Колин Оукли - Почти касаясь

Я схватила ткань толстовки и стала ее сжимать, крепче и крепче, надеясь, что дрожь напряжения в моей руке как-то облегчит опустошающую боль от растущей дыры в груди.

Но этого не произошло.

В воскресенье меня разбудил громкий стук в дверь. Я знала, что это Мэдисон. Я уже четыре дня игнорировала ее звонки, и вчера она пришла в библиотеку, пока я была в задней комнате. Я попросила Роджера сказать, что меня нет.

– Но я уже сказал ей, что ты тут, и я тебя позову.

– Тогда соври, что ты ошибся.

Он закатил глаза, но выполнил просьбу. Я знала, что когда-нибудь придется с ней встретиться, и мне пришло в голову, что сейчас – такое же подходящее время, как и любое другое. Уж лучше, чем устраивать скандал в библиотеке.

Я сбежала по ступеням и открыла дверь…

Эрику. Он оглядел меня, начиная от округлившихся глаз, открывшегося рта, а потом и ниже.

– Милая кофта.

Черт. Пожалуйста, скажите, что на мне не его толстовка, только не опять она. Я посмотрела вниз и выдохнула. Я надела толстовку с ЭмСи Хаммером, которую купила на интернет-аукционе, когда у меня было ироничное настроение. На ней большими буквами красовалось «Тебе нельзя это трогать».

– Что ты тут делаешь?

Он снял шапку и держал ее в вытянутой руке, так что он фактически стоял у меня на крыльце с протянутой рукой. Не знаю почему, но мне это показалось забавным.

– Мы с Айжей… возвращаемся в Нью-Гэмпшир. На следующей неделе.

– Я знаю.

– Откуда?

Я пожала плечами:

– Поняла как-то.

– Слушай, я просто… можно я войду? Мне нужно кое-что сказать.

Я уставилась на него, зная, что будет тяжелее, если я пущу его, но еще я не просто хотела, чтобы он вошел, больше всего на свете я хотела, чтобы он остался. Я отошла от двери и открыла ее шире.

– Ладно. – Я прошла в гостиную. Он за мной, и каждый его шаг ускорял ритм моего сердца.

Я села в кресло, не оставив ему выбора, кроме как сесть на диван. И он сел. С минуту смотрел на пепельницу на кофейном столике, а потом спросил:

– Почему ты на меня так злишься?

Он спросил это так спокойно, что у меня внутри что-то взорвалось.

– Ты меня обманул!

Его брови взлетели вверх.

– Что? Как?

– Ты мне никогда не говорил! Что уедешь. Я не знала! Все эти недели – как ты мог мне не сказать?

– Не знаю. Кажется, я об этом не думал даже.

Я в ярости открыла было рот, но он поднял ладонь.

– Нет. Это не… я не это имел в виду. Видимо, я не хотел об этом думать.

А потом он посмотрел на меня, будто бы только что увидел с тех пор, как я открыла дверь.

– Стоп. А почему это вообще для тебя важно?

– Как это «почему важно»?

– Я это и имел в виду. – Теперь я в его глазах мишень. И он будет бить без промаха.

Я не выдержала его взгляда.

– Мы просто очень сблизились… с Айжей.

– А-а-а. – Он опустил глаза. И плечи. – Я так и подумал.

Я еле сдержала крик.

– Ты такой… невозможный!

Он мигом поднял голову.

– Я? Я?! Да я… – Эрик хмыкнул. – Я даже не…

– Что я должна была тебе ответить? – перебила я. – Что каждый раз, когда ты смотришь на меня, касаешься меня этими дурацкими перчатками, я забываю, как дышать? Что я отчаянно хочу ощутить своей кожей твою, даже если это меня убьет, в буквальном смысле этого слова? Ты это хотел услышать? – Я глубоко вздохнула, и тут же накатило облегчение, хоть мне и захотелось броситься под диван и спрятаться там. Но слова уже вылетели, и их было не поймать.

– Да. Потому что, даже несмотря на то, что ты, очевидно, самая упрямая женщина из всех мне знакомых, на то, что ты так и не научилась укрощать свою гриву при помощи расчески, на то, что у тебя в голове куча бессмысленных и бесполезных фактов, все, чего я хочу, – касаться тебя своими дурацкими перчатками.

– Это должно было быть комплиментом?

– Нет. Но вот это – да: поездка с тобой до дома – лучшая часть моего дня. Любого дня. И несмотря на бардак у тебя на голове, или, может, из-за него, черт, да я понятия не имею, – ты красивее любой другой. Более того, ты каким-то образом стала лучом света в темном и узком тоннеле, которым была моя жизнь последние годы. И я не хочу тебя отпускать.

Дыхание перехватило.

– Не хочешь?

– Нет.

К глазам подступили слезы, и мы смотрели друг на друга, между нами повисла тяжелая тишина. Я ждала, что меня захватит эйфория – огромная радость от того, что я знаю, что все это было не в моем воображении, что он чувствует то же, что и я. Но она не пришла.

– Что же, это все равно не важно. – Ярость опять взяла свое.

– А что с лечением?

– А что с ним? – огрызнулась я.

– Ты не хочешь хотя бы попробовать?

– И в чем смысл? – спросила я, хотя еще меньше месяца назад, когда сама мысль о том, что я не смогу коснуться Эрика, казалась невыносимой, я почти на него согласилась. Почти. – Ты что, будешь сидеть и ждать в этом своем Нью-Гэмпшире, пока оно сработает?

– Да, почему бы и нет? Он всего в пяти часах езды. Мы бы могли и дальше видеться.

Хоть я и была польщена, я знала, что он все еще цеплялся за мечту, с которой я жила последние несколько месяцев. Пора уже было принять действительность.

– Эрик, ты сам себя послушай! Весь твой мир там, твоя дочь там. А мой – тут. Даже если забыть об этом, доктор Чен сказала, на то, чтобы только выделить белок, может уйти год, я уж не знаю, сколько уйдет на лечение. А если оно никогда не поможет? Ты просто будешь ждать вечность, не жить дальше? – Я вздохнула, какая-то часть гнева ушла. – Я и не ожидала, что ты будешь ждать, я бы тебе этого никогда не позволила.

– Тогда сделай это для меня! – взорвался Эрик. – Сделай для себя самой. Перестань проживать жизнь так, будто ты до жути ее боишься, отгораживаясь от всех в доме с книгами. Ты заслуживаешь большего, Джубили! Боже, ты заслуживаешь гораздо большего.

Я ошарашенно смотрела на него. Я уже открыла рот, чтобы накричать в ответ: как он посмел указывать мне, как жить? Но вдруг я увидела его оливково-зеленые глаза, страсть в них, ту же боль, что и в моих, – и мне вообще расхотелось ругаться.

В горле застрял ком.

– Я буду по тебе скучать. – Глаза наполнились слезами, все поплыло.

– Но тебе не нужно, ты же знаешь. Мы можем общаться и дальше. Я буду звонить. Писать электронные письма. Я хочу знать, как ты. Чем ты занимаешься. – Он улыбнулся и добавил: – Что ты читаешь.

Я впитывала его слова. Это звучало так притягательно: остаться в его жизни. Слышать его голос в трубке. Но я поняла, что хочу не только его голос. Мне не нужна часть. Как бы алчно это ни звучало, но я хочу его целиком. И не могу его получить. А кто-то другой неизбежно сможет. Что будет, когда он начнет с кем-нибудь встречаться? Я должна буду улыбаться и реагировать так, как любой другой из его друзей? Одна эта мысль выбивает меня из колеи.

Я медленно качаю головой:

– Я не могу. Я просто… не могу.

Я хочу рассказать ему почему, объяснить, что это будет нечестно по отношению ко мне, точнее, по отношению к нему самому, но что это изменит? Жизнь – нечестная штука. Беспощадная и жестокая. Видя боль в его глазах, я поняла, что он тоже об этом знает не понаслышке.

Он медленно помотал головой, как лодка, качающаяся на волнах. И прижал руки к лицу. Я разглядывала их: костяшки, выпуклые вены от пальцев до запястий. И чувствовала последний укол в сердце: мрачной, опустошающей уверенностью я осознала, что никогда не почувствую их на своей коже.

– Что ж, тогда это все. – Он словно подвел черту, я знала, что к этому все шло, но все равно не была готова.

Боль началась в сердце, а потом перешла в кости, в конечности, как вибрация гонга, в который ударил какой-то великан. И тогда я поняла, что никогда не знала, что такое боль. Не до конца. Ни когда дети дразнили меня, сидящую на скамейке в одиночестве, ни когда Донован поцеловал меня и поджег мое горло, перекрывая воздух, ни когда умерла мама. Ни разу до этого момента, когда я смотрела Эрику в глаза и чувствовала абсолютную несправедливость того, что это конец, когда у нас и начала-то не было.

– И что нам теперь делать? – Голос сорвался от переживаний. Меня уже не беспокоило, что из моих глаз на ковер льется вода.

Эрик встал, и я знала, что это оно. Это прощание. И я почти пожалела о том, что он вообще пришел. Почти.

– Теперь. – Его глаза потемнели, когда он схватил плед, перекинутый через спинку дивана. Он потихоньку начал его разворачивать. В каждой руке он держал по углу. – Теперь я тебя задушу.

Я инстинктивно дернулась назад, не понимая, а потом вспомнила наш диалог в машине. Как я все ревела и ревела из-за мамы.

Я хмыкнула, и вот я уже смеялась вовсю.

– Давай сюда, – позвал Эрик.

На трясущихся ногах я подошла и упала в плед, в его руки. Он завернул меня, как шаурму, и крепко обнял. Мои плечи сотрясались от хохота, но он не отпускал. Не отпускал и тогда, когда его плечи затряслись в такт моим. Не отпускал даже тогда, когда оба мы уже не смеялись.

Эрик

Когда в десятом классе я пришел домой со свидания с Пенни Джованни, моя мама ждала меня за кухонным столом с чашкой кофе. При ее невероятной мудрости она почувствовала, что что-то не так. Я признался, что меня расстроило то, что она не дала подержать ее за руку, и думал, что это со мной что-то не так (разумеется, это было до того, как я понял, что именно со мной было не так в глазах Пенни – мой пол). Мама развеяла все мои сомнения. «Главное в любви – уметь ждать», – сказала она, и эта логика устроила мое рациональное мышление. Это меня успокоило. И развеяло мифы о трепещущих сердцах и бабочках в животе, о которых девчонки все время говорили в книгах и фильмах.

Но только выйдя из дома Джубили, я понял, что она имела в виду, что главное в отношениях – уметь ждать. Потому что любовь – это то, что появляется, когда ты совсем ее не ожидаешь, когда ты ее не ищешь, посреди библиотеки маленького городка в образе растрепанной женщины в ночной рубашке. И на умение ждать ей абсолютно наплевать.

– Я нашла вам терапевта в Нью-Гэмпшире, который отлично подойдет Айже, – сказала Дженет, протягивая мне карточку. – Он сильно продвинулся вперед, и я не хочу, чтобы он вернулся к начальному состоянию.

– Разумеется, этого не будет. – Я взял визитку и чуть выпрямился, чтобы положить ее в задний карман. – Я позвоню, как только мы обустроимся.

Прогресс Айжи заключался в том, что теперь я мог рассказывать ему истории про отца. Над некоторыми из них он даже смеялся (например, над тем, что как-то на четвертое июля Динеш съел тридцать шесть хот-догов на спор, думая, что он побьет рекорд чемпиона Кони-Айленда, и следующие три дня его тошнило). Также, насколько я знаю, он больше не практиковался в телекинезе и не пытался контролировать электричество (я боялся, что ему это придет в голову после случая в библиотеке). Возможно даже, мы уже пережили эти эксперименты, и мне от этого становилось легче.

Но его большие карие глаза были все еще подернуты печалью, и иногда, по ночам, я даже слышал, что он плачет. Хотя, если уж быть честным, с тех пор как я ушел от Джубили, я тоже особо не веселился. Моя мама назвала бы нас парой недотеп.

– Сколько обычно длится эта… скорбь? – Я не знаю, спрашивал ли для Айжи или для самого себя.

Она по-доброму улыбнулась, хотя губы были сжаты.

– Дольше, чем вам кажется. Со временем становится лучше, но до конца она никогда не проходит.

Я кивнул.

– Продолжайте общаться. И просто будьте с ним рядом. Как вы это и делаете.

Я уперся руками, будто рычагами, в колени и встал.

– Ну что же, спасибо вам.

Как нужно прощаться с психотерапевтом? Пожать руки? Нам нужно обняться? Я решил просто слегка помахать.

– Вы очень помогли. Нам обоим.

Она кивнула.

– Я просто делаю свою работу.

Я пошел к двери и потянулся к ручке.

– О, Эрик, – донеслось из-за моей спины.

– Да? – Я обернулся.

– Это по поводу Джубили. – Я замер. – Думаю, Айже пойдет на пользу попрощаться с ней. Он кажется расстроенным, когда говорит о ней и о том, как внезапно кончилась их дружба. Полагаю, они сильно сблизились.

Она прищурилась, и я задумался, сколько же она знает или хотя бы подозревает. Я кивнул и поднял ладонь в знак благодарности.

– Спасибо, – еще раз произнес я.

По дороге к машине я вытащил телефон и набрал сообщение Элли. Я писал ей каждый день, хоть она и не всегда отвечала. Некоторые сообщения серьезные, а некоторые больше похожи на это:

Думаю проколоть нос. Что лучше: кольцо или гвоздик? Папа.

Сунув телефон обратно в карман, я повернулся к Айже.

– Закажем пиццу на ужин? – спросил я, когда мы оба сели в машину.

– Мне все равно, – пробормотал он, застегивая ремень безопасности.