— Пора вызывать «Скорую». Вы бы вышли от греха подальше из кабинета. — Никифоров потянул Виталия к двери.

В них тут же полетел тяжеленный том «Физиологии нервной системы».

— Ага! Испугались! — На Танином лице блуждала безумная усмешка. — Кончилась ваша власть! Теперь надо мной есть господин повыше!

Она бросилась вперед, схватила со стола длинную пластмассовую указку и стала размахивать ею перед собой, будто шпагой.

— Немедленно прекрати! — Давыдов выхватил указку из ее рук, швырнул в сторону и крепко схватил жену, надеясь успокоить. Но Таня забилась, вырываясь из его рук, закричала нечленораздельно страшно. С неожиданной силой она, вырываясь, пинала его, била кулаками и пыталась укусить. Прибежавшие на крик лаборантки, онемев, застыли на пороге.

Неизвестно, чем бы закончилась драка, но Танино тело вдруг резко обмякло. Она больше не сопротивлялась. Голова ее бессильно запрокинулась набок, так, что стало не видно лица. Давыдов взял жену на руки. Тело ее вдруг стало очень тяжелым. Он поискал глазами какой-нибудь диван или кушетку, но ничего не было. Тогда он положил Таню на пол. Руки и ноги ее еще слабо шевелились, и он не нашел ничего лучшего, как лечь рядом с ней в обнимку, чтобы держать в случае, если с ней снова случится припадок.

Дежурная «Скорой» очень долго выспрашивала возраст, имя, фамилию больной, адрес института, подъезд, этаж, выясняла, кто вызвал и кто встретит бригаду. Давыдов слышал, как за дверью Никифоров дает ответы.

Вдруг стало очень тихо. Лаборантки убрались восвояси. Таня лежала неподвижно с закрытыми глазами, и Виталию показалось, что она снова обрела свой истинный облик. Он почему-то подумал: даже жаль, что в этом их объятии на полу нет ни намека на любовное соитие…

Он опустил голову на пол рядом с Таниной головой, почувствовал щекой шероховатость линолеума. Он будто видел себя со стороны: не очень молодой мужчина, в костюме и в галстуке, валяется на полу. Чертова журналистка написала бы: «Секс в начальственном кабинете» — и проиллюстрировала фотографией… Вот бы читатели порадовались!

Он поразился, какая чепуха ему лезет в голову. Но все-таки что случилось? Он шел к жене, чтобы поделиться с ней важным, необходимым, а встретил бред, галлюцинации, кошмар — все, что угодно, только не то, что ожидал. У него возникло странное ощущение, будто жена ему изменила.

Послышались чьи-то шаги. Давыдов осторожно повернул голову. Возле его лица остановился Никифоров, присел на корточки, спросил:

— Что с ней? Уснула?

Его ботинки противно воняли дешевым кремом. Давыдов вдруг подумал, что, если его сейчас пнут, он будет беззащитен. Он даже мысленно подобрался, решив, что в этом положении лучше всего схватить противника за ногу и резко дернуть на себя.

— Может, все-таки встанете? «Скорая» приедет не раньше чем через полчаса.

Ноги Никифорова удалились от него на приличное расстояние. Давыдов видел, как, отойдя в дальний угол, Никифоров воткнул в розетку провод от электрического чайника.

— Что будете пить? Чай или кофе?

Давыдов возмутился, зло прошептал:

— Какое сейчас чаепитие?

— Ну, как хотите.

Через некоторое время чайник зашумел, закипел. Виталий посмотрел на жену, она лежала все так же неподвижно. Встал. Конечно, никакой чай пить не стал. Постоял некоторое время, потом взял стул и сел возле нее. Никифоров что-то шумно хлебал из фаянсовой кружки, потом вытащил сигарету и закурил.

— Может, выйдете отсюда? — еле сдерживаясь, прошипел Виталий.

— Что вы так нервничаете? Вы что, раньше ничего такого не замечали? — с интересом спросил у него Никифоров.

Этот вопрос Давыдова ошеломил. Что, собственно, он должен был замечать?

Он ничего не понимал. Да, последнее время Таня жаловалась, что у нее болит голова, но… он действительно ничего не понимал! Нет, за всем этим что-то кроется! Какая-то чудовищная подстава. И этот развязный тон у Никифорова…

— А если вы что-то замечали, почему не пришли ко мне? Ничего не рассказали?

— Ну, знаете ли, Виталий Вадимович! — Никифоров, прищурившись, выпустил из обеих ноздрей дым. — Я думаю, мужу рассказывать о жене… Себе дороже.

— Куда идти?

Неожиданно за их спинами послышался женский голос, и врач «Скорой помощи» — полная молодая женщина в синей, пропотевшей на спине куртке — протиснулась в дверь. Следом, озираясь по сторонам, вошел щуплый фельдшер с тяжелой коричневой сумкой.

— Вот больная.

Давыдов вдруг почувствовал, что от волнения на глаза у него накатились слезы. Он отвернулся от Никифорова и опустился на корточки рядом с Таней. Никифоров отошел, а доктор тоже присела, взяла Таню за руку, определяя пульс, потом приоткрыла Тане веко.

— Давно она без сознания?

— Как без сознания? Разве она без сознания? — Виталий взял Таню за руку с другой стороны. — Мы думали, она спит…

Доктор скептически поджала губы и стала надевать Тане на руку манжетку манометра. Никифоров подошел ближе.

— Есть хоть давление?

Давыдову захотелось ударить Никифорова, но он, прижав руку ко рту, молча следил за цифрами на табло аппарата. Доктор вынула трубочки из ушей.

— Очень низкое. — Она прослушала сердце и легкие, помяла живот, ощупала голову, проверяя, нет ли травмы.

В дверь снова заглянули лаборантки. Из какого-то суеверного чувства Давыдов не приказал им уйти. Ему казалось, что чем больше народа будет беспокоиться о его Тане, тем будет лучше.

— Сколько она уже так лежит?

Виталий не знал. Никифоров посмотрел на часы.

— Приблизительно двадцать минут.

Доктор вздохнула и что-то сказала фельдшеру. Тот раскрыл сумку и стал набирать в шприц лекарства.

— Что вы собираетесь делать?

— Сердечное средство. Вы родственники или сослуживцы? Расскажите же, что здесь произошло.

Давыдов помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг Никифоров вышел из-за его спины и стал говорить. Его слова произвели в сознании Давыдова переворот.

— Я это заметил месяца полтора назад. Причем, — он быстро взглянул на Виталия, — не заметить это было невозможно. Эта женщина, — он показал на Таню, — заведующая нашей лабораторией. И она очень странно вела себя в последнее время.

— Что вы несете? — грубо сказал Давыдов.

— В чем была странность? — спокойно спросила доктор, и Давыдов почувствовал к ней благодарность за ее спокойствие. В Никифорове он видел врага, а доктор, как ему казалось, была на Таниной стороне, а значит, и на его.

— Татьяна Петровна стала как-то странно заговариваться, — пояснил Никифоров. — Это заметил не только я. Наши лаборантки тоже не раз спрашивали у меня, в чем дело. Было такое впечатление, что в сознании ее что-то переключалось по несколько раз на дню. То она нормальная — и вдруг чик-чик! — Он показал пальцами на висок. — Что-то у ней сдвигается, и она уже несет полную чушь.

Давыдов сказал:

— Это неправда. Я ее муж. Я ничего такого не замечал.

— Спросите у других сотрудников, — спокойно заметил ему Никифоров. — Я вас не обманываю. Вам все скажут, что с Татьяной Петровной в последние недели невозможно было говорить дольше пяти минут.

— Почему? — снова спросила врач.

— Вот эти самые «чики». Чики, чик-чирики.

— Не фамильярничайте! — крикнул ему Давыдов.

Врач внимательно слушала.

— Но все-таки о чем говорила ваша заведующая?

Никифоров вяло пожал плечами:

— Начинала она всегда о работе. Два-три предложения говорила дельных. А потом шли какие-то странные обрывки фраз. Что-то несвязное, будто бред. Но это не всегда. Иногда можно было разобрать, что она говорит о Боге. Вот как сегодня, например. Вы тоже слышали… — Никифоров повернулся к Давыдову. — А мы на протяжении месяца слушали это каждый день. Нечто о необходимости исцеления души через любовь, что-то о том, что если будет лекарство, которое может вызывать любовь, то через нее можно лечить многие болезни, которые до сегодняшнего дня считались неизлечимыми… Но все так сумбурно, бессвязно. И, честно говоря, слушать это каждый день надоело.

Врач что-то записывала в свои бумаги. Фельдшер тем временем сделал Тане укол. И вдруг одна Танина нога резко поднялась и согнулась в колене. И фельдшер, и Никифоров, стоявшие ближе к Тане, чем Давыдов, отпрянули. А Танина вторая нога вдруг тоже неестественно вытянулась и согнулась. Это было похоже на оживление Терминатора.

— Господи, что с ней?

Врач опустилась на корточки и пощупала Танино бедро, икроножную мышцу, пальцы. Быстро отдала приказание фельдшеру. Тот снова стал набирать в шприц лекарства. Таня стала шумно и редко дышать. Руки ее поднялись верх и беспорядочно скребли воздух.

— Она умирает?! — спросил потрясенный Давыдов.

— Вводи скорее, — шепнула врач, а Никифорову и Давыдову приказала, схватив Танины руки: — Это судороги. Нужно ее держать. Навалитесь оба на ноги.

Дальнейшее Давыдов помнил смутно, как в тумане. Таня опять бессвязно кричала, рвалась, потом наступила глубокая неподвижность, похожая на смерть. Потом Давыдов нес ее на руках по лестнице вниз, пронзительно выла сирена «Скорой помощи», за окнами мелькали какие-то незнакомые улицы, неизвестные дома. Металлические ворота больницы разверзлись перед ним как адовы врата. Он снова куда-то нес Таню. Затем уже в отделении его отстранили. Сказали, что он может идти, что они сделают все, что могут.

Два дня его к ней не пускали. Эта неизвестность измучила Виталия вконец. Потом через родственников он нашел Преображенова. Разговор с Александром Борисовичем был коротким.

— Если считаешь нужным, Виталий, транспортируй жену к нам. Я дам распоряжение — ее примут. Больница у нас клиническая, специалисты хорошие — разберутся.

Давыдов еще спросил:

— А условия у вас нормальные? Я имею в виду палаты, ну, и все остальное…

Ответ Преображенова поверг его в ужас:

— В том положении, в котором находится твоя жена, надо спрашивать не об условиях пребывания в палате, а о враче, который эту палату будет вести. Врач будет хороший. Это я тебе гарантирую.

— Как его зовут?

Преображенов чуть усмехнулся:

— Не «его», а «ее». Посмотрит твою жену заведующая семнадцатым отделением Альфия Ахадовна Левашова.

Альфия

Кабинет Альфии казался эталоном минимализма шестидесятых.

«Это от бедности или от особенности вкуса?» — спросил себя Дима, когда Альфия пригласила его сесть.

Широкое окно, тоже с решеткой, было раскрыто. При каждом дуновении ветерка металлические спиральки с крошечными колокольчиками, привешенные к люстре, издавали мелодичный звон. На журнальном столике (лакированная панель с тонкими ножками) стоял наготове электрический чайник. Дорогой письменный прибор, явно чей-то подарок, соседствовал на письменном столе с круглым аквариумом.

— Просторный у вас кабинет.

Дима не сразу решил, куда ему сесть. Синие рыбки, услышав чужой голос, сбились в аквариуме стайкой возле камней, и Сурин устроился подальше — в низкое кресло. Альфия стояла возле окна — поливала из стеклянного кувшина цветы. На окне, за накрахмаленной тюлевой занавеской, цвели голубые и лиловые фуксии. Дима раньше понятия не имел, что эти цветы — напыщенные бочонки среди седых небритых листьев — так называются. Однако у него было хорошее зрение: из каждого горшка торчала цветная этикетка на палочке из цветочного магазина.

Альфия все молчала, и он не знал, как себя вести.

— У вас тут как дома.

Альфия поставила на место кувшин, прошла и села за свой рабочий стол. Рыбки выплыли из-за камня и стали тыкаться носами в стекло в ожидании обеда.

— Когда я была студенткой, у нашего профессора психиатрии был похожий кабинет. В нем проходили заседания научного кружка.

— А в хирургическом центре, где я раньше работал, такой уютный кабинет был разве что у заведующего патологоанатомическим отделением.

Альфия неопределенно хмыкнула.

— Знаете, а я ведь почувствовал, что главный врач меня направит именно к вам.

Какую глупость он сморозил, не подумав! Получилось, что он с ней заигрывает.

Альфия нахмурилась.

«Сколько же ей лет? — подумал Дима. — Наверное, больше тридцати. Лет тридцать пять — тридцать шесть. И хотя лицо гладкое, без морщин, выражение не девичье — серьезное».

— Ну ладно, мальчик. Все-таки расскажи, что ты знаешь о психиатрии? — Альфия еще не выработала о Диме собственного мнения, но раз судьба свела их вновь, почему бы ей опять не пококетничать? У нее с утра было хорошее настроение.

— О психиатрии? — Дима решил не кривить душой. — Почти ничего. Кроме того, что это сложная, непонятная, малоизученная специальность.