Ирина Степановская - Под крылом доктора Фрейда

— Перкуторный звук…. — Дима характерно постучал средним пальцем правой руки по среднему пальцу вытянутой левой кисти.

— А-а-а…

Альфия снова опустила голову и попыталась читать.

Дима некоторое время помолчал, потом походил по комнате и опять подошел вплотную к ее столу.

— Что, у больных вашего профиля не бывает хирургической патологии?

— Ты что, уже прочитал все, что я тебе дала?

Альфия не знала, отчитать его или засмеяться. Вот ведь упрямец! Какой настырный, стоит на своем! Другой бы давно увял и уткнулся в книжку. И опять ее взгляд упал на металлическую змейку, желтым язычком выступавшую из-под ремня джинсов.

«А что бы он подумал, если бы я сейчас вдруг протянула руку и расстегнула молнию?» — она мысленно фыркнула.

Глаза ее искрились смехом, но Сурин не замечал этого. Он видел перед собой лишь хрупкую девушку с заломленными руками, как сломанные крылья ангела.

— Ну надо же хоть анализ крови сделать! — Он тупо стоял на своем, не понимая, откуда берется у Альфии ее равнодушие. Но он был готов упорствовать до конца.

«Что он прицепился к этой Полежаевой? Хочет доказать, что не глупее меня?» — почувствовала раздражение Альфия.

— Какой анализ крови в четыре часа дня? Лаборатория работает до двух. — Альфия, еще желая перевести все в шутку, надула обе щеки, как барабан, и со смешным хлопком сдула их.

Нинель открыла дверь своим ключом и просунула в щель очкастую голову:

— Там к новенькой больной, что из Санкт-Петербурга, муж просится. Пустить?

— Пусти.

Голова Нинель скрылась.

— Но должна же быть в больнице дежурная лаборантка! — не унимался Дима.

Альфия пристально на него посмотрела.

— Должна. А чего ты так волнуешься?

Он опустил глаза.

— Хирургическую патологию боюсь пропустить.

Альфия подумала: «Какой неугомонный, он еще со мной спорит!» Ей стало совсем смешно.

— Ну, ладно, волнительный мой, пошли посмотрим твой симптом Щеткина — Блюмберга!

Она подмигнула Диме, встала из-за стола и, легко повиливая бедрами, двинулась из кабинета.

— Я не могу поверить, что этот приступ случился с тобой просто так, без всякой причины.

Давыдов сидел в затемненной комнате рядом с женой и держал ее за руку. Таня молчала.

— Скажи, ты, наверное, все-таки употребляла наш опытный образец? Ну, сознайся! Об этом нужно обязательно сказать врачу.

«Опытный образец? Что такое опытный образец? — Таня напряглась. — Это из далекой чужой жизни. Разве та жизнь имеет к ней какое-то отношение?»

Давыдов помолчал. Тане стало неудобно лежать на спине. Она шевельнулась, с трудом повернулась на бок. Давыдов с ужасом наблюдал за ней. Начать ее трясти, орать ей в самое ухо? Сделать что-нибудь ненужное, пусть глупое, даже болезненное, лишь бы вывести ее из состояния этой безучастной дремоты! Он наклонился к самому лицу жены, зашептал:

— Ну, что ты запираешься? Строишь из себя героиню?

Таня только закрыла глаза.

— Пойми, я не ругаю тебя! Я даже тобой восхищаюсь! Твоей смелостью, твоим бесстрашием. Ты ведь у нас великая экспериментаторша! Только почему ты поступила так безрассудно? Разве можно было, не сказав мне ни слова, пойти на такой риск? Хоть скажи теперь, сколько ты выпила? Я подниму протоколы опытов и посмотрю у мышей. Да ты и сама наверняка можешь сказать, как долго это у них длилось?

Таня медленно вынула свою руку из его руки. «Чего он пристал? Она не понимает ничего из того, что он говорит. Что он хочет, чтобы она сказала?»

На нее навалился сон. Нижняя челюсть слегка отвисла, мышцы лица расслабились, и из носа вырвался легкий свист.

Давыдов оторопел. Он никак не мог поверить себе, что лежащая перед ним отекшая женщина и есть его жена Таня.

— Ты разыгрываешь меня?

Как будто под влиянием новой интонации свист прекратился.

— Я знаю, зачем ты это сделала, — сказал Давыдов. Ему показалось, что Таня не спит, что она слушает его молча, с закрытыми глазами. — Ты поняла, что ты уже не любишь меня так, как раньше. Главное место в твоей жизни заняла работа. И ты решила поставить на себе этот опасный эксперимент. Я бы не смог. А ты — запросто. Ты ведь всегда принимала главные решения за нас двоих. Но черт возьми! — Он в сердцах стукнул кулаком по спинке кровати. — Ты не подумала, как мы теперь будем из этого выпутываться?

Она почувствовала удар, хотя до этого спала и не слышала ничего из того, что он говорил. Однако прежние его фразы все-таки застряли в ее голове, и, словно на автомате, она медленно проговорила:

— Я ничего не пила.

Он схватился за голову.

— Таня, Таня! Послушай, я очень прошу тебя, поверь мне, я делаю все, чтобы тебе помочь! Мы достанем лекарства, любые, которые тебе нужны, за любые деньги, если надо — из-за границы. Поверь мне, ты обязательно поправишься! Но только ты должна рассказать врачу правду! Иначе как тебя можно лечить? Возьми себя в руки! Ведь больной тоже должен хотеть выздороветь!

Она все так же с трудом отвернулась к стене.

— Я хочу спать…

Он встал.

— Ты не хочешь напрячься, помочь себе. Почему, Таня? — Он заглянул ей в лицо.

Она уже опять не слышала его, но в голове промелькнула мысль: «Это — Виталий. Он — мой муж. Что такое „муж“? Неважно, но он со мной». И впервые за все эти страшные дни она улыбнулась. Но муж уже не видел этой улыбки. Он вышел из палаты.

Настино выстиранное одеяло розовым флагом неизвестной, но не поверженной страны лежало на голой сетке кровати, сушилось. Сама Настя, теперь уже свернувшись в клубок, по-прежнему лежала в нижнем ярусе — на матрасе. Глаза ее были открыты — она наблюдала игру света и теней под пыльными прямоугольниками чужих кроватей, и мир представлялся ей таким же скучным, как пол, на котором она лежала. Она считала дни до приезда матери. Мать приедет, наверное, не одна. Вместе с отчимом. Этого труднее перехитрить. Но ничего. Она снова скажет, что все поняла, что будет слушаться, что не будет исчезать по ночам. Вернется в институт, пусть только ее выпишут.

Лязгнул замок, вдалеке открылась дверь, и женские ноги в легких туфлях энергично процокали к ее койке. За туфлями передвигались кроссовки нового врача. Насте было все равно, кто там ходит. Живот еще болел, но уже не так сильно.

— Что это, Настя, ты тут опять устроила? — послышался совсем близко над головой недовольный голос.

Настя состроила скорбную мину. С Альфией Ахадовной лучше не спорить.

— Я же ее вытащил, а она опять под кроватью. — Это уже удивленный молодой врач.

— Уберите одеяло, — приказала Альфия.

Нинель, следовавшая за ней по пятам, с готовностью его свернула.

— Ну-ка, Полежаева, давай-ка вместе с матрасом ложись на кровать. Хохлакова, помоги ей!

Ольга с готовностью вскочила со своей постели. Пружинистая сетка постели колыхнулась, освобожденная от ее грузного тела. Альфия с удивлением увидела, как Сурин сам взялся помогать девчонке. Вытащил и матрас, и подушку, помог лечь. «Если бы он не работал у меня первый день, я бы решила, что он как-то заинтересован в этой истории…»

— Подними платье! — Альфия бочком присела на кровать. Загорелый плоский живот, черные кружевные трусики выглядели заманчиво. — Где загорала-то? — спросила не без зависти Альфия.

— У нас в палисаднике. Во время прогулок. — Настя слегка морщилась, пока Альфия пальпировала ей живот.

— Везет же тебе. Торопиться никуда не надо, на свежем воздухе минимум два часа в день… Повернись-ка на левый бок! — Альфия болтала просто так. Ей нужно было, чтобы Настя отвлеклась и расслабила мышцы.

— Не надо, у меня уже не болит.

Настина голова была повязана все той же маленькой косынкой, облагораживавшей высокий выпуклый лоб. И нежный профиль запрокинутого лица вдруг напомнил Диме Джульетту. Димина мама любила балет, и он смутно помнил их всех, романтических героинь своего детства: Одетту с ватным валиком вокруг головы, злую Одиллию в черной пачке с красным треугольным поясом, нежную Жизель в неожиданно длинной для балерины юбке и, наконец, Джульетту — в маленькой бархатной шапочке, расшитой жемчужинами. Вот эту шапочку и напомнила ему Настина косынка. Сам Дима никогда не смог бы объяснить эту подсознательную игру ассоциаций. Настя тронула его душу; а как, почему — разве это важно?

— Видишь, не болит! — шутливо подняла к Диме лицо Альфия.

— Но как же? Я не мог ошибиться! Давайте я вам сам покажу!

Сурин испытывал одновременно и неловкость, и злость, и недоумение. Альфию поразило его возмущение.

— «Ну, об чем это вы, молодой человек, загораетесь?» — Она процитировала ему одновременно и своего профессора, и писателя Зощенко. Когда ее любимый преподаватель хотел показать, что волнения напрасны, он всегда цитировал великого сатирика. Дима, как подавляющее число молодых современных людей, Зощенко не читал, однако иронические интонации уловил.

— Я об острой хирургической патологии загораюсь, — хмуро и тупо повторил он.

— Ну, опять двадцать пять. Рвота была? — Альфия осматривала Настин язык и, казалось, уже не обращала на Диму внимание.

— Нет! — Настя отрицательно покачала головой.

— А мне она сказала, что была!

Дима беспомощно огляделся по сторонам, как бы желая найти подтверждение своим словам. Все сидели, отвернувшись от него, как нахохлившиеся птицы, и делали вид, что не слушают. Только Оля Хохлакова недвусмысленно подмигивала ему одним глазом.

— Тебя никто не бил? Головой не ударялась? — продолжала расспрашивать Настю Альфия.

— Нет.

Альфия закончила осмотр. Повернулась к Диме.

— У вас еще вопросы будут?

— Нет.

— Тогда пойдемте. — Альфия направилась к выходу, но Дима не пошел за ней. Дождавшись, когда ее стройные ноги скроются за поворотом, он сел к Насте на постель, еще теплую после Альфии. Помолчал немного и тихо спросил:

— Ты что, обманула меня насчет рвоты?

Настя перевела взгляд с потолка на его лицо. При этом тень от ее длинных густых ресниц красиво упала на бледные щеки.

— Я не специально.

— Не специально? А как?

Дима весь подобрался, как сеттер, выследивший утку. Он был готов услышать что угодно и поверить всему. Настя слегка поманила его к себе пальцем.

— Я не хочу здесь лежать. Я не больна. Я ненавижу эту ужасную больницу! Мне кажется, я ненавижу все больнице на свете. Я должна выписаться отсюда. Ты понимаешь?

Он согласно кивнул. Ее слова упали в благодатную почву. Она хочет выписаться! Так это же прекрасно, замечательно, восхитительно! И он просто обязан ей в этом помочь. Только как?

— Давай я все-таки снова посмотрю твой живот. Я не сделаю тебе ничего плохого. Ты мне веришь?

Настя внимательно посмотрела на него и осторожно подняла на животе платье.

Альфия убедилась, что Сурин за ней не пошел, и это привело ее в ярость. Как он посмел? Хорошенькое начало! Она велит ему идти, а он и в ус не дует! Альфия вся вспыхнула, как весенний мак, отчего ее синие глаза еще больше засверкали, и решила, что высказать все, что она думает по этому поводу, может только одному человеку — ее признанному всей больницей кавалеру и другу Владимиру Михайловичу Бурыкину. Поэтому, еще раз оглянувшись и увидев, что коридор по-прежнему пуст, Альфия, рассерженно стуча каблуками, вышла из своего отделения, поднялась на этаж и напористо нажала на кнопку звонка.

Дверь сразу открылась, будто доктор Картошка стоял за дверью и ждал, когда Альфия о нем вспомнит.

— Как ты узнал, что это я? — Она переступила порог его отделения, как своего собственного.

— Я всегда чувствую, когда ты еще только поднимаешься по лестнице, дорогая.

Альфия прошла в его кабинет, расположенный прямо над ее собственным, и с размаху плюхнулась в широкое кожаное кресло.

— Володя, есть у тебя коньяк?

— Для тебя, Алинька, все что угодно.

Картошка вытащил из шкафчика бутылку хорошего коньяка и с удовольствием плеснул по рюмкам.

— Твое здоровье, родная!

— Боже, как пафосно, — Альфия выпила коньяк залпом. — Нет, Вова, подумай только, ну и молодежь нынче пошла! — Она вытянула длинные ноги, закатила глаза и картинно скривила губы. — Взялся черт знает откуда, я ему еще ставку отдала, и долдонит, как попугай на птичьем рынке: «Я хирург, я хирург! Я психиатрию не знаю, но никого слушать не буду!» Не хочешь — катись отсюда к чертовой матери!

— Алечка, не надо так страшно ругаться. Дай черту отдохнуть, зачем ты его беспокоишь? Твоему личику это не идет. — Доктор Картошка подсел к Альфие на ручку кресла и нежно обнял ее за шею.