— Быстрее! Да помогите же мне, — закричал Болховскому Фукс, припав к губам девушки. — Я буду вдувать ей в рот воздух, а вы трите ей грудь и живот ну вот хотя бы пледом. Поняли?

— Да, — ответил Борис, принявшись немедленно тереть грудь Кити в вырезе платья углом шерстяного пледа.

— Стяните, стяните с нее платье, — пробурчал Фукс, вдувая в легкие девушки воздух и зажимая и разжимая ей нос. — Теперь не до приличий. И корсет! Снимите с нее этот чертов корсет!

Болховской одним движением разорвал кисейное платье и принялся расшнуровывать корсет. Когда со шнуровкой было покончено, Борис стал с силой тереть грудь и живот Кити, стараясь не смотреть на небольшие, с розовыми сосочками холмики, отсвечивающие матовой белизной, и совершенно беззащитный пупок.

— Давай, давай, — приговаривал Фукс, время от времени прикладываясь ухом клевой груди девушки.

Так продолжалось с четверть часа. Послушав последний раз, не забилось ли сердце, Карл Федорович зло чертыхнулся и посмотрел на Болховского. Верхняя губа лекаря была сплошь покрыта капельками пота.

— Довольно, князь, — произнес Фукс, отбирая у Бориса плед. — Ей уже не поможешь.

Болховской вздрогнул. Он не единожды слышал эти слова от полкового лекаря. Но тогда была война, и погибали мужчины, воины, знавшие, что им, возможно, придется умереть и посему, в какой-то мере, готовые к этому. Теперь же перед ним лежала девушка, чистая и юная, которой никогда не исполнится более девятнадцати лет. За его спиной вновь запричитала, забилась в безутешном горе бедная майорская вдова. Болховской поднялся и в последний раз посмотрел в широко раскрытые русалочьи глаза Кити. И увидел в них себя — крохотного, растерянного и беспомощного.

5

Господь, верно, дал маху, сотворив ее женщиной. Анне Петровне Косливцевой надлежало бы скорее родиться мужчиной, нежели быть причисленной к сонму нежных созданий, зовущихся слабым полом. Слабой-то как раз она никогда и не была.

Почему так случилось, не знал никто. Может быть, потому, что в детстве неизменную и чаще всего единственную ее компанию составляли братья и их друзья со своими специфическими мальчишечьими интересами и правилами. И если ты хочешь быть в сем кругу принятой, то будь добра, не распускай нюни из-за поцарапанной коленки или порванного платья, участвуй в рискованных предприятиях, иначе как еще можно доказать, что ты не трусиха, не кисейная и не слащавая барышня.

А может быть, потому, что после ранней смерти матери воспитание детей суровый Петр Антонович, вице-адмирал и бывший командор Таганрогского порта, не доверил никому, сам входил во все детали, нанимал учителей и гувернеров, считая главным благом для молодого поколения дисциплину и физическую закалку. Посему юные Косливцевы рано сумели вникнуть в тонкости вольтижировки и фехтования, стреляли без промаха и даже учились ходить под парусами на широких волжских просторах. Науки и языки так же не были забыты, но вот политес, презираемый Петром Антоновичем, как искусство для светских бездельников и петиметров, был в загоне.

Странность метода воспитания вице-адмирала состояла в том, что применял он его не только к сыновьям, но и к дочери, решительно не желая долгое время замечать ее взросление и превращение в барышню. Когда же спохватился, было уже поздно. Она так и не научилась рукодельничать, легкой светской болтовни не признавала, последними веяниями капризной моды не интересовалась, предпочитая одежду практичную и удобную. Когда пришла пора, батюшка два сезона вывозил ее в Москву в надежде, что сумеет хотя бы там приискать жениха, но и здесь дочка отличилась, с завидным упорством переводя мужчин из претендентов на ее руку и сердце в разряд задушевных друзей. Кроме того, привела родителя в полное отчаяние, вывезя из первопрестольной шокирующую привычку выкуривать похитоску-другую после обеда и ужина.

За сим возмутительным занятием, коему предавалась она в своем то ли кабинете, то ли будуаре, в компании с Нафанаилом Кекиным, и застал ее князь Болховской.

— Господь с тобой, Анетта, узнают местные кумушки о твоем времяпрепровождении, греха не оберешься. А вы, Нафанаил Филиппович, зря ее поощряете, — разгоняя сизый дымок рукой, сказал он с порога.

— Не к лицу тебе меня укорять. Или запамятовал, кто первый просветил меня о новомодном увлечении парижских дам? — спокойно ответила Косливцева и выпустила аккуратное колечко дыма.

— Меа culpa [3], — покаянно произнес Болховской, рассеянно наблюдая, как белесое колечко тает в воздухе.

— Борис Сергеевич, вижу, ты чем-то расстроен. Случилось что? — отвлекла его от сего важного занятия Анна.

Болховской сел рядом с ней на диван, потом вскочил, снова сел, нервно провел рукой по волосам. Анна хорошо знала этот жест и поняла, что дело серьезное.

— Князь, вы нас совсем заинтриговали, — вступил в разговор Нафанаил. — Может, вы беспокоитесь о несчастной княжне Давыдовой? Весь город нынче гудит об этом. Но, кажется, Карл Федорович дает утешительный прогноз. Хотя, происшествие, несомненно, странное.

— Да, да, несомненно, — отозвался Борис и как-то невпопад продолжил. — Я сейчас от Молоствовых… там Кити…

— Что Кити? Говори же! — обеспокоилась Анна, глядя в его опечаленное лицо.

— Она скончалась, — бесцветным голосом ответил князь.

На несколько мгновений Анна и Кекин, казалось, окаменели, потом враз воскликнули:

— Кити?! Это невозможно!

— …на моих руках… не смогли спасти. — Князь оторвался от сосредоточенного созерцания узора на выцветшем ковре и с каким-то отчаянием взглянул в глаза Анны. — Такая юная, прелестная. Нюта, милая, отчего так? Не могу этого понять.

Болховской называл ее так только в минуты сильного волнения или потрясения. Не зная, чем помочь, Анна пододвинулась к нему, положила смуглую, крепкую ладонь на его дрогнувшие руки.

— Расскажи нам, что произошло, — попросила она его.

И князь Болховской каким-то надтреснутым голосом, то замолкая, то торопливо выговаривая слова, поведал им о событиях сегодняшнего дня.

— Скорее всего Фукс прав, и конфекты, действительно, содержали какую-то отраву, — заключил он. — Но откуда взялась эта чертова бонбоньерка? И почему Евдокия Ивановна твердит, что она от меня?

— А вы ее не присылали? — остро взглянул на него Кекин. — Прошу, конечно, прощения за столь неделикатный вопрос.

— Не присылал. Ни конфект, ни букета, — не отвел взгляда Болховской. — Хотя признаюсь, мысль такая меня посещала.

— Странно все это, — задумчиво произнесла Анна, — Кто-то явно хочет связать ее смерть с тобой. Какой в этом резон? Ведь ты только третий день в городе. А может, это просто несчастный случай?

— На это вряд ли стоит уповать. Будьте осторожны, князь, — предостерег Болховского Кекин. — Полицмейстер Поль человек дотошный и хватка у него как у меделянского пса. Но мне пора откланяться, засиделся я у вас, любезная Анна Петровна.

Вслед за ним поднялся и Болховской.

— Я тоже, пожалуй, пойду. Послезавтра возвращается из деревни князь Баратаев с дочерью. Совсем из головы вон, что я теперь жених.

— Да, хлопот тебе предстоит много. Прощайте, господа, — кивнула им Анна, и, обратившись к князю, добавила: — Береги себя, Борис, я волнуюсь за тебя.

Болховской склонился над ее рукой, шутливо чмокнул ладошку, почувствовав надежное тепло, исходящее от нее, и знакомый терпкий аромат.

— Я беспокою почти всех женщин, коих встречаю на своем пути, — грустно, но все-таки пошутил он. — Только тебя мне не хотелось бы огорчать.

На крыльце они расстались с Нафанаилом Филипповичем, направившим свои стопы в сторону усадьбы Романовских. Болховской же, сев в коляску, буркнул Филимонычу: «Домой». На душе было муторно. Он попытался было обратиться мыслями к невесте, но перед глазами услужливо рисовался совсем иной образ: горячие карие глаза и сочные вишневые губы Натали Адельберг, шептавшие: «Милости прошу…»

6

— Мне пора. — Он нежно обнял ее за талию и поцеловал пухлые губки, которые, казалось, до сих пор были сладкими от вишневого варенья, что они ели за ужином.

— Может, останешься? — лукаво стрельнула она в него вишенками глаз, которые так и хотелось втянуть губами и съесть. Наталию Евграфовну Поспелову, а ныне подполковничью вдовицу, мадам Адельберг вообще хотелось съесть, и таковое чувство к ней испытывали многие ходоки по женскому полу в городе, однако откусывать от нее кусочек за кусочком довелось князю Болховскому. И завидовать здесь было чему…

— Нет, не могу, — после недолгого раздумья ответил извиняющимся тоном Борис.

— Смотри, может статься, и не свидимся больше…

— Это почему так?

— Ну как же. Ты ведь, дорогой князь, вскорости помолвку свою объявишь с мадемуазель Баратаевой, а потом и свадебку сыграешь.

— Ну и что?

— Станешь женатым мужчиной…

— Ну и что?

— А то, что промеж нас ничего такого уже не будет.

— Неужто не примешь, если загляну к тебе, скажем, по старой памяти? — сделал брови домиком Борис и трагически вздохнул.

— А заглянешь? — спросила Наталия, готовая вот-вот расхохотаться над его ужимками.

— Непременно, душа моя, — убрал с лица напускную печаль Болховской. — Куда ж я теперь денусь от тебя, сладкая.

Мадам Адельберг заключила в свои мягкие ладошки лицо князя и впилась в его губы долгим поцелуем. Хорошенькая, с весьма ладной фигуркой, она действительно была лакомым кусочком. Прижимаясь все плотнее и плотнее к Борису в своем китайского шелка пеньюаре, под которым не было больше ничего, она почувствовала, как постепенно напрягается плоть князя, упершаяся ей в живот. Она опустила руку и коснулась ее своими пальчиками. По телу Бориса пробежала дрожь, и он, распахнув пеньюар, стал ласкать ее пышную грудь и прохладные от ночного воздуха ягодицы.

— Пошли, пошли в дом, — оторвавшись от губ Бориса, жарко зашептала она и потянула его за собой. И тут громко хрустнула в саду сломанная ветка.

— Кто здесь? — замерла Натали и подалась назад, высвобождаясь из его рук и всматриваясь в сумерки.

Ответом была тишина. Нежная истома прошла, а вместе с ней и желание, и оказалось, что уже глубокая ночь, что весьма прохладно и давно пора расставаться.

— Ну, я, пожалуй, все же пойду, — произнес Болховской, глядя мимо Адельберг.

— Да-да, ступайте, — согласилась Натали, продолжая напряженно всматриваться в темноту. — Заглядывайте, когда вам наскучат домашние ужины. Поверьте, — она, наконец, взглянула на князя, — с вами это случится очень скоро.

Поцеловав даме ручку, Борис скорым шагом миновал сад и вышел через арочные ворота на улицу, едва не столкнувшись с престарелой парой, верно, страдающей бессонницей и совершающей променад, дабы хоть как-то убить долгие ночные часы.

— Прошу прощения, — слегка поклонился он в их сторону.

— Не стоит, — ответил за себя и свою даму старик, подняв на князя Бориса глаза. — Вы нам не причинили никакого беспокойства.

После этого они разошлись в разные стороны, и все стихло. Натали, проводив взглядом князя, прошла к себе в спальню, посидела немного у раскрытого окна и легла в постель. Где-то в глубине сада вдруг запел соловей, да так сладко, что сразу вспомнились последние ласки князя. Как нежны и умелы были его руки! Натали закрыла глаза, и в ее воображении возник образ Болховского. Он целовал ее в губы, одной рукой ласкал грудь, а другая медленно ползла по гладкой коже ноги к нежным складочкам паха. Натали прерывисто вздохнула, положила руку себе на грудь и стала гладить ее, легонько касаясь напрягшихся сосков. Вторая ее рука непроизвольно потянулась к завиточкам волос между ног, а когда коснулась их, ноги как бы сами собой раздвинулись, давая проход ее ладошке. Погладив мягкий бугорок, она, едва касаясь, стала ласкать себе тот самый венчик, только прикосновение к которому приносило невыносимое наслаждение. Скоро движения ее рук убыстрились. Волна истомы начала окутывать ее с головы до ног. Тело ее изогнулось, она издала громкий и длинный стон неги, затем бессильно распласталась на постели и открыла глаза.

Ее затуманенный, невидящий взор все же успел различить какой-то темный предмет, летящий прямо на нее, затем где-то внутри головы хрустнуло, и стало совершенно темно. Сколько она пребывала в этом состоянии, она не знала. Очнулась же оттого, что стала задыхаться. Открыть глаза не удалось: что-то мягкое, что не давало дышать, обволокло все лицо. Превозмогая боль, она попыталась сдернуть это мягкое, но оно будто приросло к лицу. Из последних сил, с разрывающимися легкими, она сделала попытку вывернуться из-под того мягкого и одновременно тяжелого, что лежало на ее лице. Тщетно. Легкие уже пылали огнем. Она приоткрыла рот, чтобы глотнуть воздуха, но его не было. Над гудящей и готовой вот-вот разорваться головой вдруг послышался хриплый смешок.