На диване сидит девица: нордический тип, загар, сексуальная самоуверенность – на таких всегда западают мужчины. Это, конечно, Сьюз.

– О, – говорит Лора. – А.

В руке у Сьюз лениво тлеет сигарета. Лора опускает взгляд на свои пальцы-сосиски. Она дрожит.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит Сьюз. Лора садится.

Проходит время. Вонь от канализации и гниющей древесины хуже, чем ей запомнилось с прошлого раза; к запаху карри и курительных палочек примешиваются богатые аммиачные тона. Утиное убежище пропало, теперь на полу расстелено кухонное полотенце, на котором сидит и что-то грызет полосатый кот. Сьюз листает журнал – не уютное «Домоводство», а какой-то немецкий модный глянец. Лодка скрипит, колышется и истекает водой, как тающая льдина. Лора с дурацкой улыбкой изображает непринужденность.


– Ты ведь Марина Фаркаш?

Вблизи Саймон Флауэрс красив: так должны выглядеть (но не выглядят) шахматные гроссмейстеры или концертирующие пианисты. Саймон Флауэрс, здесь и сейчас, перед ней, на холодном каменном крыльце – улыбается.

Марина ослеплена. У нее пересохло во рту; она выдыхает, раз, другой, по-овечьи резко. Слабо пахнет фимиамом или камедью. Из чего сделана его кожа – из алебастра или простого фарфора? Сейчас он предложит ей руку и сердце. Марина хочет поскорей оказаться за пределами этого мига, чтобы его оценить. Быть внутри выше ее сил.

Встреча лицом к лицу пошатнула ее решимость его забыть. Ну же, думает Марина. Будь сильной.

Нужно что-то сказать. Люди ждут.

– А что? – спрашивает она. Кто-то за спиной хихикает. – То есть, что ты хотел…

Он худой, с крошечной щербинкой на стеклах очков. Ее сердце мечется, словно кролик. Если бы упасть в обморок или трагически погибнуть – это избавило бы от разочарования, которое обязательно ждет впереди. Одна половина ее мозга напоминает: ты никто, надеяться глупо. Другая говорит: в этой школе нет пары ближе вас двоих. Сделай что-нибудь, покажи ему. Это твой шанс найти свое счастье.

Однако инстинкт никогда не был Марине другом. Послушавшись его, она оставила маму, поступила в Кум-Эбби, сопротивлялась притязаниям Гая, пыталась быть собой. Пустила все под откос. Ясно ведь, что такие люди, как Вайни, лучше разбираются в жизни. Ей повезло иметь перед глазами пример – он станет ее религией. И Марине известно, что родители Гая думают о мальчиках вроде Саймона Флауэрса.

Он отступает на шаг и кусает губу. О, эти губы: когда-то Марина часами размышляла, какие они припухлые и как нужна им гигиеническая помада. Теперь она отводит взгляд. Саймон пускается в путаные объяснения – что-то насчет клуба по вторничным вечерам, – но Марина не слышит. Она сосредоточенно дышит носом, словно поднимает тяжести. Нет, говорит она себе, хотя тело кричит – да, пожалуйста, да! – и тянется вперед, как металлическая стружка к магниту. Марина вдыхает мужской аромат, сжимает зубы и мотает головой.

– Я… – Она откашливается. Язык – как комок шерсти; она облизывает губы, забыв, что это мощный сексуальный сигнал. – Вообще-то у меня совсем нет времени на факультативные… занятия.

– Уверена? А Монти решил, что тебе понравится.

– Прости, но…

– Он думал, общеизвестные факты – твой конек. Ну, ладно, ничего страшного.

– Подожди, ты хочешь сказать… Боже, ты про команду? Ты, ты тоже там?

Он ласково ей улыбается.

– Вообще-то я капитан.

– Ничего себе!

Где-то в глубинах Кум-Эбби, за секретной лестницей и потайным коридором, все это время был уголок для таких, как она. Место, где можно помнить среднее имя Коула Портера или знать, что такое «синекдоха», и не бояться насмешек. Где можно завести настоящих друзей. С ума сойти!

– В следующем триместре, ты имеешь в виду? – спрашивает она. – Не сейчас?

– Нет, правда, приходи. Попытка не пытка.

Вот же оно, перед ней: судьбоносное мгновение, которого она так ждала и к которому всегда была готова, зная, что остальное – лишь неприятная тренировка, серия испытаний, призванных отточить ее способности и укрепить силы. Будущее простерлось перед ней ковровой дорожкой. Затем в воображении возникает картина: они вдвоем, держась за руки, стоят в вестибюле «Стокера» среди сапог, и Марина знакомит Саймона с миссис Вайни.

Пояс впивается в бок, напоминая, что быть взрослым не значит потакать своим слабостям, что простая достойная жизнь, полная культуры и воздержания – вроде той, которую вел Монтень в своей башне из книг, – требует жертв.

Марина выпрямляет спину. Она хочет крикнуть: «Возьми меня», хочет, чтобы ее приняли в мир приходящих учеников с его портфелями и замотанными скотчем очками, – но разве это желание не доказывает, что нужно сопротивляться? В ней говорит ее низость. Вайни укажут ей путь.


– Как вы думаете, – спрашивает Лора у Сьюз, – когда Петер вернется?

Ее все сильней охватывает странное чувство. Поначалу она приняла его за морскую болезнь – но откуда взялись кипение в животе и жар по спине и шее? Что это, живительный и праведный гнев на мужа, который появился из ниоткуда и ждет, что Лора возьмет на себя все заботы?

Она уже готова уйти, но в дверях появляется Петер. Выглядит он довольно паршиво: спецовка промокла, хотя Лора не видела за грязными иллюминаторами дождя, короткий ежик на голове из интересного стал слегка угрожающим, как у контуженого советского солдата. Вслед за Петером входит высокий блондин, предположительно Йенсен, который кивает Лоре, будто она здесь затем, чтоб надраить палубу. Петер с гордостью извлекает из хозяйственного пакета два банана, нарезанный белый батон и пачку чего-то, похожего на гравий.

– Адзуки, – сообщает он Сьюз. – Аминокислоты.

– Ты сказал, – напоминает Лора, – прийти до полудня.

– Черт, прости…

– Нет, – возражает Сьюз, – он сказал «после полудня». Я слышала.

– Почему же молчали? Я ждала…

Петер тяжело болен, а она скандалит на пустом месте. Как безнравственно. Все удивленно смотрят на Лору, будто набитое чучело вдруг заговорило.

– Неважно, – говорит она. – Извините.

Петер улыбается, и Лора нечаянно отвечает улыбкой. Пока остальные заваривают себе особенный хиппи-чай и ополаскивают емкость из-под рассады, она живописует свои курьезные попытки выбраться утром из Вестминстер-корта, а потом, сама не заметив как, заводит рассказ о Дне основателя.

– Что? – говорит Петер. – Три дня? Черт, как ты только выдержишь?

– Знаю, знаю. Это странное место, Кум-Эбби. Чудовищное, честно говоря.

– И в Дорсете?

– Да.

– Ненавижу деревни. Всюду холмы, коровьи лепешки. Там правда так ужасно?

– Не то слово. – Она не одергивает себя, а тычет его носом в подробности, наблюдая, как произнесенные слова обретают вес. Как же она ненавидит эти свои сомнения!

– И чья была идея? – спрашивает Петер и машет на прощание друзьям, которые, накрасив лица, идут на детскую вечеринку (кажется, это основной заработок Йенсена). Лоре ужасно трудно быть с ними вежливой, но она себя заставляет. В конце концов, здраво рассуждает она, эти двое заботились о Петере, а она нет. Они купали его, видели шрам…

– Детка? – говорит Петер.

– Ее идея, Маринина. Полностью. Хотя остальные ее поддержали. Сам знаешь. Просто…

– Что?

Она некрасиво шмыгает носом.

– Я… мне не хватило смелости…

– Сказать им «нет»? Я тебя не виню. Черт, надо же было придумать…

– Ты никогда не даешь договорить. Не в этом дело.

Ей нужен платок. Она осторожно тянется за спину, к кухонному полотенцу, потом отдергивает руку и утирается ладонью.

– Не хватило смелости, не знаю… Сказать, чтобы она осталась, потому что нужна мне.

– Эй, эй…

– Отойди.

– Не отойду. Лучше сяду, вот так.

– Перестань. Хватит меня успокаивать.

– Лора. Ну и козел же я был…

– Это точно.

– Говнюк.

– Да, но…

– Сраный говнюк.

– Вот чего мне не хватало – крепкого словца.

– Мудак.

– Ну…

– Не спорь.

– Не спорю.

– Я бы хотел…

– Интересно… – не подумав, говорит Лора, – у тебя были… А, неважно. Конечно, были.

– Что?

– Сам знаешь что.

– Не знаю. Черт…

– Посмотри на меня. Нет, даже отвечать не нужно

– Что?

– Миллионы. К гадалке не ходи, миллионы случайных баб – Дейзи, Сэфрон и так далее.

– Поверь, ты не хочешь знать.

– Хочу. Хочу, черт возьми. Я хочу тебя ненавидеть.

Тогда он ей рассказывает, и ответ выходит совсем не такой, какого она ожидала, совсем не такой.


Почему-то она раздета.

Ну, почти. И что с ней такое? Дверь может открыться в любую минуту, кто угодно может войти. Даже если забыть о последствиях, мысль о том, что эта бледная, мерзкая, широко раскинувшаяся плоть предстанет перед чужими глазами, невыносима. Тогда придется уйти, сразу и навсегда.

Петер сохранился лучше ее: это несложно. О чем он думает: внутренне содрогается и из вежливости молчит или слишком занят, чтобы заметить? Лора не ожидала, что это случится. А он?

Или ожидала? Она побрила ноги, надела свой единственный соблазнительный лифчик с нейлоновой ажурной оборкой. Ему бы не мешало помыться, но резкий запах вызывает у Лоры извращенное возбуждение, а кроме того, служит утешительным доказательством, что Петер тоже ничего не планировал. Это не западня, а ее собственный выбор: совсем другое дело.

Как необычно видеть его – эту мягкую кожу и волосы в секретных местах – без одежды.

Они лежат на кровати, его рука у нее на шее. Лора с трудом глотает. Почему у мужчин такие тяжелые конечности? Петер еще не спит – просто очень расслаблен; зато Лора напряжена и во все глаза смотрит куда-то мимо его плеча, не в силах поверить, что они только что это сделали.

31

Суббота, 11 марта

Два дня позади: сексуальная пустыня. Оба боятся, что их застукают раньше времени, и потому решили не общаться. Петер все равно почти не уходит с лодки. Потом настает середина марта, самая ужасная пора, когда Лора обязана помогать с весенней инвентаризацией «Фемины».

Что в этом ужасного? Всё. Запах подсобки: старый парфюм, Ильдины польские ле-денцы, Жужины сигареты и пыльный душок из каждой коробки. Коричневые наклейки на чемоданы и крошечные бумажные этикетки, на которых старательно выведены цены; печатная машинка для писем клиентам; картотека всех заказов от начала времен. Фотографии Марины в детстве, еще до того, как между ними что-то пошло не так, и школьный снимок внучки миссис Добош, Натальи, похожей на поросенка с косичками. Буклеты и чайник. Жестянка с нитками – потому что клиенты ждут, что миссис Фаркаш перешьет их покупки, и миссис Фаркаш, несмотря на артрит, берется за иглу. Хозяйкам не по душе перемены. А хуже всего – пожелтевшие пачки товаров (полупанталоны, пояса «Спирелла» на резинках и эластичное белье «Берли»), которые невозможно продать и которые не выбрасывают, потому что Рози уверена: «Однажды кто-то будет хотеть».

Выбора нет: приходится помогать. Рози пишет даты как «’976» и «’989»; говорит на русском, чешском, немецком и бог знает на каких еще языках, но не может без ошибок написать по-английски слово «колготки». Поэтому с ней стоит Лора – отмечает непроданные удлиненные термокофточки и совсем не думает о Петере.


– Мне кажется… – говорит Лора чуть позже.

– Что?

– Ничего. Это твоя вина. Если бы ты, не знаю, сам пошел и увиделся с ними, как и должен был, то мне не пришлось бы звонить и просить тебя это сделать. И все кончилось бы совсем по-другому.

Это неправда. Лора думает о его бритой голове: бархатистая она или колючая? До чего он осунулся: кто на ее месте не захотел бы узнать, что еще изменилось? Она столько лет энергично противилась всяким воспоминаниям о его теле, о мускулах и огромных костях, о трогательных изъянах – и чего добилась? Ничего. Все на месте, стоило лишь отдернуть завесу. Лора знала, что так и будет.

Они лежат на останках дивана. Рядом, на стуле, мерцает неизбежная свеча, и выхлопы тепловой пушки из самодельного патрона согревают Лорину ступню и два или три пальца.

– Мне неудобно, – говорит она.

– Мне тоже.

И все же они лежат. Холодно, и хочется в туалет, и Лора видит свои бесчисленные изъяны, как, должно быть, видит их Петер, – чудовищно увеличенными. Она думает: нужно спрятаться, нужно уйти – но не уходит, потому что боится расплескать восхитительный жар между бедер, тупую боль и негу в запястьях и коленях; боится остаться ни с чем. Она никогда не забывала это чувство – просто не думала, что ощутит его снова.

– Все это неправильно.

– Знаю.

– Мы плохие.

– Очень.

– Неправильно.

– Да.

– По сути, преступники, – говорит она ему в ухо, и он фыркает. – Что? Я не шучу.

Он смеется: над ней, над ними обоими.

– Перестань, – говорит она. – Серьезно. Хватит. Я тебя еще раз спрашиваю: когда ты им все расскажешь?