Я повернулась к тумбочке, на которой стояла кружка Эрика. Когда я раньше прибиралась, так и не смогла заставить себя ее помыть. Или поставить на место. Так что я принесла ее в свою комнату, словно сувенир из лавки в аэропорту. И теперь я уставилась на ее край, которого несколько часов назад касались губы Эрика, и боролась с соблазном прижаться к нему губами. Да что со мной не так?! Я оторвалась от чашки, выключила свет и теперь лежала в темноте. Но когда я уже почти задремала, меня осенило правдой. Что, может, есть что-то сильнее страха смерти? Например, страх того, что больше никто никогда на меня не посмотрит так, как смотрел Эрик? Например, то, что целую секунду я была тем единственным человеком, который был ему важен?


– Почему ты еще не одета?

Наступил вечер воскресенья, и на моем крыльце стояла Мэдисон. И хотя я и подумала, что она уйдет, если я не буду отвечать достаточно долго, она не сдалась, и пришлось открыть дверь.

– Я не пойду. – Впечатления от вчерашнего дня все еще были сильны, мне кажется, что она увидит это на моем лице.

Но нет.

– Посторонись, я иду!

У меня не было выбора, я отпрыгнула с ее пути, и Мэдисон вошла в прихожую. Начала осматриваться, изучала обстановку. Я уже ждала от нее какого-то язвительного комментария по поводу количества книг, но вместо этого она спросила:

– Когда, ты говоришь, вы сюда переехали?

– Около двенадцати лет назад.

– И во сколько твоей матери обошелся этот дом?

– Не знаю, порядка двухсот тридцати тысяч, может. А что?

– Да то, что сейчас он стоит раза в три больше.

– О’кей, – ответила я, потому что сейчас мне не было дела до дома или до ее риелторских интересов. Единственное, чего я хотела, – забраться в кровать и притвориться, что вчерашнего дня никогда не было.

– Так что у тебя случилось? – Она бросила сумку на пол. – И не говори, что это долгая история. Знаешь же, что я из тебя все вытяну.

– Проходи, – пробормотала я, закрывая за ней дверь. Я прохожу за ней в гостиную и, не желая натягивать перчатки, устраиваюсь как можно дальше от нее, на кресле, пока она садится на диван.

– Давай, колись.

Что я и делаю. Я рассказываю об Эрике, о майонезе на моих губах, о почти поцелуе, о том, как закричал Айжа, и…

– Стоп-стоп-стоп. – Она вытянула руку. – Он собирался тебя поцеловать? И ты собиралась ему это позволить?!

– Это не… это все не имеет смысла…

– Скорее в этом и есть весь смысл! Ты в него влюбилась?

– Что? Нет! Почему ты вообще так… Это просто нелепо!

Она прищурилась, и я точно знаю, что она мне не поверила.

– Ладно, я думаю, что он… – а что я думаю об Эрике? Что он иногда тихий и честный, а потом вдруг, когда совсем этого не ждешь, он удивительно веселый. Он умный и логичный до ужаса. А еще заботливый, очаровательно заботливый, особенно когда это касается его детей. Мне просто нравится быть с ним рядом. Может, даже больше, чем я себе смею признаться. – Я думаю, что он… уютный, – выпалила я наконец.

– Уютный?! – вскричала Мэдисон. – Он что, костюм, подогнанный по фигуре? Кладовка, в которой порядок навели? Тебе что, одиннадцать?

Она рассмеялась.

– Прекрати. – Хотя я и сама не могла сдержать смешок. – Хорошо, он мне нравится. Я не знаю, мне с ним… теплее.

– Боже, мы повысили его до пальто. Или до печки.

До солнца, как подумалось мне. Но я не хотела больше давать Мэдисон поводов для насмешек.

– Ты можешь хоть минуту быть серьезной?

– Да-да, прости. – Она провела рукой перед лицом, словно мим, изменив гримасу. – Теперь я серьезная. – Но потом она буркнула «уютный» себе под нос и откинулась на диван с хохотом.

– Мэдисон!

– Джуб! Прости. Это просто… ладно, я серьезная. – Она похихикала еще несколько мгновений, а потом снова попыталась собраться. – Почему ты просто не сказала ему о том, что с тобой?

– Ну да, это же так просто – взять и рассказать человеку такое.

– Но я думаю, что это важно – тогда он не сотрет с твоего лица майонез и не отправит тебя этим случайно в больницу.

– Ты перегибаешь.

– Ты не знаешь наверняка. Ты сама говорила, что никогда неизвестно, как отреагирует тело. – Она сосредоточенно на меня посмотрела. – Правда, почему ты ему не сказала?

– Да не знаю я. – Все мое внимание было обращено на заусенец, который цеплялся за перчатки. – Наверное, боялась, что он подумает, я какой-то уродец или около того. И не захочет быть рядом.

– Это бред. Кто же не захочет быть рядом с тобой? Ты же самый веселый человек на свете. Особенно когда таблеток примешь.

– Ха-ха-ха.

– Впрочем, я серьезно. Если он тебе нравится, если ты хочешь его поцеловать, ты не думала о том, что стоит попробовать то лечение, о котором говорила доктор? Может, ты сможешь…

– Нет, – отрезала я. – Это стрельба из пушки по воробьям. Даже если получится выделить белок – при условии, что их теория вообще верна, – нет никаких гарантий, что это сработает. И чтобы это понять, уйдут месяцы, если не годы. В любом случае это не важно. Если учесть, как я вчера себя повела, не думаю, что теперь скоро увижу Эрика.

– Да, но…

– Мэдисон, нет, – уже жестче выпалила я.

Через несколько минут тишины она встала.

– Пошли. Одевайся. – Она замахала на меня руками. – У нас приключение, потому что я отдала всех детей Доновану, хотя сейчас даже не его очередь с ними сидеть, и мне пришлось слушать его ор целых двадцать минут.

Я закинула голову назад.

– Уф-ф. Мне правда не хочется. Ты можешь хотя бы сказать, что это?

– Кино.

– Кино? Сомнительное приключение какое-то.

– Но это так! Это фильм в 3D! С динозаврами. Когда ты последний раз была в кино, 3D уже существовало?

Я гневно на нее смотрю.

– Ой, а еще же вкусняшки! Когда ты последний раз ела попкорн в кино? Минимум девять лет назад, а это совершенно неприемлемо!

Я вздохнула.

– Ты ведь не отстанешь, пока мы не пойдем, да?

– Нет. За это меня и любят.


Днем в понедельник Луиза чуть заметно начала паниковать.

– Мой пасынок на безглютеновой диете, внучка терпеть не может овощи, дочь, кажется, стала вегетарианкой. И что мне прикажете готовить на День благодарения? Воздух?

Она стучала по клавиатуре в поисках разных рецептов и что-то бормоча себе под нос. Я периодически поддакивала, но на самом деле не особо ее слушала. Айжа сегодня не пришел. В половине пятого я сказала себе, что его автобус опаздывает. В половине шестого я решила, что он заболел и остался дома. Сейчас уже почти семь, и я вынуждена принять реальность: я сказала Эрику и Айже уйти, и они ушли. И не возвращаются. Я знаю, что это к лучшему, что я именно этого и хотела, но тем не менее.

– Ну класс, кошачьи сестры пришли, – вполголоса произнесла Луиза, а когда я подняла голову, она была уже на полпути в комнату отдыха. Я повернулась к двери. К стойке шли две самые крупные женщины из всех, мной виденных, и по росту, и в обхвате. Глаза мои округлились, но не только от удивления, а и для того, чтобы увидеть их целиком. А когда до них осталось шагов пять, до меня дошло. Чудовищая вонь сточных вод и аммиака. Я закрыла рот, чтобы хотя бы на вкус это не чувствовать.

Одна из женщин грохнула на стойку передо мной стопку книг, и облако шерсти взлетело с них и упало на стол. Кошачья шерсть. Кошачьи сестры. Смысл прозвища стал ясен.

– Ты новенькая? – спросила одна настолько низким голосом, что я подумала, не ошиблась ли я с полом. Если не считать нескольких волосков на подбородке одной из фигур, как у вышибал, они явно были женщинами. Пока я их разглядывала, заметила, что их верхняя одежда – коричневая куртка на одной и огромный свитер на другой – покрыты кошачьей шерстью.

– Да. – Я пыталась не дышать.

– Наши книги пришли? – спросила вторая, у нее голос такой же грубый, как и у сестры.

– Эм, это какие?

– Про крылатых драконов. Мы их специально у Линг-Линг заказали.

Я смотрела на нее, не понимая.

– Ну у той азиаточки.

Я обмерла от того, как грубо называть девушку с востока «азиаточкой», а потом поняла, что они так называют Шайну, как за спиной, так и в лицо, и осознала, что им все равно. Я откатилась на стуле чуть назад, радуясь тому, что между нами появилось пространство.

– Я пойду проверю.

Ухмылка одной сестры отразилась и на лице ее сестры, будто бы они – один мрачный разум.

Когда я вошла в комнату отдыха, Луиза стояла над коробкой с выпечкой, оставшейся с утра. Она уже было поднесла к губам черничный маффин. Но так и замерла с открытым ртом, увидев меня.

– Прости за то, что тебя там бросила. – Крошки падают ей на блузку. – Мне надо было срочно уладить кое-какие библиотечные дела.

– Ха-ха. – Я подошла к полке, на которой хранились заказанные книги.

– Как там кошачьи сестры сегодня?

Я выпучила глаза.

– Грубые.

– Да. Они такие всегда.

– И вонючие.

– Разве это не самое худшее? – улыбнулась она, и я вижу, что кусочки выпечки застряли у нее между зубов.

Рассерженная, я не ответила, взяла три толстые книги, стянутые резинкой. На обложке первой из них был нарисован большой фантастический дракон, извергающий пламя на современный город. Я вынесла их из комнаты и потащила к кошачьим сестрам.

– Нашла.

– Долго же ты ходила, – пробурчала та, что в куртке.

Я сжала руку в кулак и села, потом взяла протянутую мне сестрой в свитере библиотечную карту и начала выписывать книги. Когда я протянула карту и книги обратно и они наконец ушли, я сделала глубокий вдох чистого воздуха и посмотрела на пустой экран компьютера, пытаясь разогнать туман жалости к себе, который не развеивался с похода в кино.

Мои уши разорвал высокий крик, донесшийся со стороны детского отдела. Маленькая девочка, на голове которой были заплетены аккуратные косички с бусинками, сидела на полу, ревела и держалась за коленку. «Бо-бо, бо-бо!» – говорила она на своем детском языке.

– Тише, тише. – К ней наклонилась ее мама. – Я же говорила тебе не бегать тут. Вставай, солнышко, все будет в порядке.

Девочка начала плакать пуще прежнего.

Пытаясь использовать другой прием, женщина сложилась, как аккордеон, пока ее глаза не оказались на одном уровне с глазами дочери.

– Давай мама поцелует, – говорила она, нежно поднося ножку девочки к губам.

Девчушка всхлипнула, истерика прошла, она забралась к маме на ручки. Они слились вместе, как в детской игре – бумага накрывает камень.

Другие дети в отделе занимались своими делами, брали книги с полок. Роджер отвернулся к клавиатуре, забыв об этой паре, но я не могла отвести от них глаз. Это вопиющее неравнодушие. Почти физически ощутимая любовь матери, которая передается ребенку так же естественно, как река течет с гор.

Легкие сжались в груди, гигантский кулак вернулся напомнить о себе…

– Джубили?

Я посмотрела в оливковые глаза Эрика и попыталась понять, сколько он уже тут стоит.

– Ты в порядке? – спросил он, на лице озабоченность.

И при виде его, при теплых звуках его голоса у меня перед глазами все поплыло. И я поняла, что нет, я не в порядке. Совсем не в порядке.

– У меня мама умерла. – На слове «умерла» мой голос сорвался.

А потом я почувствовала, как мое лицо осело, как плохо слепленный песочный замок, и я начала рыдать.

Сидя на переднем сиденье машины Эрика, я громко сморкалась в платок, который он мне дал. Мы все еще были на парковке библиотеки, но я не помнила, как тут оказалась, кроме того, он сказал, что пришел, чтобы отвезти меня домой, и меня так ошарашила эта неожиданная доброта, что я разревелась пуще прежнего, так что Луиза услышала и вышла из комнаты отдыха. Думаю, они переглянулись, а потом кто-то протянул мне пальто и сумку, и я вышла за Эриком, толком не видя его сквозь слезы. Он ничего не говорил, кажется, уже вечность, пока я шмыгала, всхлипывала и подвывала. Когда я наконец успокоилась, вытерла нос и несколько раз глубоко вдохнула, плечи затряслись. И только тогда я поняла, какое зрелище я сейчас из себя представляла.

Я смотрела на него, сидящего на водительском сиденье, пальцы левой руки сжимали и разжимали руль, правая рука лежала на бедре. Я еще раз вздохнула.

– Прости… за… все… это. – Голос еще дрожал.

Он повернулся ко мне:

– Нет, все в порядке. Соболезную.

– Это случилось пару месяцев назад. – Я шмыгнула и вытерла нос. – Кажется, на меня просто все сразу навалилось. Наверное, это звучит глупо.

– Нет. Не звучит.

Мы сидели в тишине.

– Вы были близки?

– Не совсем. Я не видела ее девять лет. И даже чуть ее ненавидела, если честно.

Он прищурился, и я знала, что он слушает, ждет.

Но что ему рассказать о маме? Она много курила, носила тесные блузки и была помешана на мужчинах и деньгах. Она насмехалась надо мной забавы ради. Она обращалась со мной так, будто бы я – ее соседка в общежитии. И вот тогда я высказываю то, что было у меня на душе так много лет.