В то время жизнь казалась им прекрасной. Почему же потом все их надежды пошли прахом? Краем уха прислушиваясь к брюзжанию свекра, Броуди спрашивала себя об этом и не могла найти ответа.

Она думала о «Каштанах», пытаясь представить, как будет выглядеть особняк с новой кухней, покрашенными потолками и вымытыми и отчищенными стенами, с выстиранными занавесками — она уже отвезла шторы из комнаты Дианы в прачечную. Броуди думала о том, каково это — жить в доме вместе с Дианой и другими женщинами, которые займут оставшиеся комнаты наверху. (Броуди твердо решила, что постояльцев-мужчин она брать не будет, чтобы один из них не оказался таким, как ее свекор Джордж, и не отравил атмосферу в доме.)

Мысль о том, чтобы переселиться в «Каштаны», показалась ей заманчивой и чертовски соблазнительной. Все равно хуже, чем сейчас, уже не будет. Если память ей не изменяет, нечто подобное сказала и Диана.


Много лет назад, закрывая глаза перед сном, Меган начала задаваться вопросом: а откроет ли она их утром? Подобные мысли приводили ее в ужас, хотя такая смерть была бы легкой и спокойной; кроме того, она попросту ничего бы не почувствовала. По крайней мере, такой конец был бы в сто раз лучше, чем, лишившись остатков разума, медленно гнить заживо в доме престарелых, куда каждое воскресенье чувствовала бы себя обязанной приходить Броуди. Хотя, зная дочь, Меган не сомневалась, что та приходила бы каждый день.

Да, пожалуй, смерть во сне можно счесть благословением. У нее были свои преимущества. Родственники, конечно, были бы в шоке, но это все равно лучше, чем смотреть, как любимый человек угасает на твоих глазах, медленно и мучительно.

Меган уютно свернулась калачиком в постели. Несмотря на то что вот-вот должен был наступить апрель, она включила одеяло с электрическим подогревом, да и от пуховой перины пока что отказываться не собиралась. Все-таки в жизни имелись некоторые удовольствия, которые изрядно скрашивали ее, невзирая на возраст. Когда Меган была еще совсем маленькой и жила в Ирландии, дети ложились спать, вооружившись грелками с горячей водой. С тех пор она терпеть не могла холодной постели.

Несмотря ни на что, детство у нее было замечательное. Даже когда они жили в Ливерпуле, в целом все обстояло прекрасно, хотя Меган и донимала мать бесконечными жалобами на неудобную кровать и прочие мелочи. Она, мать и Броуди по очереди спали у стены, и Меган вечно устраивала истерики по этому поводу, как будто мама могла щелкнуть пальцами и нарисовать ей отдельную комнату с кроватью, в которой ей было бы удобно.

О Боже! Опять она вспомнила о Броуди, той, первой Броуди, своей сестре. Ну вот, теперь она уже не сможет заснуть. Меган поежилась от стыда, вспоминая, как шестьдесят лет назад превратила жизнь родной сестры в сущий ад. Она влюбилась без памяти и ничего не желала знать и слышать — и если бы ей дали возможность повернуть время вспять, она не стала бы ничего менять. Луис настоял на том, чтобы назвать их дочь Броуди. Пожалуй, он тоже терзался чувством вины.

Вторая, другая Броуди, ее дочь, и не подозревала о том, что у нее есть тетка, которая носит такое же имя и которая, может быть, еще жива, как не подозревала и о существовании двух дядей, Тома и Джима. Вторая Броуди всегда считала, что ее мать, подобно ей самой, была единственным ребенком в семье. Тем не менее в Ирландии у них осталась целая армия родственников.

Даже теперь, спустя столько лет, Меган частенько наказывала себя за прошлые грехи. Вот и сейчас она встала с кровати, подошла к окну и стала смотреть на ровную, искрящуюся серебром поверхность Мерси. Река выглядела безотрадно, заброшенная и необитаемая, и нигде не было видно ни корабля, ни хотя бы случайного огонька. Меган стояла у окна, дрожа от холода, чувствуя, как ступни превращаются в ледышки. Решив, что на сегодня наказана уже достаточно, она вернулась в постель, явственно слыша хруст в коленных и плечевых суставах. Лежа на пуховой перине под теплым одеялом, Меган испытала огромное удовольствие и уже ничуть не сожалела о том, что вставала с кровати. В конце концов, наказание превратилось в наслаждение.


Через десять дней ремонт особняка был почти завершен. Броуди пришла в неописуемый ужас, зайдя однажды в кухню и обнаружив ее раскрашенной в отвратительные и отталкивающие цвета: горчичные стены совершенно не сочетались с кроваво-красной плиткой, хотя, надо признать, коричневый пол смотрелся не так уж плохо.

Диана призналась, что это ее вина.

— Я просто упомянула, что это сочетание цветов представляется мне очень удачным, но и подумать не могла, что мистер Питерсон не посоветуется с вами, прежде чем начинать ремонт кухни.

Броуди отмахнулась, мол, не переделывать же теперь всю работу заново.

— Надеюсь, что в конце концов я привыкну к новой кухне. Хотя изначально я намеревалась предложить кремовый и розовый тона.

— Старомодное, но милое сочетание.

Броуди рассмеялась, но ее слегка покоробила бестактность Дианы, как было и в тот раз, когда девушка заявила, что надеется больше никогда не увидеть этой кухни. Братья так и не пришли ее навестить, и Диана пребывала в расстроенных чувствах, хотя ее новая работа в Иммиграционном центре действительно оказалась интересной. Она очень нравилась девушке и занимала все ее мысли.

Стены в четырех больших комнатах, которые Броуди предполагала сдавать внаем, были тщательно вымыты, и шелковые обои сверкали во всем своем былом великолепии. Потолки радовали глаз безупречной белизной. Коридор был выкрашен в оттенки глубокого кремового цвета, вымытые оконные стекла стали такими прозрачными, что казалось, будто их нет вовсе, а сад перед домом наконец-то обрел ухоженный и благопристойный вид. Входная дверь по-прежнему была фиолетового цвета. Броуди попросила рабочих слегка проредить плети плюща, обвивавшего оранжерею.

— Он очень красив, и я не хочу все испортить, — заметила она. Обращаясь к Диане, она добавила: — Мама говорит, что отцу очень нравился плющ. Приходя сюда выкурить трубочку, папа сидел и часами смотрел на него.

Леонарда Гослинга, которому принадлежала малярная лавка, попросили вернуть на витрину табличку с объявлением. Броуди сказала, что если на него никто не обратит внимания, она разместит в газете «Ливерпуль-эхо» новое объявление о сдаче комнат внаем, хотя, по ее словам, спешить абсолютно незачем.

Она уже решила, что займет комнату по соседству с Дианой. И теперь оставалось сказать об этом Колину.


— Что? — не поверил тот своим ушам, когда жена сообщила ему о принятом решении. — Ты хочешь сказать, что бросаешь меня? — На лице Колина отразилось неподдельное изумление. Похоже, он был потрясен до глубины души.

— Не совсем так, — возразила Броуди. — Я оставляю тебя и твоего отца.

Было воскресное утро, поэтому Джордж еще не успел явиться в гости. Они с Колином сидели в гостиной, которую Броуди всегда любила. Комната была длинной и широкой, с окнами с двух сторон, в которые по утрам и вечерам заглядывало солнце. Именно здесь разыгрывалась драма их жизни, здесь любили отдыхать и играть их дети, здесь Колин учил их читать и здесь же они делали домашнее задание. На этом самом диване с обивкой вишневого цвета Броуди и Колин сидели, держась за руки, и смотрели телевизор до того, как родились Джош и Мэйзи, а потом, после того как дети уходили спать, иногда и сами засыпали здесь, если программа оказывалась скучноватой. Тот, кто просыпался первым, готовил какао на двоих.

Наконец Колин решительно заявил:

— Не говори глупостей, Броуди, — словно не поверил ни единому ее слову.

— Твоя мать ведь тоже ушла, ты не забыл? И разве ее поступок не наводит тебя на размышления? — Хотя, скорее всего, это лишь напомнило ему о том, что в этом мире есть уже две ненормальные женщины вместо одной. — Я всего лишь буду жить в Бланделлсэндзе, — ласково напомнила Броуди мужу. И тут ей пришло в голову, что сейчас именно она ведет себя как ненормальная. — Это совсем недалеко отсюда. Ты можешь приходить ко мне в гости, когда захочешь, да и я буду заезжать сюда за вещами и тому подобным. То есть если ты меня пустишь на порог, конечно. — Да, она выбрала занятный способ бросить мужа. Броуди улыбнулась, но Колин не принял ее шутки.

— Можно подумать, я оставлю тебя ждать снаружи, — сухо ответил он. В последнее время его голос постоянно оставался сухим — сухим или холодным и жестким. — Твое место здесь, рядом со мной. Отец же не останется жить с нами навсегда. Да и мама может к нему вернуться.

— Не думаю, что тебе стоит рассчитывать на это, Колин. Мне кажется, твоя мама оставила мужа навсегда. Да и я уезжаю не только из-за него, — поспешно добавила она. — Меня не устраивает то, что ты не желаешь и слышать о Мэйзи. Моя мама ничего не знает о внучке, а я же не могу каждый день звонить Джошу, чтобы поговорить о его сестре.

Мальчишеское лицо мужа исказила гримаса.

— Мэйзи получила по заслугам. Здесь не о чем говорить.

— Ну и кто из нас теперь ведет себя глупо?! — вскричала Броуди. Если она не будет следить за собой, то непременно расплачется. — Ведь мы с тобой говорим о нашей дочери, Колин. Нашей маленькой девочке, над которой ты плакал в тот день, когда она появилась на свет.

— Та девочка умерла, — упрямо заявил он. — Она стала другой, и я больше не хочу ее знать.

— Вот потому, что ты так относишься к ней, я ухожу от тебя, Колин. В этом и заключается главная причина.

Глава третья

Диана задержалась в подвале, куда Тинкер отправил ее разбирать залежи одежды, собранной для беженцев. Девушка вывалила на пол содержимое большущего пакета из магазина Джона Льюиса и выбрала из кучи черное вечернее платье с открытыми плечами и корсетом, разукрашенным блестками.

— Неужели оно может кому-нибудь понравиться? — обратилась Диана к Тинкеру, который в эту самую минуту присоединился к ней.

Он внимательно принялся рассматривать платье, и его зеленые глаза радостно засверкали. Тинкер был всего лишь на дюйм или около того выше ее и напоминал Диане озорного чертенка с вьющимися ярко-рыжими волосами и фантастической улыбкой. Он выхватил платье у нее из рук и приложил его к своему костлявому телу.

— Знаешь, а я и сам не отказался бы от такого подарочка. Что скажешь? — И он пустился в пляс по комнате, по-прежнему прижимая к себе платье. По ходу дела он подхватил и Диану, так что ей ничего не оставалось, как только подчиниться ему.

Девушка звонко расхохоталась. Она не знала, то ли Тинкер действительно голубой, то ли просто прикидывается. Он был слишком странным, чтобы угадать, каков он на самом деле.

— Оно очень тебе идет, — ответила Диана, давясь смехом.

— Тинкер, сынок, ты нужен здесь, наверху! — прокричал Алан. Алан был волонтером и приходил работать в Иммиграционный центр три раза в неделю на полдня. Боксер, вышедший на пенсию, он был уже стар, и теперь только уши, деформированные от ударов, полученных на ринге, напоминали о его былой профессии.

— Иду, милый! — И Тинкер, пританцовывая, вылетел из комнаты. Алан ненавидел, когда его называли «милый», «сердце мое», «драгоценный», «любимый» и прочими ласкательными эпитетами, которые находились у Тинкера буквально для каждого. Что до беженцев-иммигрантов, то подобное обращение приводило их в ужас.

Оставшись одна, Диана сложила черное платье и сунула его в пакет, чтобы затем отдать в благотворительный магазин[19] на продажу. Кто-нибудь может купить и перешить его — пожалуй, если пришить бретельки и украсить их такими же блестками, как на корсаже, платье будет смотреться очень даже неплохо. В конце концов, его можно использовать для постановок в драматическом кружке.

Диана не думала, что переезд Телефонного информационного центра в Индию принесет ей такую удачу. Работа в Иммиграционном центре помощи беженцам ей действительно нравилась, причем нравилась по-настоящему. Вместо того чтобы целый день отвечать на звонки крайне раздраженных клиентов по поводу неправильных — по крайней мере, так они считали — счетов за газ или электричество (кстати, Диана склонна была согласиться с ними), здесь ей приходилось иметь дело с живыми людьми из плоти и крови. Большинство из них не говорили по-английски, но она уже научилась общаться с ними знаками, на пальцах.

Тинкер, живший здесь же, в помещении Центра, каждое утро готовил завтрак на двадцать-тридцать человек, которые могли заглянуть к ним. Рабочий день Дианы, приходившей на работу к девяти утра, начинался за стойкой дежурного с чашки чаю и бутерброда с ветчиной. В начале одиннадцатого, позавтракав, она мыла посуду и готовила закуски для легкого ленча — что-нибудь совсем простое вроде бобов, спагетти или яичницы с тостами, бутербродов или жареной картошки с приправами. Опоздавшим на ленч оставались, как правило, пирожки и пирожные. Больше в этот день ни обеда, ни ужина не подавалось, хотя желающие могли угощаться чаем, кофе или легкими освежительными напитками вплоть до семи вечера, когда Центр закрывался до утра, но к тому времени Диана уже уходила домой.