Ирина Степановская - Под крылом доктора Фрейда

Она сказала:

— Может, все-таки обойдется? Ведь они же по любви?

Старый Лев даже не обернулся.

— Обойдется — не обойдется… Какие вы все-таки странные люди! За такие поступки раньше стрелялись, а вам главное — обойдется или не обойдется!

Альфия решительно загасила сигарету.

— Да послушайте! Времена уж давно не те. Настиным родителям самим невыгодно раздувать скандал. Просочится в газеты, их же дочери будет хуже. Они же ее никуда не пристроят! Ни замуж, ни на работу, — Альфия помолчала. — В конце концов, давайте я ее выпишу!

Он развернулся в кресле:

— А раньше почему не выписывала?

Альфия снова хлопнула своей туфлей.

— Некуда было. Родители недавно приехали. Теперь они ее смогут забрать.

Лев заорал:

— Да перестань ты с туфлей играть! — подумал и сказал уже спокойно: — Выписывай.

— Хорошо.

Альфия встала, взяла туфли в руки и босиком пошла к двери. Главный врач мрачно посмотрел вслед и пробурчал:

— Постой. Я посмотрел документы той пациентки, что ты мне приносила. У нее фамилия такая же, как у тебя. Однофамилица твоя, что ли?

Альфия обернулась от двери:

— Да.

— Непростой случай. А смотреть мне ее некогда. Сама решай. Пусть пока у тебя полежит. Время терпит. Ничего с ней не случится. Возьми! — Он протянул Альфие папку. Она вернулась, засунула папку под мышку. — Да туфли надень. Простудишься.

Альфия, как была, босиком, выскользнула из двери.

— Обожает она дурака валять! Но люблю я ее. Интересная она женщина, — не то сердито, не то с пониманием проворчал Старый Лев и задумчиво закурил новую сигарету.

Дверь осторожно приоткрылась, в кабинет вошел Дыня, заместитель главного врача по лечебной работе. Во всем облике доктора читалось возмущение.

— Александр Борисович, с одной пациенткой из отделения Левашовой назревает скандал.

— Знаю.

— Но Альфия Ахадовна, как руководитель, должна была остановить своего молодого коллегу.

Старый Лев выпустил дым в потолок.

— Должна была, но не остановила.

— Почему? Это ее упущение.

— Зачем молодой незамужней бабе лезть в эти щекотливые дела?

— Еще не хватало, чтобы слух об этой истории дошел до Московского правительства.

— Будет еще хуже, если нам припишут дискриминацию в отношении свободы личности и всякое такое. Альфия Ахадовна — умная женщина. Она это просчитала.

Дыня почувствовал себя посрамленным.

— Хитрая татарка. Я ей почему-то не доверяю. Сейчас вот вышла от вас босиком. Она вас компрометирует.

Преображенов исподлобья зыркнул на Дыню.

— Ты у нас зато сермяжный славянин. Добропорядочный, русский, интеллигентный.

Дыня опомнился, поправил съехавший в сторону галстук, пробормотал:

— Прошу прощения, я вообще-то в национальном вопросе толерантен… Я, как ваш заместитель, только забочусь, чтоб у нас неприятностей не было… — и выскочил из кабинета.

Альфия шла сквозь сосны к своему отделению и размышляла: «Как странно сужается жизненное кольцо. Сначала — непонимание, потом — предательство. Видимо, я что-то недопонимаю. А меня предают».

Сегодня в кабинете главного врача она впервые почувствовала себя на линии огня. Последние несколько лет жизнь катилась по накатанной колее без резких поворотов, и она к этому привыкла. Детство, конечно, было отвратительным. Институт… Ни то ни се. Она была тогда уже красавицей, но этого не знала. Держалась как гадкий утенок. Ей это вредило. Ни друзей, ни близких подруг не завела, все сама по себе. Да и дома мать со своими разговорами, бабушка, уже совсем к тому времени старенькая. Но все-таки ее выучили. И именно в больнице она ощутила и молодость, и красоту. Может быть, потому что Преображенов сразу стал ее поддерживать, как только взял. Быстро дал отделение в заведование. И здесь, в своем психиатрическом мирке, она, наконец, почувствовала себя уверенно. И вот маленький аккуратный домик ее благополучия вдруг закачался, как перед землетрясением.

Она вошла в отделение, открыла дверь в кабинет. Где оно, это чертово зеркало? Сколько лет прошло с тех пор, как она повесила его на эту стену? Ей навстречу выплыло мрачное холодное лицо. Альфия пододвинулась ближе, отвела волосы со лба, пристально всмотрелась. Боже! Что же останется скоро от былой красоты? Как опрометчиво она решила, что сама хозяйка своей жизни! Если разобраться — без денег, без семьи, без друзей… Что за бес высокомерия в нее вселился? И почему она вела себя с Володей так опрометчиво? При всех его недостатках он мог бы быть, наверное, неплохим мужем…

В замочной скважине раздался скрежет замка. Она отскочила от зеркала. Нинель вошла и встала возле двери.

— Чего тебе? — Нинка казалась испуганной.

— Что, выгляжу страшно? — Альфия усмехнулась.

Нинель набрала воздух и с размаху брякнула:

— У нас Хохлакова повесилась.

Альфия так и села.

— Где?

— В душевой. Я ее туда послала тряпки половые постирать.

— Насмерть?

Нинка сказала:

— Я сразу баб позвала, и мы ее из петли вынули. Быстро довольно-таки. Она еще дергалась. Да только напрасно. Признаков жизни не подает.

Альфия закричала:

— Когда это произошло?

— Только что. — Нинель протянула сложенную вчетверо тетрадь. — Она и письмо оставила. Вот, читайте. Целый роман — четыре с половиной страницы. Я ни слова разобрать не смогла — такие каракули.

Как пушечный выстрел, хлопнула дверь. В холле раздался стук каблуков — это Альфия бежала через холл в отделение. Нинка положила письмо на стол и побежала за ней.

Они сидели голые на разобранном диване в ее старой двухкомнатной квартире, среди смятых подушек и простыней, и ели заваренную из пакетиков геркулесовую кашу. Запивали молоком.

— Вкусно? — спросила Альфия.

— Божественно. Теперь всегда буду есть на завтрак овсянку.

— Чайник поставить?

— Не надо. Иначе мы оба опоздаем.

Она вдруг легла, подтянула ноги, накрылась одеялом.

— Не хочу никуда идти. Устала.

— Бедняжка. — Он нежно провел ладонью по ее лицу и вдруг поперхнулся молоком, закашлялся.

— Ты осторожнее! А то вся больница будет сплетничать, что у меня любовник окочурился прямо на мне, в постели.

— Да я бы и рад!

— С ума сошел! Вся кровать теперь мокрая! И каша на подушке. Что, у меня есть время стирать?

— Не стирай! Мы будем спать прямо в каше! — Он повалил ее навзничь.

— Ну хватит! Пусти! Пора собираться!

— Да к черту это Осколково и твою больницу! Давай останемся сегодня здесь, на весь день! Вдвоем. Ты и я.

— Пусти!

Но он прижал ее спиной к подушке и целовал в лоб, в нос, в глаза.

— Синие-синие! Ни у кого таких нет. От кого они у тебя?

— От бабушки. У нее были такие же.

Альфия ткнула пальцем вверх, где на стене, над постелью, висели старые фотографии. Она сбросила Давыдова с себя и вскочила, стала одеваться. Он продолжал лежать и смотрел на нее.

— Бабушка была родом с Севера, из Заполярья. Они жили в небольшом городке, где был комбинат. Там производили алюминий, вернее, алюминиевые квасцы. По этому поводу даже ходили разные слухи. Якобы из-за того, что в почве был переизбыток то ли алюминия, то ли кремния, у людей менялся, как сейчас говорят, генотип. Дети рождались синеглазые, белокожие и часто умирали. В советские времена туда даже повадились ученые, проводили разные исследования. Рабочие, конечно, считали, что им хотят снизить надбавку за вредность. Все стремились, заработав денег, оттуда уехать. Бабушка, к счастью, выросла здоровой, вышла замуж. У мамы моей глаза уже были обычные — зелено-карие. — Давыдов слушал очень внимательно. — Ну а мне достался от бабушки подарок. На всю жизнь, — улыбнулась Альфия.

Виталий посмотрел на часы, тоже встал и поднял с пола свои брюки.

— Вот ты сейчас сказала, что алюминий, возможно, это не точно, но пусть будет алюминий, — так вот, алюминий придает синий оттенок цвету радужной оболочки глаза. Необычный синий оттенок, который даже может передаваться по наследству. Так?

— Вот они, люди, одержимые наукой, вечно все систематизируют.

Альфия отыскала расческу и стала причесываться.

— Так или не так?

— Так. Ну и что?

Он застегнул брюки. Подошел и встал перед ней. Голос его звучал сухо и торжественно.

— Почему же ты думаешь, что, например, йод, как утверждает Таня, не может вызывать изменения генотипических признаков у животных и человека? И что это утверждение есть абсурд, бред и проявление болезни?

Альфия растерялась.

— Я вовсе не так говорила!

Давыдов продолжал с все возрастающим пылом:

— Где же логика? Ты только что сказала, что алюминиевые квасцы придают глазам синий цвет. Это неточно, но считается допустимым, потому что исходит из уст твоей бабушки. А утверждение, что йод придает глазам и волосам темный цвет, является симптомом психического заболевания, потому что это утверждение исходит от Тани?

Она опешила. Они только что переспали, а он пристает к ней с каким-то йодом, о котором говорила его жена!

— При чем тут йод? Главное не это!

Он зашагал по крошечной комнате из угла к окну и обратно.

— Но ты же должна понимать, что это нелогично!

Она разозлилась.

— Что именно?

— То, что все мысли, которые хоть чуть-чуть выбиваются из общепринятого русла, вы, психиатры, объявляете проявлениями болезни! — Теперь и он смотрел на Альфию почти с ненавистью.

Альфия надела плащ, взяла сумку.

— А ты не забыл, что вчера просил меня тебе помочь? А в ресторане не забыл, что у меня в больнице лечится твоя Таня?

Он сделал паузу.

— Не забыл.

— Вот и хорошо.

Они не сказали больше друг другу ни слова до самого последнего хлопка двери подъезда.

— Подвезти тебя до метро?

— Как хочешь.

Он открыл перед ней переднюю дверцу.

— Я лучше сзади.

Он открыл заднюю, и Альфия проскользнула в салон.

— Здесь недалеко.

Они ползли в густом потоке машин минут двадцать и молчали. Наконец, Альфия не выдержала. Невмоготу ей была эта размолвка. Она же сказала правду. За что он на нее обиделся? Несправедливо.

— Останови где-нибудь у тротуара.

Она открыла дверцу и хотела идти.

Он сказал:

— Подожди минуту!

Она подумала, что он хочет помириться, попросить прощения, поцеловать, наконец. Он вышел из машины и встал к ней очень близко.

— Я тебя прошу! Не отмахивайся! Ты подумай об этих квасцах беспристрастно!

Она отпрянула:

— Ты с ума сошел? Ведь главное не это! У твоей жены был сильнейший бред. Бог, дьявол, вся эта религиозная мистика выплескивалась из нее в течение чуть не двух месяцев! Ее состояние было очень тяжелым. Я вывела ее из него с большим трудом. И ты мне сейчас морочишь голову с каким-то йодом? Нормальное ты выбрал для этого место и время!

Он взял ее за плечи. Она взглянула на часы.

— Пусти меня, я опаздываю, — попыталась освободиться она.

Но он не отпускал.

— Я умоляю тебя, задумайся! Ведь Таня говорила тебе: неважно, кого человек любит — мужа, жену или Бога! Важна сама любовь как проявление совершенно особого, иногда доходящего до патологии чувства. И йод как раз и может быть тем элементом, который отвечает, если так можно предварительно сказать, за возникновение у человека сильного чувства. Хоть любви, хоть глубокой веры!

Альфия в возмущении даже топнула ногой.

— Одно дело бред, а другое — любовь!

— Да это же по сути одно и то же! Ты вспомни, какие народы наиболее религиозны? Фанатично религиозны? Итальянцы, кавказцы, индийцы, между прочим!.. А кто наиболее страстен в любви? Тоже они!

В потоке машин мимо них к метро проехал зеленый автобус с малиновой крышей.

Альфия не дослушала Давыдова.

— Ну, хорошо! Пусть йод отвечает за любовь! Пусть алюминий, кремний, сера, что там еще у вас было? Пусть! Но все равно у твоей жены было самое настоящее бредовое состояние! Какая тебе разница, откуда оно взялось? Ты это-то пойми, наконец!

— Да она выпила, наверное, что-то такое! Неужели ты не понимаешь? — Давыдов в бессилии отпустил ее.

— Вот сам и ищи, что она выпила! И не смей больше ко мне приходить со своими разговорами!

Альфия повернулась и бросилась в проулок, к автобусу. Давыдов еще некоторое время смотрел ей вслед, потом сел в машину и поехал в Осколково.