— Будет тебе, дорогая, — буркнул на нее Михаил Иванович, напряженно вслушиваясь в шорохи за дверью спальни.

— Расскажите, что произошло? — повторил свой вопрос Борис.

— Мы с Настасьюшкой с бала вчерашнего возвращались. Заполночь уже, — начала рассказывать княгиня. — Ехали в открытой двухместной коляске, ведь тепло было. Когда подъехали к воротам усадьбы, неизвестно откуда к коляске со стороны Настеньки приблизился какой-то человек в черном рединготе и боливаре, надвинутом на самые глаза. Он кашлянул, и Настя обернулась к нему. Потом она жутко закричала и схватилась за шею, а этот ужасный человек в боливаре быстро убежал. Я подумала было, что на нас напал грабитель и велела кучеру скорее заезжать в усадьбу. Когда въехали в ворота, бедная девочка была уже без чувств.

— А вы послали людей в погоню за злодеем? — спросил князь Борис.

— Послали, конечно, да куда там…

— Как будто испарился, стервец, — подошел к ним Михаил Иванович. — Ничего, господин полицмейстер быстро его сыщет, вот только Настасьюшка в себя придет. Преступника она видела, опишет его, и мерзавца поймают. Схватят, как миленького.

— Это хорошо, что полковник Поль сам занимается дознанием по этому делу, — сказал Болховской.

— Да, — согласился Давыдов. — Иван Иванович вчера был у нас и о случившемся знает все, что знаем мы.

В это время двери спальни отворились, и в гостиную вошел небольшого росточка плешивый человечек с докторским саквояжем в руке. Взор его был задумчив.

— Ну, что? — с надеждой в голосе спросили Давыдовы.

— Каталепсус, — свел брови к переносице профессор Императорского университета, анатом и известный в городе естествоиспытатель Карл Федорович Фукс. — Полный каталепсус и онемение нервных жил.

— А что это значит? — спросил не находивший себе места Михаил Иванович.

— Каталепсус есть вид паралича, — менторским тоном произнес Фукс. — Человек лишается сознания и чувств, но дыхание сохраняется.

— О Господи, — прошептала Елизавета Степановна и сама едва не впала в каталепсус.

— Но зато Анастасия Михайловна не испытывает никакой боли, — поспешил успокоить княгиню Карл Федорович.

— Никакой? — с надеждой посмотрела на лекаря Давыдова.

— Никакой, — заверил ее естествоиспытатель.

— А нам-то, нам, что делать? — спросил растерянно Михаил Иванович.

— Не оставлять вашу дочь без неусыпного надзора. Опасность для жизни, конечно, еще сохраняется, но при надлежащем уходе надежда на выздоровление весьма и весьма велика, — важно изрек профессор.

— И сколько времени наша дочь будет пребывать в подобном состоянии? — с неизбывной тревогой спросил Давыдов.

— Врачебная наука отвечает на сей вопрос так: от нескольких дней до нескольких лет. Известны случаи, — продолжал он, несмотря на то, что Давыдов схватился за сердце, а княгиня всхлипнула, — когда люди находились в каталепсусе восемнадцать и даже двадцать лет.

— Двадцать лет! — испуганно воскликнул Михаил Иванович.

— Двадцать, — подтвердил естествоиспытатель. — А в Индии один авгур пролежал вот так целых сорок два года. Высох, как сушеная ящерица. Все привыкли, что он десятилетиями лежит недвижим, и, когда он схватил другого авгура за шальвары и попросил воды, того хватил удар и он тотчас испустил дух. Но подобные случаи весьма редки.

Елизавета Степановна ахнула и повалилась на князя Болховского. Тот еле удержал шестипудовую княгиню, хотя и сам был нехилого десятка.

— Воды! — воскликнул Давыдов и бегом припустил из гостиной.

— Лучше о-де-колону — крикнул ему вдогонку Фукс, помогая князю Болховскому подтащить княгиню к креслам. Вдвоем, они кое-как усадили ее, и Карл Федорович принялся растирать ей виски принесенным «Angelikusum».

— Вы уж, Карл Федорович, как-нибудь с ними поделикатнее, — тихо заметил ему князь Борис. — Зачем нужно было говорить про этого высохшего авгура?

— Но это же исторический факт! — возмутился было профессор но, вздохнув, добавил: — Впрочем, вы, конечно, правы. Нервические жилы у них и так ни к черту.

— А что, Анастасия Михайловна, действительно, не скоро очнется? — спросил Борис.

— Я думаю, не раньше, чем недели через две. Слишком сильным было потрясение. Да и рана у нее серьезная. Тс-с, — приложил лекарь палец к губам. — Княгиня, кажется, пришла в себя.

Они оба посмотрели на Елизавету Степановну. Та глубоко вздохнула и открыла глаза.

— Где Настя? — спросила она, уставившись на Болховского.

— Она у себя в спальне, — как говорят с малым дитятей, ответил Борис. — Спит. И будет спать еще несколько дней. А потом проснется. Так ведь, доктор?

— Истинно так, — закивал головой Карл Федорович. — Как вы себя чувствуете, сударыня?

— Хорошо, благодарю вас.

— Ну, вот и славно. А теперь, разрешите откланяться, — засуетился естествоиспытатель. — Завтра поутру непременно вас навешу.

— Да уж, будьте так любезны, — пробормотала княгиня, ища глазами мужа. — Михаил Иванович, проводи господина Фукса.

Давыдов кивнул, проводил Карла Федоровича до парадной двери и быстро вернулся.

— Борис Сергеевич, пройдемте в мой кабинет, — пригласил он Болховского. — Это не укладывается у меня в голове, — сказал он, когда они уселись в кресла, и Давыдов нервно раскурил сигару. — Еще вчера Настенька танцевала на балу… с вами, а сегодня лежит в постели недвижима, и одному Богу известно, когда все это кончится. — Он с надеждой посмотрел на Бориса. — Она не говорила вам вчера ничего такого?

— Да нет, — ответил Болховской. — Обычные светские разговоры.

— А вы… Что вы сами об этом думаете? Ведь ее хотели убить!

— Ума не приложу, — пожал плечами Борис. — Все это так неожиданно. А у нее были враги?

— Такой же вопрос задал мне вчера полковник Поль.

— И что вы ему ответили?

— Нет. Конечно же, нет! — воскликнул Давыдов. — Она же кроткая, нежная, сущий ангел. Какие враги могут быть у ангелов?

— Демоны, — не сразу ответил Болховской.

Михаил Иванович закашлялся, поперхнувшись дымом. Они помолчали.

— Вы останетесь обедать? — нарушил тишину Михаил Иванович.

— Нет, князь, — поднялся с кресел Борис. — Какой уж тут обед.

— Вы правы, — печально произнес Давыдов. — Какой уж тут обед. Тогда, прощайте.

— Прощайте, — сказал Болховской и пожал протянутую ему вялую ладонь.

4

Кити Молоствова была очень миленькой. Может, самой миленькой во всем городе, а то и губернии. Их было две таких прелестниц: она да Лизанька Романовская, за обеими из коих Болховской был не прочь приволокнуться, покуда его не опутали оковы Гименея. Но Романовская была предметом воздыханий отставного поручика Кекина, посему свою рессорную коляску дорогой столичной работы Борис Сергеевич направил к Молоствовым, велев кучеру везти себя на Покровку.

Возле особняка Молоствовых он увидел бричку доктора Фукса и ощутил холодок неприятного предчувствия. В передней на его вопрос: не случилось ли чего, крепко опечаленный лакей в ливрее только и ответил:

— Охо-хо…

И заплакал, закрыв лицо ладонями в белых нитяных перчатках.

Борис бегом поднялся по ступенькам на второй этаж и влетел в комнаты. В них остро пахло карболкой. Кити лежала на канапе, и ее рука бессильно свисала, касаясь пальчиками ковра на полу. Она была мертвенно-бледна. Возле нее, притулившись на краешек канапе, хлопотал Карл Федорович, вынимая из своего докторского саквояжа разные врачебные инструменты. Рядом с ним, ожидая распоряжений, стояла старшая горничная, готовая по первому зову кинуться туда, неизвестно куда, и принести то, неизвестно что. Евдокия Ивановна Молоствова, майорская вдова, попыталась было подняться с кресел, но лишь махнула рукой в знак приветствия и приложила к заплаканным глазам батистовый платочек.

— Что случилось? — воскликнул князь, пораженный тем, что и вчерашний, и сегодняшний его визиты приходятся как раз во время какого-нибудь несчастья.

— Я не знаю, — едва справилась с непослушными губами Евдокия Ивановна. — Еще три четверти часа назад Каташа была здорова и весела, вспоминала про тот бал третьего дня, когда она танцевала с вами, все щебетала без умолку. А потом сделалась вдруг будто пьяной и повалилась на пол. Это случилось почти сразу после того, как от вас принесли вон тот замечательный букет и бонбоньерку с конфектами.

Болховской перевел взгляд на напольный китайский вазон с букетом из роз, лилий, маргариток, ренонкулей и испанских ясминов.

— Но я не посылал Катерине Андреевне ни конфект, ни букета, — удивленно произнес он.

— Что вы говорите? — спросила Молоствова, не расслышав слов Бориса и не сводя взгляда с дочери.

— Я не посылал вашей…

— Да расстегните вы ей, наконец, этот спенсер! — вдруг зарычал Фукс и уставился на дрожащие руки горничной, не справляющиеся с крохотными пуговичками на бархатной курточке. В страшном нетерпении он буквально отбросил ее руки и сам принялся расстегивать спенсер. Затем, достав из саквояжа короткий стетоскоп, почти припал к груди девушки. В наступившей тишине было слышно, как натужно, с какими-то всхлипываниями дышит Кити.

— Это отравление, — обернулся к Молоствовой Фукс. — Вы говорите, что она не жаловалась ни на какие боли и у нее не было корчей? — быстро спросил он.

— Нет. Просто она сделалась, как пьяная, а потом… упала, — еле слышно ответила Молоствова. — Боже мой.

— Стало быть, это отравление усыпительным ядом, — констатировал Карл Федорович. — Bella donna[1] либо la graine de datura[2].

— Что? — не поняла Евдокия Ивановна.

— Ваша дочь отравилась ядом плодов семейства пасленовых трав, красавки например, либо семенами дурмана или белены. Прикажите немедля приготовить слабительный декокт из подслащенной воды с уксусом, а я займусь тинктурой из шпанских мух.

— Ну, чего ты стоишь, — нервически прикрикнула на горничную Молоствова. — Ты слышала, что сказал доктор?

— Да, барыня.

— Вот и ступай. Да чтоб живо!

— А, вы опять здесь, — только сейчас заметил Болховского Фукс.

— Что значит, опять? — недовольно спросил Борис.

— Ну, я неверно выразился, — спохватился профессор, вовсе не желавший обидеть известного своим горячим нравом князя, а уж тем паче ссориться со столь известным бретером. — Прошу прощения. Просто я хотел сказать, что мы недавно виделись с вами у Давыдовых при… весьма сходных обстоятельствах.

— Вы хотите сказать, что как и на княжну Давыдову, на Екатерину Андреевну тоже покушались, и она не просто отравилась, а ее отравили? — вскинул темные брови Болховской.

— Ну… — ушел от ответа естествоиспытатель и обратился к Молоствовой: — А что ваша дочь кушала сегодня?

— Ничего, — ответила Евдокия Ивановна. — Она только пила кофий с конфектами, что любезно прислал Борис Сергеевич.

— И все? — спросил Фукс, метнув быстрый взгляд в сторону Болховского.

— Все, — констатировала Молоствова.

— Я не посылал конфект, — медленно произнес Борис.

— Полноте скромничать, князь, — устало произнесла Евдокия Ивановна. — Никто, кроме вас, не мог этого сделать.

— Сударыня, поверьте, никаких цветов и конфект я вашей дочери не посылал, — слишком горячо для беседы с пожилой дамой повторил Болховской.

— Да будет вам, Борис Сергеевич, — немного раздраженно промолвила Молоствова. — Никакими неприятностями букеты цветов и бонбоньерки, что вы продолжаете дарить девушкам, вашей помолвке с княжной Баратаевой не грозят. Ваши отцы уже ударили по рукам, так что дело это решенное. К тому же лакей, что принес цветы и конфекты, сказал, что это подарок от вас…

— Нет, не от меня, — продолжал упорствовать Болховской.

— Ну, тогда от кого же? — воззрилась на него Евдокия Ивановна.

— Странно, — промолвил Фукс, занятый приготовлением тинктуры из шпанских мух, и снова кинул быстрый взгляд на Болховского. — Вы не обидитесь, если я возьму несколько конфект. На анализ, — обратился он к Евдокии Ивановне.

— Да ради Бога, — махнула та рукой.

В это время вошла горничная с большим фужером слабительного.

— Сейчас мы попробуем привести в чувство вашу дочь кровопусканием, затем заставим выпить слабительный декокт, а когда ее, извиняюсь, пронесет, или пусть даже и вырвет, поставим ей промывательные воды с уксусом и солью и напоим ипекуаной, которая превосходно укрощает пагубные действия усыпительных ядов и способствует к возбуждению жизненных сил. И все будет…

В это время Кити издала протяжный стон. Тело ее выгнулось, несколько раз дернулось и обмякло. Она глубоко, с хрипом, вздохнула, но выдоха не последовало. Молоствова дико взвыла, забившись в своем кресле.