Клод Фаррер - Подружки

— И он принес?

— Дорогая! Тысячу франков!.. И кроме того, два браслета.

— Вы за них заплатили?

— Он не хотел взять ни одного су! Но у меня было бы слишком много долгов. О, я настояла на том, чтобы сейчас же внести половину стоимости. Триста из шестисот. А остаток до тысячи, семь красивых, совершенно новых бумажек, вот, посмотрите, в моем кошельке!.. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… С семьюстами франков я протяну шесть недель.

— При условии, что старая Эльвира оставит вас в покое.

— Если даже она меня не оставит. Я ей должна всего двести сорок! Пускай приходит. Я ее отправлю прогуляться.

Селия торжествующе размахивала маленьким полным кошельком.

Но Доре покачала головой:

— А через шесть недель, малютка?

— Ба, через шесть недель… Может быть, я возьму главный выигрыш Трехцветной лотереи. У меня как раз два билета, — подарок Пейраса.

Она весело засмеялась.

— Как бы вместо главного выигрыша вас не описали за долги, — проворчала маркиза.

— Описали?

— Да, дорогая моя! Вы еще не знакомы с господами судебными приставами?

— Нет.

— А я так да. И не со вчерашнего дня! Когда я была девчонкой, нас описывали шесть раз в год, раз за разом. И я хорошо познакомилась с этим. Так что я даже изобрела новую игру, чудесную игру, в которую мы играли с ребятишками нашего квартала.

— Какую игру?

— Игру в судебного пристава, который приходит описывать! Я была приставом, так как знала больше всех. На тротуаре углем рисовала квартиру и мебель. Я брала под мышку мой ранец, на голову надевала фуражку и торжественно входила в нарисованную квартиру. Сейчас же другие играющие, которые изображали семейство и соседей, начинали меня ругать, как только умели. В этом заключалась игра. Были даже специальные ругательства. Меня полагалось ругать тунеядцем, бездельником, вампиром. Я составляла протокол и подписывала акт. После этого полагалось спорить из-за кровати, платья и инструментов. Наконец, я отворачивалась от них и плевала на пол. Тогда все начинали рыдать и отправлялись в кабак «Утешительница». Кабаком был фонтан. Ах, это была веселая игра! Позднее, дорогая моя, я играла в нее уже с настоящим приставом, который описывал по-настоящему. Но это было уже не так забавно. И вот я раз и навсегда поклялась себе, что это никогда, никогда, никогда больше не повторится! Вы же не начинайте даже. Это будет гораздо проще и гораздо выгоднее.

— Ба! Мне не угрожает никакой опасности. Да сядьте же, бедняжка Доре. Рыжка принесет нам две слезы хереса. Это вас успокоит. Сегодня вы пессимистка… Хотите, я поиграю для вас на рояле? Еще нет шести, а Мандаринша придет до обеда, чтобы испробовать новые камбоджийские циновки.

Видеть Мандариншу до семи часов вечера не у нее дома казалось невозможным. Но дружба делает чудеса. За шесть недель Мандаринша и Селия сделались закадычными друзьями. Первая была просветительницей, вторая просвещалась, и это связывало их. Сначала самолюбию Мандаринши льстило то, что Селия стала ее покорной ученицей, потом ее задели за живое ее быстрые успехи, и, наконец, она воспылала все возрастающей привязанностью к этой нежной и признательной ученице. Так что они вполне серьезно обсуждали план совместной жизни. А пока Мандаринша охотно вставала на два часа раньше и отправлялась курить свои предобеденные трубки на циновках виллы Шишурль. И маркиза Доре не могла опомниться от изумления.

— Ну, — сказала она в первый же день, — теперь солнце может закатиться утром и встать вечером, и я не стану удивляться.

Но Мандаринша, продолжая спокойно приклеивать к приготовленной трубке шарик опиума, ответила, раньше чем приложиться к нефритовому мундштуку своими красивыми изогнутыми губами:

— Ну вот еще, Доре. Какая разница — курить здесь или там? Циновки Селии лучше моих. А рояль вы забыли? Селия, прошу вас, — что-нибудь из Бетховена…

Л'Эстисак научил Мандариншу любить классическую музыку, а та в свою очередь учила этому Селию.

Но на этот раз, когда Мандаринша пришла, Доре не дала ей испробовать новые камбоджийские циновки: еще с порога она заявила ей ex abrupto:[29]

— Дорогая моя, а Селия-то какова, а? Знаете, кто вышел отсюда?

— Нет — Фальер, что ли?

— Селадон!

Скрестив на груди руки, сделав трагическую мину и выставив ногу так, что юбка облегала ее наподобие античного пеплоса,[30] Доре произнесла это жуткое имя с самым театральным ужасом. Но Мандаринша ответила с обычным спокойствием:

— Ага!.. Будь это Фальер, это было бы забавнее. И, увидав приготовленную циновку, растянулась на ней во весь рост, даже не сняв шляпы. Затем, приготовляя прибор для курения, она заметила вскользь, мимоходом:

— Да, кстати о Фальере. Только что, шагах так в ста отсюда, я встретила одну важную особу, которая, кажется, слоняется в этих краях, — это синьор Пейрас, с вашего позволения. Его «Ауэрштадт», должно быть, вернулся в порт вчера вечером и с нынешнего дня… Селия, милочка!.. Что я вам говорила? Вы становитесь умнее: синьор Пейрас приближается.

Но маркиза Доре вскочила:

— Тут говорят о Пейрасе! Послушайте, Мандаринша! Вы не понимаете, что ли? Селадон, ростовщик Селадон вышел отсюда.

— Ах да, да, — подтвердила Мандаринша, поворачиваясь на камбоджийской циновке. — Прекрасно понимаю. Я сама должна ему.

— Ну! Итак?

— Итак, очевидно, Селия тоже задолжала ему. Это досадно — тем более что Селадон — паршивая сволочь, но мы тут ничего не можем поделать, не так ли?

Селия, сидя на табурете у рояля, презрительно пожимала плечами. Когда Мандаринша произнесла свой приговор над ростовщиком Селадоном, она остановилась.

— Паршивая сволочь? Отчего так? Что сделал вам этот несчастный Селадон?

Мандаринша не торопясь ответила:

— Господи! Всю свою жизнь он делал все, что мог, чтоб ссорить, разлучать и разорять процентами всех мужчин и всех женщин, которые имели удовольствие встретить его на своем пути. Сплетни, интриги, клевета, анонимные письма, барышничество, шантаж — вот его занятие, и ничего другого он никогда не делал. Спросите дам полусвета, которых он объедал, спросите светских женщин, которых он бесчестил, спросите мужей и любовников, которым он доставлял сведения, а в особенности спросите судебных приставов, которые описывали для него имущество. О, его шкатулка — известный источник катастроф. Попав туда — раскрывай зонтик, черепица будет протекать. Я там побывала, я знаю, что говорю. В каждом городе всегда есть дрянной человечишка, который живет тем, что эксплуатирует всеобщую нужду, ошибки, тайны и несчастья. В Тулоне такой человечишка — Селадон!..

— Здорово вы его обработали!

— Да, но не так, как он обработал мичмана Лебуа, который должен был выйти в отставку, оттого что Селадон втянул его в какое-то темное дело, не так, как он обработал маленькую мадам Топаз, которая позабыла на площади Зеленой Курицы золотой кошелек с двумя письмами… Впрочем, существуют даровитые люди, которые ускользают даже от Селадона, вот мы обе — Доре и я. Вы будете третьей.

Она раскрыла прибор, достала лампочку, иглу, мехи и трубку; только сделав все это, она сняла шляпу, когда, не прекращая своей плавной речи, положила голову на изголовье циновки. Наконец, она открыла банку с опиумом, стала раскуривать первый шарик и умолкла.

Тогда маркиза Доре, с самого начала и до конца не перестававшая выражать одобрение речам Мандаринши, поспешила сделать вывод:

— Итак, малютка, вас не оправдали, — произнесла она.

Селия насмешливо улыбнулась. Она позвонила. С проворством, нисколько не напоминавшим прежней медлительности, появилась в дверях Рыжка, нарядная и расфранченная, неся в руке с совсем чистыми ногтями поднос полированного дерева с графином хереса и тремя венецианскими стаканами цвета мертвой воды.

Искушенная в трудном искусстве наполнять и подносить чашки, рюмки и бокалы, хозяйка дома поставила первый стакан перед курильщицей рядом с лампочкой, горевшей желтым пламенем; потом с нежностью поднесла второй стакан маркизе:

— Доре, пейте, милочка!.. Сквозь это прекрасное вино я буду казаться вам совсем иной, белее, чем самый белый горностай.

Та выпила, но продолжала покачивать головой. Развеселившаяся Селия разразилась смехом.

— Доре, крошечка моя! Умоляю вас, не надо дуться. Послушайте, если вам только этого и нужно, чтоб утешиться, я все скажу вам и Мандаринше. Я разорюсь через шесть недель, не так ли? Так вот, если в течение этих шести недель, считая с сегодняшнего дня, я дам себе труд пошевелить пальцем…

— Ну? — спросила Доре, еще не доверяя, но уже несколько успокоившись, и тотчас же добавила доверчиво: — Вы имеете что-нибудь в виду?

Но с камбоджийской циновки, которую уже заволакивал серый дым, раздался голос Мандаринши. Это уже не был равнодушный и насмешливый голос, несколько минут назад разоблачавший ловкие проделки шантажиста, ростовщика и мошенника Селадона. Это был голос странно звонкий, и каждое слово звенело, как удар стального молота по шпаге:

— Селия, милочка! Стоит ли иметь что-нибудь в виду из-за таких пустяков, как уплата долгов!

В эту минуту Селия подносила к губам полный стакан. Но, очевидно, она ни разу не отхлебнула и пронесла его мимо рта, так как внезапно отодвинутый стакан оставался на подносе наполненным до краев. Селия же, прижав к губам платок, повернулась к окну и полной грудью вдыхала зимний ветерок, позолоченный солнцем, пахнущий смолой и насыщенный острыми солеными брызгами.

«С семьюстами франками я протяну полтора месяца».

Таковы были расчеты Селии.

Но не таковы были расчеты Селадона, поверенного, обольстителя, ростовщика и мошенника.

В первый же день следующей за тем недели этот предупредительный человек, более смазливый и более припомаженный, чем когда-либо, снова появился на вилле Шишурль. И сразу же завязался диалог:

— Дорогая дамочка, это совершенно невозможно, чтобы такая красотка, как вы, не имела друга!

— Но я уже говорила, что я предпочитаю пожить одна еще один-два месяца.

— Сколько вам будет угодно, красотка моя!.. Вам виднее, что для вас лучше. Но только жить одной стоит очень дорого. Когда копилка будет пуста, тогда вы, верно, вспомните о Селадоне?..

— Как так? Ведь я уже должна вам тысячу франков!

— Что значит тысяча франков для дамы, которой все смотрят вслед, когда она проходит по Алжирской улице? Я могу одолжить вам и больше того, право!.. Вам сегодня нужны деньги?

— Нисколько! мне больше чем достаточно того, что у меня есть!

— Больше чем достаточно? Значит, я хорошо сделал, что принес вам кое-что на выбор.

И он вытащил из карманов с полдюжины футляров.

— Совершенно исключительный случай. Две дамы из Ниццы, которые играли в Монте-Карло и теперь все продают за бесценок. Взгляните: одно золото на лом стоит тех денег, которые я спрашиваю, оттого что это червонное золото, милая дамочка. Гарантия в четырнадцати каратах!..

Четырнадцать каратов? Селия даже не успела разобраться в смысле этих таинственных слов: Селадон уже надел ей на пальцы перстни, на шею ожерелья, прицепил к корсажу брошки, всунул в волосы гребни и шпильки.

— Вы не можете обойтись без этого: у всех дам есть такие вещи, ничего другого не носят. Вы не можете пойти в бар в будущую пятницу, если вы не купите всего этого: у вас будет такой вид, точно вы совсем голая, и — черт возьми! — это совсем не так некрасиво. Но вы будете единственная!..

Селия смутилась, однако продолжала еще упорствовать. Но продавец патетически воззвал к добросовестности своей клиентки:

— О! Право же!.. Дорогая дамочка! Я никак не ожидал от вас подобного афронта. Чтобы вы отказались купить у меня все вместе и каждую вещь в отдельности. Так, значит, права была моя жена. «Не езди к ней, — вот что она мне сказала, — у тебя их несколько десятков в городе, тех, которые купят все за какую угодно цену». Но я отрезал ей: «Но я хочу, чтобы именно эта выгадала».

Тут Селия сдалась и «выгадала». И выгода была закреплена несколькими расписками. Оттого что Селадон не любил получать наличных денег из женских ручек:

— Ваш любовник заплатит мне, красоточка! Мне было бы больно вытаскивать гроши из вашего кошелька. И кроме того, скажу вам прямо: с вас я бы взял столько, сколько они стоят в самом деле. А с него я получу, — вы понимаете! Я получу немного больше.

— Но…

— Не станете же вы торговаться со мной за человека, которого вы даже не знаете еще. А меня вы знаете. Не стоит, право!.. Подписывайтесь и не глядите на сумму, не глядите, говорю я. Если бы ваш друг был здесь, вы не стали бы спрашивать у него, сколько он платит? И не все ли равно, раз он заплатит, как только появится?