать. Пусть она будет наказана (наказуема? наказана), если это случится.


– Но дорогуша, – озадаченно говорит Рози, – как ты будешь с ужином?

Лора только что сообщила, что хочет увидеться с вымышленной школьной подругой, которая свалилась из ниоткуда и назначила встречу в центре города.

– Наверное, перекушу где-нибудь с… с ней, – говорит она, как убийца, придумывающий алиби.

Восемь часов до выхода. «Буду с шести», – гласила записка, но Петер может и подождать. Лора смотрит, как сестры, выпив кофе, разворачивают газеты: лица изрыты морщинами, руки дрожат.

– Дорогуша, хочешь тру-фель? – спрашивает Ильди. – Это от дочери Лотте, она приехала вчера из О-мерики, Квинс или Гарлем, где-то там. Ее муж – доктор, она идет увидеть нас из больницы. Бедная Лотте, она никого не знает теперь.

Лора протягивает руку к коробке и задумывается: взять или нет? Откуда ей знать, чего она хочет? Даже такой пустяковый выбор ставит ее в тупик. На Пембридж-роуд за окном мелькают ноги прохожих, и Лора кричит – на помощь, на помощь! – невероятно громко, у себя в голове.


Марина идет в капеллу. Это разрешено – для тех, кто ищет поддержку. Вправду ли Бог снисходителен к людям, которые, несмотря на отчаянные усилия, до сих пор не смогли поверить в Него? Это так же сомнительно, как объедаться бесплатным сыром со стойки с пробниками – но, возможно, Он видит ее старания.

В капелле пахнет то ли историей, то ли гниением и царит полумрак: капеллан считает, что свечи располагают к молитве. Однако Бог и здесь не спешит обнаружить Свое присутствие перед Мариной – куда ей до Хейди, которая утверждает, что Христос является ей по ночам. И где же помощь? Разве Божьи слуги, викарии и тому подобное, не должны подойти к ней и предложить наставление? Марина всхлипывает – тихо, но достаточно, чтобы привлечь внимание, – однако никто, даже капеллан, ее не замечает. Ни одного заблудившегося туриста, который мог бы ее поддержать. Она ласково улыбается шевелящей губами старушке, воображая награду в виде дружбы с мая по сентябрь, но тут же отступает, запоздало поняв, что та не молится, а сердито бормочет.

Когда Марина возвращается в общежитие и находит письмо от Гая, времени у нее почти не осталось. В двадцать минут второго она наконец добирается до самого модного в городе ресторана под названием «Дуб». Она садится за столик, не рассчитав расстояние, и официант задвигает ее стул, как санитар, толкающий тучную пациентку в кресле-каталке. Подают медальоны из оленины и пудинг на тележке. Миссис Вайни мило беседует с семейством загорелых светловолосых мальчиков, учеников Кум-Эбби – прошлых и нынешних. Отец Гая излагает запутанную историю о путешествии по Америке. Его слушает Люси, которая опять ухитрилась сесть рядом. Они уже приступили к горячему: для Люси это жареная ягнятина с обескураживающим количеством жира. Гай рассказывает одному из загорелых мальчиков о сноубординге, и миссис Вайни обращается к ним:

– Бедняга Дигби катался на лыжах и сломал кость – лучевую, правильно? Где находится лучевая кость, Гай? Марина, милая, ты не знаешь?

– Она хочет стать врачом, – говорит мистер Вайни, и разговор тут же стихает. – Если уж она не знает, то храни нас Господь.

– Как мило, – смотрит на нее миссис Вайни.

– Ну и ну, – говорит Люси. – Это правда?

– И где эта кость? – спрашивает Гай. – В ноге?

– В руке, – бормочет Марина.

Как ни странно, это разряжает обстановку. Миссис Вайни, которую от Марины отделяют всего два человека, изящно втягивает ее в разговор с Блайтами и задает вопросы – о братьях и сестрах, об учебных планах. О родителях.

– Моя бабушка, – говорит Марина, – занимается предпринимательством.

– Правда? Чудесно. Какого рода?

– Э-э… белье, ну, вы знаете, дамское.

– Еще бы не знать, – соглашается миссис Вайни. – Нет ничего чудесней настоящего шелка. Что-то особенное?

– В-вряд ли. То есть немного шелка, немного… атласа, но все… ну, хорошей выделки, «Белла Фигура» и «Кастелл», примерно как в «Селфридже» и… не знаю, в «Фенвике», но в основном нейлон и… хлопок.

– Само собой, – утешительно мурлычет миссис Вайни, – сейчас только хлопок и носят.

Марина энергично кивает.

– У вас наверняка хранится, или складируется, или как вы это называете, что-нибудь из «Астона», – продолжает миссис Вайни. – По крайней мере, их пояса и перчатки того стоят.

– Простите?

– Как, ты не знаешь? Вот так сюрприз!

Марина смутно припоминает название: старая английская фирма, выпускающая стильные чулки и ночное белье, а также шерстяные носочки с рисунком из разноцветных ромбов, которые время от времени носят ее одноклассницы.

– Это фирма родителей Эла, ты не знала? Да, мы все здесь немного лавочники. А вы…

– Я уверен, – твердо говорит Александр Вайни, – что детям не обязательно это слушать.

Он одаривает их широкой улыбкой, но миссис Вайни тут же меняет тему.

– Хлеб, дорогой? – спрашивает она, и мистер Вайни, взяв большой кусок, отворачивается. Смущение растет, как лесной пожар; боже, думает Марина, они что, на грани развода? Почему-то – возможно, из преданности – она не в силах смотреть на мистера Вайни и вместо этого обводит взглядом темные, обшитые панелями стены «Дуба», его гравированные стекла, его…

Миссис Добош.

Миссис Добош сидит возле высокой пальмы в центре зала. У Марины, расположившейся под углом от нее – но не от внучки Натальи, – пересыхает во рту. Миссис Добош ест; могла ли она заметить Марину, не поворачиваясь всем телом? Может, и нет. Впрочем, хотя их отделяют три столика и подвижная винная стойка, что-то в недобром лице Натальи наводит на мысль, что та ее видела.

Марина боится шелохнуться. Она думает: я могу упасть в обморок. Другая, менее крепкая, так бы и сделала, но Марина застыла на месте – грузная, покрасневшая, как свинья.

– Я… извините, – говорит она.


Она сидит в туалетной кабинке и не смеет мочиться – вдруг миссис Вайни зайдет, чтобы мягко и настойчиво справиться о ее самочувствии. Однако никто не появляется. Зато, когда Марина выходит, в коридоре ее ждет мистер Вайни.

– Привет, – говорит он.

Нужно быть идиоткой, чтобы заплакать, но Марина ничего не может с собой поделать: словно какая-то волна с ревом проносится по ее телу и ударяет в голову. Мистер Вайни подталкивает ее к телефонной будке в конце коридора, где темнее и тише.

– Что такое, дурочка? – спрашивает он, однако его голос по-отечески добр, и от этого слезы льются еще быстрей и свободней, орошая манжеты и мочки ушей. Он протягивает платок.

– Оставь себе. Ну, теперь-то расскажешь, что у тебя стряслось?

Его руки у нее на плечах.

– Посмотри на меня, – говорит он, но разве Марина в таком состоянии сможет что-то ему объяснить? Плоский широкий ноготь, бугорок у основания пальца, волосы на фалангах и тыльной стороне ладони – больше она ничего не видит. Его рука движется вверх, поднимая ее подбородок.

– Я знаю, – говорит он.

Марина смотрит в его глаза – такие неожиданно голубые, с темным рядом нижних ресниц. Поры и щетина на коже – будто их общий секрет.

– Ну-ну, не плачь. – Его холодные пальцы у самых ее губ. – Я знаю, это тяжело.

– Что «это»?

– Жизнь подростка. Жизнь вообще. Разве нет? Совсем не похожа на то, что о ней говорят.

– Да, именно! И я не знаю… совсем ничего. С вами в детстве тоже такое было?

– Нет.

– Никто не понимает… Не смейтесь.

– Я не смеюсь. Правда. По-моему, ты очень… трогательная.

– Все советуют успокоиться и не думать о таких вещах, как, ну, Кембридж, и любовь, и все прочее, но я не могу не думать. Я слишком многого хочу.

– Можешь мне не рассказывать. Такое мало кто понимает, но я как раз из них.

– Да. Я вижу.

Зачем она это сказала? Это не он, а миссис Вайни ее понимает, но Марина хочет быть милой.

– Я тут недавно думал о тебе, – говорит он.

– Честно?

– Для девочки из Кум-Эбби ты явно неглупа.

– Вы так считаете? Спасибо, это очень…

– Не перебивай. Поэтому мне непонятно, зачем ты выбрала эту тягомотину? А? Зачем?

– Простите? А, в смысле, не историю?

– Не-историю, точно. Неприметная жизнь лаборанта, гланды и фолликулы – об этом ты мечтаешь?

– Я… наверное, нет.

– Ну еще бы. Тогда как история…

– Нет, правда, я хотела заниматься историей. Помните, я рассказывала?

– Не помню.

– Так вот, я хотела, но семья решила по-другому. Чтобы была польза, понимаете? То есть…

– Понимаю.

– И моя лучшая подруга, Урсула, и вся ее семья, они подумали, что гуманитарные науки – пустая трата… то есть, что это непрактично. Я только смогла их уговорить оставить литературу. И еще мне кажется…

– Что?

– Ну, что я недостаточно умна.

– «Достаточно» – понятие относи…

– Нет, по-настоящему. Я думала, чтобы заниматься историей в университете, нужно иметь блестящий ум. По крайней мере, в Кембридже.

– Что за глупости?

– Нет, правда. В науке, чтобы чего-то добиться, надо только работать как следует и вбивать знания в голову, хотя, конечно… Меня это ужасает вообще-то. Но история и филология – совсем другое дело. Отсюда на исторический факультет поступают только мальчики, и вы бы их видели: они так уверены в себе. Ну, в своих способностях.

– Я считал, здесь все тугодумы.

Вот, значит, какого он о ней мнения. Маринины носовые пазухи вновь готовы наполниться слезами.

– Вы… вы же не думаете так о Гае, – говорит она. – Вы ведь не хотели вчера сказать…

– А, – уклончиво отвечает его отец. – Гай – не самый острый нож на кухне. Поэтому сюда и принимают умников вроде тебя – чтобы поднять рейтинг школы. Не делай такое потрясенное лицо. Это правда.

Однако, прежде чем Марина успевает осознать эту головокружительную концепцию и выяснить, в каком месте континуума «тугодумы-умники» обитает она сама, мистер Вайни спускает ее с небес на землю:

– В общем, ты ошибаешься. Никакой блестящий ум не нужен, и, разумеется, ты сможешь заняться историей, если захочешь.

– Но как?

– В каком ты учишься классе – в шестом? Гай, кажется, тоже…

– Нет, он пятиклассник, – говорит она, стыдясь за себя и за него.

– Что ж, у тебя полно времени все изменить. Ничего сложного. Поставь их в известность, а потом работай как черт, нагоняй программу.

– Правда?

– Правда.

Почему так трудно оторваться от его глаз? В груди распускается что-то нежное, что-то между болью и теплотой. Марина хочет сказать об этом мистеру Вайни, поднимает лицо, и он целует ее – мягко, почти по-отечески; а после отводит в зал.

19

Без двенадцати семь Лора входит в «Геркулес» на обочине Нью-Кент-роуд. Это, как она и думала, обычная забегаловка. Тем лучше: значит, дальше конспирации его усилия не зашли. Зная Петера, можно предполагать, что он ее не дождался. Лору мутит – от гнева, конечно же. Она даже говорить с ним не будет, решает она. Полюбуется только на его корчи и оправдания, а потом развернется и уйдет.

За столиком возле бара сидит мужчина. Высокий, как Петер, широкоплечий, как Петер, но с осунувшимся и грустным лицом; пивного животика как не бывало, вместо пышных темных волос – полудюймовая поросль. Ни улыбок, ни прикосновений. Между ними серым зловонным пятном проплывает прошлое.

– Привет, – говорит он, – вот и ты.


– Я отказываюсь верить, – говорит Рози в Вестминстер-корте, – что Марина не образумилась. Она и думать забыла об этом дурацком школьном обеде, как только положила трубку. Она ведь любит миссис Добош и Наташеньку, просто решила показать нам свою независимость. Может быть, стоит позвонить и узнать, как все прошло?

– Нет необходимости, – отзывается Ильди, слушая с закрытыми глазами Жаклин Дюпре.

– Конечно, нужно позвонить, – говорит Жужи. – Мы должны первыми узнавать обо всех ее школьных приключениях. Марина для таких вещей до нелепого взрослая, но как знать, как знать. И до чего же я ей завидую: первый расцвет любви, поцелуи в вишневом саду… Помнишь, Рози, как я выбралась из домика лыжников на встречу с Кишем Иштваном у моста, и его…

– Хватит, – говорит Рози, переходя с венгерского на английский.


Поцелуи растут. Они расползаются по коже, как лишай, а ты тем временем меняешься изнутри, думая лишь об одном: что все это значило?


– И еще одно…

Лора вполне освоилась. Петер заказал ей бокал красного вина, потом стакан воды, потом еще бокал красного, больше первого, и каждый раз, когда Лора готова разрыдаться от жалости к себе (вот уж он обрадуется), она вздергивает подбородок, отпивает глоток – и слезы отступают.

Все идет как по маслу. Между началом их семейной жизни – банкетом в отеле «Бейсуотер роял Эксельсиор» – и ее горьким финалом, развернувшимся к западу от Вестуэя, времени прошло всего ничего, так что Лоре не составляет труда в подробностях описать Петеру все его промахи. Их последствия – куда более богатый источник: унизительные долги, слухи, чувство вины, неопределенность, первичная детская травма. Сколько раз она мысленно повторяла эти упреки, представляя, как Петер ползает перед ней в грязи или обнаруживает свою никчемность. Оба сценария приносили ей облегчение.