Александр Дюма - Подвенечное платье

— Это не разлучит меня с вами?

— Нет, дитя мое, — ответила баронесса, — напротив, это поможет нам никогда не расставаться!

— В таком случае располагайте мною, как вам будет угодно! — весело сказала Цецилия.

Как и думала баронесса, ее дочь испытывала к Эдуарду только братскую привязанность. Но юное дитя могло обмануться в своем чувстве, ведь, кроме Эдуарда и его отца, она никого не видела и потому не могла знать, что такое любовь.

Девушка согласилась тем более легко, что это не разлучало ее с матерью.

Совсем другое дело было с маркизой де ла Рош-Берто: при первых словах баронессы об этом союзе она объявила, что это чудовищный мезальянс, на который она никогда не согласится.

В следующее воскресенье Дювали, не нарушая установленной традиции, приехали навестить баронессу, которой пришлось занимать гостей в одиночестве, потому что маркиза мучилась головной болью.

Ни одного намека не было сделано насчет будущего союза, только госпожа Дюваль и баронесса сердечно обнялись. Эдуард подошел к руке Цецилии, и девушка покраснела.

Все знали о плане господина Дюваля, и его семейство было счастливо поданной надеждой.

Баронесса не могла не чувствовать некоторого рода обеспокоенности: за последние триста лет в ее роду не заключался ни один неравный брак. И хотя она имела твердое убеждение в том, что это нарушение аристократических законов доставит счастье ее дочери, она не могла справиться с одолевавшей ее тревогой.

Цецилия, наблюдая за матерью, начала замечать ее нездоровье. В тот день баронесса, возможно из-за охватившего ее волнения, почувствовала себя особенно нехорошо: лицо ее то наливалось кровью, то становилось смертельно бледным, а из груди временами вырывался сухой кашель. Когда подали десерт, баронесса встала и вышла. Обеспокоенная, Цецилия последовала за матерью и нашла ее прислонившейся к стене с платком у рта. Увидев дочь, баронесса быстро спрятала платок, но Цецилия успела заметить на нем следы крови. Она вскрикнула, но мать заключила ее в свои объятия, и через некоторое время обе вернулись в столовую.

Госпожа Дюваль спросила о причине, заставившей баронессу выйти, с таким участием, что та призналась в своем нездоровье. На глаза Цецилии навернулись слезы.

Прощаясь со своими гостями, дочь баронессы умоляла Дюваля под каким бы то ни было предлогом прислать к ним на следующий день самого лучшего врача из Лондона, и Дюваль пообещал ей это.

Оставшись с матерью наедине, Цецилия была больше не в силах сдерживать свое горе и разразилась слезами. Бедная девушка предпочла бы скрыть свое беспокойство, но она еще не умела притворяться. До сегодняшнего дня Цецилия не знала несчастья.

Баронессе не хватило духу открыть дочери истинные причины своих страданий, и она связала свой недуг с грядущим союзом между мещанами и аристократами. Юное дитя поверило этому и постаралось утешить мать всеми силами своей души.

В самом деле, есть возраст, когда смерть кажется невозможной, и Цецилия как раз пребывала в нем: в четырнадцать лет думается, что все в природе вечно.

На следующий день к баронессе приехал один из друзей Дюваля. По его словам, он прибыл к госпоже Марсильи по поручению банкира и привез с собой десять тысяч франков, которые баронесса должна была получить еще накануне. Дюваль привозил эту сумму в своем портфеле днем ранее, но, когда Цецилия попросила его под любым предлогом прислать к ним врача, он приберег эти деньги, надеясь таким образом оправдать появление доктора в доме баронессы.

Доктор не скрывал своего звания и во время разговора упомянул, что его друг, господин Дюваль, узнав, что он едет в Хендон к одной больной, дал ему поручение, которое и доставило ему честь видеть баронессу.

Услышав это, Цецилия поделилась с доктором своим беспокойством о здоровье матери. Баронесса, находясь здесь же, лишь печально улыбнулась: она ни минуты не сомневалась, что все эта история была придумана ради нее одной. Она откровенно рассказала доктору, который в самом деле являлся одним из лучших лондонских врачей, обо всех признаках своего недуга, так взволновавшего Цецилию.

Врач притворился, что вовсе не разделяет беспокойства госпожи Марсильи, но при этом сделал самые строгие предписания и уже после, в ходе беседы, посоветовал баронессе полгода пожить в Ницце или Пизе, что, несомненно, облегчило бы ее состояние.

Последовать рекомендациям доктора, как казалось Цецилии, не составляло особого труда. Каково же было ее изумление, когда мать согласилась на все, кроме путешествия. Удивление девушки еще больше возросло, когда баронесса объяснила свое нежелание никуда ехать тем, что они просто не могут себе этого позволить.

Цецилия до этого дня не имела совершенно никакого понятия ни о богатстве, ни о бедности, ни о социальном положении. Ее цветы всходили, расцветали, вяли и умирали без всякого различия между собой; им всем поровну доставалось воды, освежавшей их стебельки, их одинаково пригревало солнце, благодаря которому распускались их бутоны. Она думала, что люди, как и цветы, уравнены в благах земных и дарах небесных.

Тогда госпожа Марсильи впервые рассказала дочери о том, что еще не так давно они были богаты, владели собственным домом, поместьями, замками, но все это оказалось продано и их единственным прибежищем стал загородный дом, который они взяли внаем в этой маленькой деревушке, однако они лишатся и его, если им нечем будет за него платить.

Цецилия захотела узнать, на что же они жили до сих пор, и баронесса не утаила от дочери, что источником их доходов, который скоро иссякнет, были бабушкины бриллианты. Бедная девушка спросила, не может ли она чем-нибудь помочь своему семейству, и тогда мать объяснила ей, что почти всегда судьба женщины зависит от ее замужества. Цецилия вспомнила о союзе, про который говорила ей мать, и бросилась в ее объятия.

— О, милая маменька! — воскликнула она. — Клянусь вам, я буду счастлива, если выйду за Эдуарда!

Госпожа Марсильи оценила всю самоотверженность дочери и поняла, что с этой стороны препятствий задуманному не будет.

Так проходили дни, недели, а состояние баронессы все ухудшалось. Между тем жизнь в эмиграции обещала продлиться недолго: поползли слухи о том, что Бонапарт вернет трон Бурбонам. Поговаривали об окончательном разрыве между первым консулом и якобинцами, уверяли даже, что Людовик XVIII писал по этому поводу Наполеону и получил от него в ответ два письма, все еще позволявшие надеяться наследнику престола.

В это время герцогиня де Лорж вернулась в Лондон и запиской известила баронессу, что на следующий день приедет в Хендон.

Эта новость обрадовала всех, особенно маркизу: она опять будет в своем кругу, ей будет с кем говорить и, как она сама выражалась, можно будет очиститься от этих Дювалей.

Маркиза даже пригласила Цецилию в свою комнату, что случалось теперь лишь при крайне важных обстоятельствах, и запретила ей упоминать при герцогине де Лорж о безрассудном плане замужества, придуманном баронессой в минуту помрачнения ума. Те же строжайшие наставления получила и госпожа Марсильи.

На следующий день, в два часа пополудни, когда баронесса, маркиза и Цецилия сидели в зале, к загородному домику подъехала карета. Скоро раздались удары молотка в дверь, и через несколько секунд горничная доложила о герцогине де Лорж и шевалье Генрихе де Сеннон.

Почти уже восемь лет баронесса и герцогиня не виделись, они обнялись как две давние подруги, которых ни время, ни разлука не заставили забыть прежних отношений. Госпожа да Лорж не могла, однако, не заметить разительной перемены, произошедшей с подругой: лицо ее запечатлело следы болезни.

— Я очень изменилась, — тихо сказала баронесса герцогине, — но прошу вас, не нужно сейчас об этом, вы только встревожите мою бедную Цецилию. Немного погодя мы уйдем с вами в сад и там обо всем поговорим.

Герцогиня пожала ей руку и громко произнесла:

— Ты все такая же, как прежде!

Потом госпожа де Лорж повернулась к разодетой, как никогда, маркизе, сделала ей несколько комплиментов и обратилась к Цецилии:

— Милое дитя мое! — сказала она ей. — Вы сдержали обещание, которое дали мне, будучи еще совсем ребенком: вы прекрасны! Ну же, обнимите меня! Добрые Дювали уже успели рассказать мне о ваших замечательных качествах.

Цецилия подошла к герцогине, и она поцеловала девочку в лоб.

— А теперь позвольте, милая баронесса, и вы, дорогая маркиза, представить вам моего племянника, Генриха де Сеннон. Рекомендую его вам как самого любезного и умного молодого человека.

Несмотря на то что комплимент был сказан при молодом человеке, он ничуть не смутился и раскланялся с величайшим изяществом и простотой.

— Вы знаете, баронесса, — признался юноша, — герцогиня заменила мне мать. Неудивительно, что она меня так расхваливает.

Несмотря на скромную отговорку шевалье, стоило признать, что герцогиня де Лорж не преувеличивала его достоинств. Этому видному юноше с изящными манерами только что исполнилось двадцать четыре года. Он был красив, образован и хорошо воспитан. Однако Генрих де Сеннон, как и бо`льшая часть эмигрантов, не имел теперь ничего. При рождении он лишился матери, отца казнили на гильотине, и все его надежды были на наследство дяди, жившего в Гваделупе и удесятерившего там свое состояние коммерческими оборотами. Но, по странной особенности характера, дядя объявил племяннику, что не даст ему ни копейки, если тот не будет участвовать в его торговом деле.

Все остальные члены знатной фамилии, конечно, воспротивились этому: не для того Генрих де Сеннон получил блестящее воспитание и образование, чтобы заниматься торговлей сахаром и кофе.

Все эти подробности стали известны из общей беседы, изрядно воодушевившей маркизу, ведь о торговле речь велась как о мещанском и недостойном занятии. Госпожа ла Рош-Берто говорила об этом с таким презрением, что баронесса и Цецилия не могли не отнести едкую иронию маркизы к доброму семейству Дювалей, составлявших весь круг их общения. Госпожа Марсильи почти не вмешивалась в этот разговор, однако он становился уже слишком резким, и, чтобы прекратить его, баронесса взяла под руку герцогиню и вышла с нею в сад.

Маркиза, Цецилия и Генрих остались втроем.

Госпоже ла Рош-Берто достаточно было лишь взглянуть на Генриха, чтобы понять, что он, а не какой-то мещанин Эдуард Дюваль, должен стать женихом ее внучки.

Как только герцогиня и баронесса оставили их, маркиза не упустила случая и, чтобы занять шевалье, велела Цецилии принести все ее вышивания и альбомы — госпоже ла Рош-Берто не терпелось блеснуть талантами внучки.

Генрих был знатоком в рукоделии. Долгое время прожив в Англии и Германии со своей теткой, он имел случай видеть и научился судить о нем. Альбомы девушки с рисунками цветов поразили его: у каждого нарисованного цветка было свое имя. Генрих изумился гармонии, в которой находились название и изображение растений. Цецилия с удовольствием рассказала юноше, как выросла среди этих цветов, как сдружилась с ними, как, проявляя в них участие, научилась чувствовать печаль и радость своих благоухающих подруг и, наконец, как, зная их судьбу, наделила каждый цветок особым именем.

Генрих слушал повествование юной красавицы, как сказку волшебной феи, только сказка на этот раз превратилась в быль, а фея стояла прямо перед ним. Если бы другая девушка рассказала ему что-нибудь подобное, он посчитал бы ее сентиментальной или, того хуже, сумасшедшей, но не такой показалась ему Цецилия. Невинное дитя поверяло ему тайны своей жизни, свои переживания, печали и радости; может быть, до сих пор она делилась ими только с любимыми цветами. Одна история, рассказанная девушкой о розе, едва не заставила Генриха плакать.

Маркиза, слушая все это, несколько раз пыталась сменить тему разговора: все эти ботанические выдумки казались ей совершенно бессмысленными и ничтожными. Но Генрих, не разделявший мнения госпожи ла Рош-Берто, думал совершенно иначе и беспрестанно возобновлял начатую беседу — так изумительно и ново казалось ему все это. Цецилия представлялась ему не земным, а каким-то фантастическим творением Оссиана или Гёте.

Наконец маркизе удалось заговорить о музыке, и она открыла фортепиано. Генрих, будучи сам хорошим музыкантом, попросил Цецилию что-нибудь спеть.

Цецилия не заставила себя долго упрашивать; она не знала еще, имеет ли какое-нибудь дарование, а может, и вовсе не имела понятия о том, что такое дарование.

Музыка была для девушки выражением души, и после того, как она с неподражаемой прелестью спела два или три романса, Генрих попросил ее, чтобы она спела что-нибудь собственного сочинения.