– Кира, что с тобой? Ты куда? – крикнул он ей вслед озабоченно.

– Я… Мне надо… Вам Кирилл все расскажет… – на ходу пробормотала она не останавливаясь.

На улице шел дождь. Мелкий, занудный, противный. Зонтик ее конечно же остался висеть на спинке стула. Возвращаться не хотелось. И ветровка осталась висеть в шкафу на плечиках. Поежившись, Кира обхватила плечи руками, быстро пошла в сторону старого города, где жила бабушка Софья Михайловна. Это и впрямь было недалеко – пересечь бульвар, пройти по небольшой площади, потом спуститься по улице, повернуть направо…

Она хорошо помнила эти места. И даже любила их по-своему. Они были оттуда, из ее счастливого детства. Старые приземистые дома сталинской постройки, улицы с тополиными толстыми стволами и летним буйством их нагло-неприхотливой зелени, тихие дворы со скрипучими качелями и облезлыми скамейками, заросшие травой и кустами сирени. В одном из таких домов жила бабушка Соня, Софья Михайловна, папина мама. Они приезжали к ней каждое воскресенье, все вместе – мама, папа и она, маленькая Кира. Шли по этим улицам с автобусной остановки, держа ее, маленькую, за руки. А потом она подросла, и ее уже не держали. Она была шустрой девочкой, все норовила вперед убежать, и они, папа с мамой, кричали ей дружным сердитым хором про машины, про дорогу, про осторожность…

А потом был обед у бабушки Сони. Каждое воскресенье – обед. Обязательный, семейный, традиционный. Хоть небо разом упади, хоть землетрясение случись или другой какой опасный катаклизм, а обед этот никто не имел права отменить. Или даже на другое какое время перенести. Так хотела бабушка. Она всю неделю готовилась к этому обеду, рецепты всяческие выискивала, стирала-крахмалила скатерть, на рынок ходила, и дела ей не было никакого до того, что, может, у сына с молодой женой другие какие планы на воскресенье есть… Тем более что и сын ее, Кирин отец, с удовольствием поддерживал эту традицию, и мама покорно смирилась, и Кира с сознательного возраста это правило приняла. А за обедом бабушка строго их обо всем спрашивала, как учительница в школе. И еще – не отрывала глаз от папы. Отслеживала каждое его движение, каждый поворот головы, ловила с готовностью каждое слово. Восхищалась, в общем. И лишь изредка взглядывала на маму, будто предлагала и ей тоже восхититься ее красивым и умным сыном. Но мама, по всей видимости, как-то неубедительно в этот момент папой восхищалась, а может, и совсем даже не восхищалась. Потому что бабушка тут же досадно остывала лицом и вновь переводила глаза на сына, и вновь они загорались слепой материнской любовью. Даже на Киру бабушка ни разу так не посмотрела, как на папу. Нет, она ее любила, конечно… Любила, пока папа не ушел к своей бизнесвумен…

Ей было двенадцать лет, когда произошла эта катастрофа семейная. То есть катастрофой она оказалась только для Киры с мамой конечно же. Для бабушки уход сына из семьи вовсе катастрофой не был. Скорее наоборот. Кира помнит, как мама в тот день выслушала по телефону бабушкин вердикт по поводу случившегося, как потом впала в истерику, как прибежала на Кирин зов верная тетя Люся из соседнего дома…

– Представляешь, Люська, что она мне заявила, сволочь эта… Нет, ты даже представить себе не можешь… – рыдала она на плече у подруги, совсем забыв отправить Киру спать в положенное для детского сна время, – говорит, что ее сын наконец-то обрел… Обрел…

– Что, что обрел-то? – трясла маму за плечо Люся, одновременно пытаясь всунуть ей в руку стакан с пустырником.

– Обрел, говорит, ту женщину и ту жизнь, которой был достоин… А ты, говорит, уж больно для моего Володечки неказиста была… Это я-то неказиста, Люсь? Да я… Да он жил в моей квартире, ел мою еду, носил мою одежду… Сам ни черта не зарабатывал! Да я от ребенка отнимала, чтоб его ублажить… А она – обрел, говорит… Сволочь, сволочь…

– Конечно сволочь! И не сволочь даже, а…

Тетя Люся выплюнула из себя тяжелое матерное словцо, потом оглянулась на сидящую испуганным воробушком в кресле Киру, шуганула ее ласково:

– А ну, иди спать, детеныш! Чего ты тут бабские разговоры слушаешь! Видишь, мать не в себе…

Кира долго не могла уснуть в ту роковую для мамы ночь. Все казалось ей, что вот-вот зашуршат папины ключи в двери и он войдет и будет долго смеяться над мамиными слезами, а потом позвонит бабушке и отчитает ее весело: зачем она так маму обидела? Он вообще был таким – легким, веселым, красивым. Мама говорила – человек-праздник. И всегда он шутил, и мама легко смеялась, запрокинув голову. И Кира смеялась. И вообще – он же любит маму! Совершенно точно, любит! Вот недавно она задержалась у тети Люси, и он ходил по комнате туда-сюда, и на часы смотрел, и нервничал так! Едва вошла мама, он на нее накинулся: где ты была, мол, так долго? А мама стянула шапку, потрясла мелкими смешными кудряшками и говорит: «Химию у Люси делала…» Папа тогда встал в смешную такую позу, нахмурился и пробурчал весело: «Хм… За это время можно было и физику сделать, между прочим…» Они так смеялись все втроем! Нет, не мог папа никого «обрести», зря так бабушка говорит…

Потом Кира с бабушкой долго не виделась. Мама строго-настрого запретила. Да бабушка и не особо стремилась к общению, так что мамин запрет оказался совсем уж невостребованным. Правда, она съездила тайком к бабушке пару раз, но лучше бы уж и не ездила. Бабушка так самозабвенно и с восторгом принялась рассказывать ей о новой отцовской жизни да в красках расписывать достоинства той женщины, которую отец «обрел», что Кире сильно не по себе стало. Нет, наверное, ей тоже радоваться надо было, конечно, но она не могла. Рано ей тогда еще было такие мудрые эмоции выдавать. Не созрела в ней, в двенадцатилетней девчонке, дочерняя мудрость и ростков даже не дала. Обиды и боли было сколько угодно, а вот с радостью не выходило. И маму жалко было до смерти…

Потом, когда дошли до них с мамой слухи о полной и безоговорочной катастрофе отцовского «обретения» новой жены и новой жизни, она снова рванула сюда – шла по этим улицам, сердце стучало как бешеное. Очень хотелось отца увидеть. Тем более и обида с болью к тому времени успели из сердца уйти, уступив место чахлым росткам той самой дочерней мудрости. Потому она и на бабушку не обиделась, когда та встретила ее довольно холодно. Нет, совсем не прогнала, конечно, но и не обласкала. Все вглядывалась ей в лицо с пристрастием, пока она с пьяным отцом пыталась поговорить, – не мелькнет ли там обидное презрение к ее сыну… И как показалось Кире, даже довольна осталась так и не состоявшимся общением отца с дочерью. Не захотел ее отец видеть. Такая вот она, жестокая гордость слабого человека. Если я тебя предал, то пусть, мол, так и будет. И нечего тут ходить ко мне со своим мудрым дочерним прощением, и без него обойдемся… Как в песне поется: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели». А потом вообще новости горестные покатились как снежный ком: отец все круче увязал в своей пьяно-социальной безнадеге, висел у бабушки камнем на шее. Оттого с ней сначала один инсульт приключился, потом второй…

А вот и знакомый с детства двор. И подъезд со старой гнутой железной дверью и вдрызг разбитым домофонным устройством. Кира потянула ее на себя, и она тут же поддалась, ворчливо скрипя петлями. Широкая щербатая лестница, кошачьи запахи, простая деревянная дверь в бабушкину квартиру…

За дверью шумели. Сильный женский голос перемежался с тягучим на одной ноте мужским, похожим на отцовский. Ну да, это его голос конечно же. С кем он так самозабвенно ругается, интересно? У него мама умерла, а он ругается…

Решительно надавив пальцем на кнопку звонка, она отступила на шаг, собралась внутренне. Стала слушать, как приближаются к двери тяжелые толстопятые шаги – незнакомые совсем. Звякнув с той стороны цепочкой, дверь открылась, явив Кире и впрямь незнакомое женское лицо – широкое, курносое, с маленькими, но очень щедро подмалеванными глазками, толстыми румяными щечками и со следами недавних гневливых эмоций в виде раздутых ноздрей и пылающего пятнами румянца. Вполне хорошенькое простецкое лицо, обрамленное желтыми химическими кудряшками, лишним интеллектом не попорченное. Хотя это с какой стороны посмотреть. Вон и настороженность по нему быстро пробежалась, и далеко не простодушное любопытство, и всякие другие сложные чувства-эмоции…

– Здравствуйте… А вы кто? – опередила Кирин вопрос женщина. – Если вы с мамочкой Володечкиной попрощаться, так это завтра…

– Да, я знаю, – грустно наклонила голову Кира. – Нам уже сообщили, что бабушка умерла. Моя, стало быть, бабушка. А мне бы с отцом моим побеседовать…

– С кем? С отцом? – удивленно переспросила женщина.

– Ну да… А что такого?

– Да нет, ничего… Значит, вы его дочь… Ну да, ну да, конечно… Он мне говорил… Да вы проходите, проходите, чего мы на пороге-то… Уж и не знаю, как вы разговаривать с ним станете! Вот ведь горе какое – ему мамашу хоронить надо, а на нем живого места нет, чтоб в кучку собрать. Выпивши он сильно, прям от людей стыдоба, как выпивши!

Она говорила как-то очень уж торопливо. Не говорила, а сыпала круглыми быстрыми словами, не оставляя меж них ни одного зазора, и все отступала в глубь прихожей, одновременно цепко охватывая Киру взглядом, будто примериваясь, как станет от нее обороняться.

– Простите, а вы кто? – решилась перебить ее Кира, и женщина замолчала на полуслове, дрогнула щечками, резко оглянувшись через плечо и странно двинув локтем.

– Я? А я жена вашего папочки, очень приятно представиться! – снова взвилась она мелким бесом, уперев ручки в полные бока. – А он что, вам не сказал, что мы три месяца уже как расписались? Что ж это вы за дочка такая, что про папочку своего ничего не знаете? Бросили его тут одного с больной мамашей, пропадает человек ни за грош… Вон, глядите, чудо какое! – выразительно простерла она руку навстречу вошедшему в прихожую отцу. – С утра уже глаза водкой залил…

У Киры и впрямь сердце вздрогнуло сильно и оборвалось ноющей жалостью, как только она взглянула на отца. Нет, она и не ожидала, конечно, что увидит его тем, прежним, красавцем мужчиной из своего детства. Мало ли чего мы ожидаем, а чего не ожидаем… Тут дело было в другом – Кира отца не узнала. Совсем. Вот встретила бы этого хилого, обтерханного алкогольной жизнью человечка на улице – и мимо бы прошла. Странная с ним произошла метаморфоза – стал он меньше ростом, будто скукожился и усох к возрасту. Хотя какой уж такой у него и возраст – чуть больше пятидесяти. А только от прежней его внешности да красоты не осталось и следа, чего уж там ее искать теперь, красоту эту. Наоборот, вылезли-выпучились наружу, не желая скрывать горькой правды, все характерные признаки человека давно и сильно пьющего – нездоровая желтая кожа, тусклые перышки волос, мутный, блуждающий, размыто-злобный взгляд. Плюс к тому мучимые постоянным тремором руки. Плюс тяжкий запах, давний, застойный, запах алкогольной абстиненции, давно и свободно гуляющей по организму и переработавшей его себе на потребу. А главное – болезненно-скрюченная, пугающе незнакомая худосочность…

– Доченька, здравствуй… – неожиданно тонким, высоким тенорком проговорил, будто прорыдал, отец. – Вот, маму свою я потерял, доченька… Умерла мама-то, свел я ее таки в могилу…

– Конечно свел! – охотно подхватила резвая молодайка, коротко стрельнув глазом в Кирину сторону. – Кто ж спорит-то?

– А ты вообще вали отсюда, поняла? – на той же высокой слезливой ноте, сжав кулаки и отвердев багровой жилистой шеей, прокричал отец. – Чего ты тут раскомандовалась, дура? Я и знать тебя вовсе не знаю! Давай-давай, вали, видишь, ко мне дочь пришла! – И, уже обращаясь к Кире, проговорил жалобно: – Представляешь, дочка? Пришел ночью домой, а тут стерва какая-то командует…

– Пап, ну какая стерва… Я поняла, что это жена твоя… Или нет? – растерянно пожала плечами Кира, проходя вслед за ним в комнату.

– Да какая жена? – снова взвился отец слезным отчаянным криком. – Никакая она мне не жена! Чужая баба совсем! Я и видел-то ее пару раз всего – она в овощной палатке на углу торгует…

– Во, допился уже до белой горячки… – всплеснула полными руками молодайка, обращаясь доверчиво к Кире. – Да что же мне теперь, паспорт, что ли, твоей дочке показывать, чтоб она поверила? Ты что, Володя? Постыдись! Три месяца как мы с тобой расписались, а ты одно долдонишь: чужая баба, чужая баба… Стыдно даже мне перед твоей дочкой, ей-богу!

– А… вы правда только вчера здесь появились? Когда бабушка умерла? – осторожно спросила Кира, присаживаясь на хлипкий венский стул.

– Ну да. Вчера и появилась. А что? Не имею права? Я, между прочим, здесь прописанная! Это положено так – чтоб жене к мужу всегда можно было прописаться!

– А почему именно вчера? Почему раньше вы здесь не жили?

– Так это… Мамаша Володечкина шибко уж суровая женщина была… Она б меня и на порог не пустила, наверное…

– Конечно бы не пустила! С чего это ради? Ты кто такая вообще есть? – моргнув мутными глазами и сильно пошатнувшись, прорыдал-прокричал отец. – Мама… Она бы тебя точно выгнала… Она бы и милицию вызвала, чтоб тебя взашей…