— Неправда! — в запале сразу ответил Виталий. Она не стала его убеждать в своей правоте, и, будучи по природе человеком объективным, Виталий не мог не поправиться: — Частично неправда!

Альфия грустно усмехнулась:

— Значит, частично все-таки правда?

Он подумал и сознался:

— Тут такие обстоятельства, что не думать о делах я не вправе.

— У всех обстоятельства, — вздохнула она. — А жизнь одна…

Она еще помолчала, думая о себе, а потом, слегка скривившись, спросила:

— Но все-таки, как же могло так получиться, что вы не замечали перемен в жене?

— Можно я сяду? — вдруг попросил он.

— Садитесь, конечно.

Она, наоборот, встала, подошла к окну и посмотрела сквозь шторы на улицу. В отделения возвращались больные — заканчивался час вечерней прогулки, и те, кому разрешалось выходить, спешили назад. Таких больных со свободным режимом было немного, остальные гуляли в огороженных садиках возле отделений. Такие садики, вернее палисадники, имелись и возле их корпуса. Для женщин из семнадцатого отделения — с внутренней стороны двора, а для мужчин Володиного, шестнадцатого, отделения — с наружной. Такое разделение было сделано специально. Во-первых, чтобы больные не смешивались между собой, а во-вторых, у мужчин (все доктора это отмечали) отмечалась большая тяга к садоводству, чем у женщин. Если женщины просто сбивались в кучки и постоянно болтали, то представители сильного пола проявляли настоящие чудеса изобретательности и дизайнерского искусства. Возле некоторых отделений были даже устроены прудики, обсаженные специальными растениями; ухоженные кусты роз вились по перголам, а красиво выстриженные деревца напоминали о французских регулярных парках. Различные комиссии и делегации, приезжавшие в больницу, всегда восхищались чудесами садово-паркового искусства, и это обстоятельство главный врач Преображенов умело использовал. Во время экскурсий по территории больницы он всегда приводил комиссии посмотреть такие садики. Казалось, вместе с гостями он наслаждался произведенным эффектом — и те, сами не понимая как, соглашались помочь больнице. Вот и теперь Альфия увидела, как пара больных с лопатами наперевес под руководством Володи Бурыкина направилась от их корпуса куда-то вдоль боковой дорожки.

— А знаете, — не глядя на нее, заметил Давыдов (он как-то обмяк после этой недавней вспышки гнева), — я ведь теперь только понял, что действительно многого не замечал. Ведь мы с женой даже не смотрели друг на друга в последнее время! Жили вместе, работали вместе, спали вместе, но совершенно не замечали друг друга… — Он потер себе лоб. — Думаете, ужасно? — Он помолчал. — Конечно, ужасно. Всю жизнь проработали в одном институте. Занимались одними проблемами. И практически не обращали друг на друга внимания.

— Как это так? — не поняла Альфия.

— А очень просто. Представьте: обычное утро. Я в ванной. Щеки в мыле. Во рту зубная паста. Жена спрашивает из кухни: «Ты будешь чай или кофе?» Мне все равно. Можно чай. Можно кофе. Можно кефир. Я выпиваю кофе — она уже в спальне. Причесывается. Спросите меня, в чем она ушла на работу? В синей кофточке или в красной? А я не видел, когда мы выходили, она была в плаще. Или в шубе. Или в костюме. «Ты закроешь дверь?» Это она уже от лифта. «Закрою. А ты куда?» — «Забегу в магазин. Куплю что-нибудь поесть на вечер и на работу». И ее уже нет. Или нет меня. «Ты куда?» — «В автосервис. Надо поменять колеса на зимние. Или на летние. Или заехать к маме. Или купить новый пиджак». — «Разве старый уже не хорош?» — «Его покупали три года назад». — «Встретимся вечером?» — «Как всегда». — «Тебя подождать?» — «Наверное, не стоит. Я днем уеду в строительную организацию насчет ремонта крыши. В четвертой лаборатории с потолка каплет». — «Тогда созвонимся днем?» — «Отлично. Я тебе позвоню». Вот такая была у нас жизнь.

— Но ведь вы говорили, что у вас было на редкость тесное сотрудничество в работе?

— Ну да. Говорил. Мы общались по телефону.

Альфия посмотрела на него недоверчиво.

— А вечером? Ну, вы же встречались вечером?

— А что вечером? — пожал он плечами. — Всегда одно и то же. «Устала?» — «Устала». Я тоже устал. «Спокойной ночи?» — «Спокойной ночи». А вы говорите, заметил ли я? Да если бы меня спросили в милиции, как выглядит моя жена, я не смог бы толком рассказать. Я только вижу, что сейчас она выглядит не так, как раньше.

Альфия сказала:

— Ужасно.

И тут же смутилась: как это могло у нее вырваться? Ведь она же никому не вправе давать оценки. Он рассказывает, она слушает. И не из любопытства. Исключительно для работы.

Он снисходительно усмехнулся.

— Вы сказали: «Ужасно»?

Ей некуда было отступать. Она лишь пожала плечами.

— Это лишь мое личное мнение. Вас оно никак не должно касаться.

— Извините, вы замужем?

Альфия помялась.

— Нет.

— И наверное, не были. Иначе бы не спрашивали.

Альфия нахмурилась. Строго посмотрела на него исподлобья.

— Не обижайтесь. Просто вам не понять. Вам кажется ужасной такая жизнь. А на самом деле ничего ужасного. И необычного. Так живут тысячи людей. И даже гораздо хуже. Мы с женой не обманывали друг друга. Другие — обманывают. Врут прямо в глаза и считают, что в этом есть сермяжная правда.

Альфия обозлилась.

— Вы бы еще поставили себе в заслугу, что никого не убили.

— А я никого и не убивал! — Давыдов не понял ее сарказма.

— Ну да. Не обжирайся, не прелюбодействуй, не убивай. Что там еще осталось? Не укради? Умерь гордыню? Вот с этим последним у вас явно нелады.

— Что вы имеете в виду? — Он был несколько обескуражен.

Она подошла и села прямо напротив него, закинула ногу. Прищурила глаза.

— Естественно, вы не понимаете. Поэтому и не можете рассказать о жене. Я слушаю вас уже битый час. И что я слышу? Вы хоть минуту рассказывали о ней? Нет, вы говорили мне о ваших отношениях, вы оправдывались, но вы ни слова не сказали о том, какая была ваша жена. Да, она заболела, но ведь не умерла. Она есть и еще будет. И у нее будут проблемы, ее надо будет лечить, ухаживать за ней. И это при том, что никто не может гарантировать результат.

Он помолчал.

— Вы что, думаете, я не справлюсь?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Другие в основном справляются. Некоторые — нет. Но это зависит не только от вас.

— А еще от чего?

— От течения болезни.

Он помолчал, и Альфия увидела, как ресницы его увлажнились. Он вытер их платком.

— Я до сих пор не верю, что она больна.

Альфия снова встала. Пересела за свой стол.

— Вам нужно идти. Уже поздно.

Он спохватился.

— А вы? Вы что, дежурите?

Она ответила:

— Нет. Но на электричку идти не хочется. Больничный автобус ушел. Придется остаться.

Он предложил:

— Я еду в город. Давайте я вас довезу.

Она заколебалась. Ей хотелось домой. Принять ванну, намазать кремом лицо. И выспаться, наконец. А утром опять вскочить в шесть часов, чтобы не опоздать на работу. Но ездить на машине с незнакомыми людьми она не любила. «Умереть не умрешь, а покалечиться можно сильно. Кто тогда будет кормить меня, да еще и мать?»

Каким-то образом он понял ее страх.

— Не бойтесь, я поеду не быстро.

Она подумала: «Снова спать в кабинете на кушетке? Не высплюсь и завтра буду плохо выглядеть. Нет, лучше ехать домой».

— Вы еще пойдете к жене?

— Да. Зайду попрощаться. — Он помолчал. — И заодно посмотрю внимательно, как она выглядит.

И в этой фразе Давыдова Альфия услышала оттенок предательства по отношению к жене. Потому что сказана она была в качестве легкого комплимента, этакого кокетства, намекающего на их разговор.

Ей стало неприятно.

— Пожалуй, я лучше останусь здесь.

Он почему-то опешил.

— Ну, как хотите.

— Спасибо за предложение. До свидания. Вы завтра появитесь?

Он помолчал.

— Мне очень неприятно оставлять жену, но завтра я должен быть на приеме у министра. Приеду послезавтра.

Альфие опять не понравилось выражение его лица. Уж слишком оно показалось ей значительным.

Дима

— Как же тебя зовут, девочка? Настя? Давай, ложись-ка на спину, — пожилая докторша пыталась понять, зачем эту больную к ним привезли. Температуры нет, анализы почти в норме. — Так больно? А так? Вот здесь я трогаю. Не болит? Нигде не болит?

Настя лежала вполне спокойно и улыбалась. Ее серые блестящие глаза безмятежно рассматривали потолок. Ни малейших признаков боли или дискомфорта.

Врач стала внимательно читать переводной эпикриз. Жалобы на острую боль, рвоту, потерю сознания… Где это все? Может, они больных перепутали?

— Как твоя фамилия, девочка?

— Полежаева.

Врач сверила данные. Все вроде сходится. Но она не нашла ни единого симптома, который подтверждал бы необходимость госпитализации в хирургическое отделение, и уж тем более операции.

Доктор еще раз пробежала глазами эпикриз. «Находится на лечении в 17-м отделении психиатрической больницы по поводу…» Диагноз зашифрован. Психиатры не пишут диагнозы в историях болезни. Она испытала сочувствие к больной. «Такая молодая, хорошенькая… Пути господни неисповедимы. Может, все-таки просто какая-нибудь депрессия на фоне несчастной любви?»

Она задумалась. Гинекологу надо обязательно показать. Но это уже утром. Доктор знала: сейчас в гинекологии было жарко — женщина с кровотечением и сложные роды.

— Ладно, Настя. Давай-ка спи до утра.

Утром придет заведующий, снова сделают анализы, осмотрит гинеколог — может, что-то и прояснится.

— А куда вы меня положите? — нежно прошелестела Настя.

— Будешь спать пока на кушетке, возле сестринского поста. Места в палате сейчас у нас нет. Если что — зови медсестру.

— Хорошо, как скажете.

Дмитрий сидел в коридоре возле ординаторской и с тоской оглядывал отделение. Боже, какая дремучесть! Крашеные стены, старые кушетки, двери, когда-то белые, выглядели убого, по-сиротски. И вместе с тем он чувствовал острую неудовлетворенность. Впервые в жизни доктор Сурин сидел на скамье запасных, когда другие играли ответственный матч. Сидеть и ждать — вот была теперь его участь.

Вот медсестра в темно-зеленом халате быстро прошла мимо него, обдав таким знакомым запахом операционной. У Димы защипало в глазах.

«Что это со мной? Неужели я плачу? Какой я стал чувствительный за один день!» — он попытался посмеяться над собой. Однако вдруг неожиданно запершило в горле, и он закашлялся. Сначала не сильно — будто просто поперхнулся, — а потом сильнее, сильнее… Он задержал дыхание — кашель не останавливался. В груди словно образовалась мокрая губка — она мешала пройти воздуху. Он не смог вдохнуть — кашлевые толчки тотчас выбрасывали воздух наружу. Дима почувствовал: задыхается. Постовая медсестра стала коситься на него со своего места. Он встал, подошел к ней.

— Можно водички?

Зубы его стучали о край стакана. И тут Дима вспомнил: врач советовал всегда носить с собой таблетку быстродействующего лекарства. Пошарил в кармане — таблетка была. Пальцем продавил серебряную фольгу, опрокинул таблетку в горло, запил. Немного воды выплеснулось на рубашку. Он отдал сестре стакан, попытался улыбнуться и подошел к окну, отворил створку. Сестра умчалась куда-то, он остался один.

«Я что теперь, инвалид?» — подумал он о себе и ощутил вязкий, липкий страх.

— Это вы здесь из психбольницы? — раздался вдруг за его спиной немолодой уже голос.

Он обернулся: пожилая докторша стояла в коридоре возле поста, Настя выглядывала из-за ее спины.

— Вот твоя кушетка.

Доктор властно указала Насте ее место. Настя робко подошла и села. И вдруг Дима подумал, что он и эта девушка — друзья по несчастью. Беда свалилась на них обоих, оба в равной степени одиноки. Украдкой, правда, шевельнулась оправдывающая его родителей мысль: уж они-то никаким образом не способствовали его теперешнему положению, они просто всегда были далеко. Вот и сейчас работают за рубежом и даже не знают о его болезни. Вдруг в сознании отчетливо прозвучало: «Разве это правильно — взваливать на четырнадцатилетнего подростка полную ответственность за его жизнь?»

— Пойдемте поговорим. — Доктор пригласила Сурина в кабинет.

Дима последовал за ней и по дороге с облегчением отметил, что кашель его стал прекращаться.

— Вашу больную мы оставляем, а вам ночевать негде, свободных мест нет, — сказала хирург, когда они вошли в ординаторскую.

— Как вы находите ее состояние?

Доктор задумчиво провела пальцами по лбу.