Колин Оукли - Почти касаясь

– Дай угадаю: о том, что иногда женщине просто необходимо быть стервой, просто нет другого выбора.

– Нет. – Я полез в задний карман за блокнотом, который я свернул и туда сунул, и нашел нужную запись. – «Я поняла и кое-что еще: один поцелуй ничего не значит. Поцеловать может кто угодно».

– Хм. – Джубили откинулась на спинку стула.

– Да, я тоже так отреагировал. Как думаешь, она уже целовалась? С мальчиками?

– Ей все же четырнадцать.

– Всего четырнадцать. Разве ты уже целовалась в четырнадцать лет?

– Нет, – тихо произнесла она, смотря на крышку стола. Она так отчаянно покраснела, что я тут же пожалел о том, что задал вопрос.

Посидев в тишине, я взял бумажный пакет.

– Я сэндвичи принес.

Она встала и пошла за тарелками и салфетками. Я отнес Айже его сэндвич, поставил на кофейный столик тарелку.

Он на меня даже не посмотрел.

Когда я вернулся на кухню, Джубили сказала:

– Это довольно скептическая цитата. Кажется, тебе не стоит волноваться из-за того, что она будет романтизировать любовь.

Ее слова задели меня за живое, и я понял, что Джубили права: я бы скорее хотел, чтобы в любви она была идеалистом, а не циником. А потом я заволновался, вдруг она уже циник, и в этом виноват я. Как может ребенок верить в любовь, если у его родителей она прошла?

– И какую книгу ты будешь читать теперь? «Кэрри» или «Мизери»?

– Я не знаю.

– Спроси ее, узнаем, что она думает.

Я грустно усмехнулся.

– Я не думаю, что это… Я не уверен, что это сработает.

Джубили наклонила голову. Я знал, что лучше сказать ей правду.

– Элли со мной не разговаривает. Вот уже как… – Я посчитал в уме и сморщился. – Полгода. Кроме одного сообщения, в котором она просила оставить ее в покое.

– Ох, – только и ответила она.

Мне было интересно, о чем она подумала. Точнее, я знал, о чем она подумала, о чем она не могла не подумать, и меня это так бесило.

– Почему?

Вопрос на миллион. Я не знал, как именно я отвечу, пока слова сами не вылетели из моего рта.

– Я назвал ее шлюхой. – И как бы больно ни было это признавать, мне стало легче, когда я это сказал, будто снял с себя тяжкую ношу тайны. Признался. На меня тут же нахлынули воспоминания о еженедельных визитах Стефани к духовнику, о том, какой виноватой она себя чувствовала.

– Что? – Глаза Джубили полезли на лоб. – Свою дочь?!

– Я не горжусь этим. – Я откусил от сэндвича и тщательно начал жевать, будто бы специально считал до тридцати, прежде чем проглотить. Джубили смотрела на меня в ожидании.

Я прислушался к тому, что происходило в холле, но Айжа все так же стучал по экрану. Выдохнул.

– Около года назад Элли начала общаться с этой девицей, Дарси. Она была из этих проблемных детей, неполная семья и все прочее. Мы всегда надеемся, что наши дети с такими дружить не будут. – Только произнеся это вслух, я ощутил всю иронию – Элли и сама теперь из неполной семьи. – В общем, в нашем городке о ней ходили всякие слухи: она заигрывала с учителями-мужчинами, сидела на наркотиках – не только на травке, но и на более тяжелых. Я знаю, что дети могут быть очень жестокими, но эти слухи были всего лишь слухами. Но их было так много, что какой-то из них обязан был быть правдой. И в те выходные, когда я сидел с Элли, я запрещал ей гулять с Дарси. В этом вопросе наши мнения со Стефани расходились, она считала, что это всего лишь дети, и нужно просто дать им немного времени на поиски себя. Думаю, это была реакция на ее собственное строгое воспитание. Меня это выводило из себя. Мы так сильно ругались по этому поводу. Однажды Элли была у меня, и я думал, что она сидит в своей комнате в наушниках, как обычно. И я ругался со Стефани по поводу того, что нашей дочери нельзя идти на вечеринку в честь дня рождения Дарси. Кажется, она разрешила ей, не обсудив это со мной, что меня разозлило. Когда она спросила, почему мне так нужно контролировать все на свете, у меня сорвало крышу, и я проорал: «Потому что наша единственная дочь становится шлюхой, сидящей на наркоте, а тебе, кажется, на это наплевать».

Джубили резко втянула воздух.

– Ого.

– И когда я обернулся…

– Там стояла Элли.

Я кивнул.

– Она все слышала. Слышала достаточно, в любом случае.

Я покачал головой. Никогда не забуду тот ее взгляд. В нем была боль, а не уже знакомая мне ярость. С гневом я мог смириться, но боль… И знание того, что это я ее причинил… Она выворачивала меня наизнанку.

– Я тут же извинился, конечно же, но она не стала меня слушать. Сказала, что собирает вещи и возвращается к матери. Я не хотел отвозить ее, я не хотел отпускать ее, пока она не поймет, пока она не простит меня. Но в итоге, в субботу, когда я понял, что это безнадежно, и то, что я держу ее у себя, вызывает только гнев, я отвез ее к Стефани. С тех пор она со мной не разговаривает.

– Разве у вас нет каких-то оговоренных условий опеки?

Я откинулся назад и потер лицо, прежде чем ответил:

– Выходные у меня, выходные – у нее. Я отдал Стефани полную опеку, потому что не хотел дергать Элли туда-сюда. Я знал, что для нее важнее стабильность. После того, что я сказал, она больше не хотела приезжать, и я понимал, что если буду ее заставлять, станет еще хуже. И, честно говоря, я считал, что она передумает. Я знаю, что сказал ужасную вещь, но она же ребенок. И я ее отец. – Я пожал плечами. – Я думаю, что ранил ее слишком сильно. Она и так ненавидела меня после развода.

Я снова взял в руки сэндвич, и Джубили сделала то же самое. Мы сидели, слушая, как мы жуем, пока тишина не стала невыносимой. Какая-то часть меня хотела знать, о чем она думает, а другая часть страшно боялась услышать правду.

– Это и вправду ужасно, – наконец сказала она. – Но если тебе станет от этого легче, моего отца ты еще не переплюнул.

Я пытался вспомнить, видел ли я фотографии мужчины, который мог бы быть ее отцом, на стенах или среди книг. Не помню.

– А где твой отец?

Она поежилась.

– Я даже не знаю, кто он. Мама никогда мне не говорила.

И тут я понял.

– Ого, хорошо. – Я попытался поднять ей настроение. – То есть я не худший отец в мире, а просто второй в этом рейтинге.

– Точно. Видишь? Выше нос!

Я хмыкнул и взял кружку. Отпивая кофе, я искоса посмотрел на Джубили, на ее губы. Я исследовал их изгибы, мой взгляд – будто вагонетка на американских горках, которая то поднимается в гору, то падает в обрыв. Они были прекрасны. Ее губы. И как она, видя их каждый день в зеркале, в стеклах машин, находила в себе силы оторвать от них взгляд? Я протянул руку, большим пальцем хотел их вытереть, не в силах сдержаться от этого неожиданного шанса ее коснуться. Джубили замерла, следила за мной.

– У тебя тут…

В последнюю секунду она отдернула голову и вытерла рот своей рукой, пока моя осталась висеть в воздухе, отвергнутая.

– Немного майонеза… – Я коснулся своих губ там, как в зеркале показывая, где именно она запачкалась.

Ее щеки зарумянились, у меня перехватило дыхание, пока она вытирала майонез салфеткой.

– Все?

Я кивнул. Мы с минуту сидели, смотря друг на друга.

А потом, просто потому что я не мог сдерживаться – или не хотел, – я снова тянулся, меня переполняло желание сократить расстояние между нами, коснуться ее. Она опять замерла, плечи ее напряглись, но на этот раз мне было все равно. Мои пальцы нащупали прядь ее волос. Я нежно накрутил ее, запустил ладонь в эту воздушную каштановую гриву. И тут я услышал резкий вздох и пришел в себя. Я вторгся в ее личное пространство, был слишком наглым. Меня вдруг смутило то, что я потерял самообладание, сбивчиво дыша, я тут же выпустил ее волосы, отшатнулся, словно от огня, и выпрямился. Но прежде чем я успел извиниться, прежде чем в моем мозгу появились слова, которыми можно было бы объяснить мои безумные поступки, она поймала меня за запястье. Она крепко меня держала, и мог поклясться, что я почувствовал жар ее пальцев через материал перчаток. Я снова поймал ее взгляд. И боковым зрением увидел, как опускается и поднимается ее грудь – так же, как и моя.

А потом ее губы раскрылись. И иного приглашения я не ждал. Я подался навстречу Джубили, почти погладив ее щеку ладонью, уже представляя всю мягкость ее губ…

– Стой! – Высокий крик именно это и сделал. Остановил меня. Я повернулся – рука в сантиметрах от ее лица, в голове хаос от нахлынувших желаний – и увидел, что в дверях стоял Айжа, глаза выпучены, изо рта вылетают какие-то слова, которых я не понимал.

– Ее нельзя трогать! Убери руку, убери руку! – Он оттащил мою ладонь, вопя.

У него опять какой-то приступ? Я встаю, взял его за плечи, пытаясь заставить смотреть на меня, успокоиться. Но ему не становится легче. Он все продолжал кричать, он сам накручивал себя все сильнее, до паники, пока наконец истерика не достигла апогея. Он выпалил:

– Ты убьешь ее!

Я сидела настолько ошарашенная, что не могла двигаться. Он собирался меня поцеловать. По крайней мере я так подумала, судя по тому, как он ко мне тянулся. Впрочем, надо было признать, что у меня в таких делах не хватает опыта. Но его рука почти коснулась моего лица, и он ко мне так приблизился, прямо как в кино, даже несмотря на то, что я схватила его за руку, пытаясь остановить. А потом Айжа закричал… Я пыталась сосредоточиться на том, что сейчас происходит.

– Я это не выдумал! Клянусь! Спроси у нее!

Они оба повернулись ко мне. Я поняла, что прослушала бóльшую часть, но могу додумать все, что пропустила. Айжа опустил взгляд, когда я на него посмотрела.

– Прости, – промямлил он. – Я знаю, что не должен был никому говорить.

Эрик, ничего не понимая, смотрел то на него, то на меня.

– Джубили, о чем он?

Мне стало так жарко и вдруг захотелось исчезнуть. Или чтобы все исчезли. О чем я только думала, когда вот так просто впустила их в свою жизнь? В свой дом. Когда почти позволила Эрику поцеловать меня? Будто бы я самый обычный человек.

Лицо все горело от унижения, и я будто бы вернулась на школьный двор, где меня поцеловал Донован, и все, что я слышу, – смех чуть ли не сотни подростков, сливающийся в единый гул.

– Поверить не могу, что ты ее поцеловал!

– Ты честно заработал свои пятьдесят баксов, чел.

– Вот это цирк уродцев!

– Фу. Что это у нее с лицом?

– Джубили? – Я вижу лицо Эрика, и меня так бесит то, что на нем отражается.

Я вижу замешательство и жалость, и, не знаю даже, он смотрит на меня как на абсолютно незнакомого человека. И мое школьное унижение смешивается с нынешним, лицо горит, сердце колотится, и мне просто хочется, чтобы это все закончилось.

Я встала, задевая стул, он с грохотом падает.

– Вам стоит уйти.

– Почему? – Эрик тут же нахмурился, и лицо стало не серьезным, а ошарашенным.

– Я хочу, чтобы вы ушли! – Я уже перешла на крик, надеясь, что громкость скроет все остальные чувства.

Я скрестила руки на груди и пыталась проглотить ком в горле размером с мяч для гольфа.

Он стоял, испепеляя меня взглядом, ждал ответа.

– Джубили. – Его голос звучал тихо, но настойчиво.

Я не отвечала. Я даже не дрогнула.

– Ладно, – наконец произнес он. – Ладно. Мы уйдем. Пошли, Айжа.

Он пытался положить мальчику руку на плечо, чтобы вывести его с кухни, но тот увернулся. Друг за другом они вышли, и, когда я наконец услышала, как дверь открывается и с щелчком закрывается, я схватилась за край стола, грудь сжалась, из глаз полились горячие слезы. Так я и стояла, мне стало легче от того, что они ушли, но я надеялась, что они еще вернутся. Стояла, пока руки не заныли, а ноги не начали подкашиваться. Тогда я медленно подняла упавший стул и села на него, рассматривая то, что было передо мной. Две тарелки. Две чашки. Две смятые салфетки. Это было бы нормальным зрелищем для любого другого человека – остатки завтрака на двоих на кухонном столе. Но для меня это странное и болезненное напоминание о том, что впервые за девять лет тут кто-то был, и теперь его нет.

Через какое-то время, когда день перешел в вечер, мое унижение обернулось острым приступом гнева. Но я не могла понять, на что именно я так была зла. На Донована? На бессердечных детей? На Эрика, за то, что он ушел, хотя именно это я и сказала ему сделать? На себя саму за то, что выпроводила его?

Уже лежа в кровати, я представляла себе лицо Эрика, когда он подавался ко мне, и я задумывалась над другим вопросом: действительно ли он хотел меня поцеловать? Я снова и снова прокручивала тот момент в памяти, вспоминала его взгляд, позу, крик Айжи, пока осознание того, что же так меня беспокоило, вдруг не появляется. Я села. Я хотела, чтобы он меня поцеловал, прямо в ту же минуту, когда мне показалось, что именно это он и собирается сделать. И что это говорило обо мне? Что у меня какая-то безумная тяга к смерти?