Повзрослев, я начала, как могла, помогать им. Если кто-то хворал, я отсылала мази и снадобья; когда крестьяне заподозрили, что назначенный аббатом мельник обманывает их, я сама ездила на мельницу, чтобы проверить их подозрения и сосчитать мешки. А этой осенью из-за непогоды не удалось собрать урожай, но сборщик оброка не пожелал отложить уплату, и обозленные крестьянки избили его прялками.

И снова мне пришлось вмешаться. Я хотела отправиться в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы во всем разобраться, но меня не отпустили, и я объявила голодовку. Тогда мать Бриджит была вынуждена написать об этом Ансельму. Ко мне прибыл его представитель, вел долгие беседы, но я стояла на своем.

Могу представить, что бы произошло, если бы разнесся слух, что внучку Хэрварда Вейка уморили голодом. Могли бы вспыхнуть волнения — ведь здесь, в Восточной Англии, крестьяне более независимы и решительны, чем где-либо. Восстание моего деда еще не было забыто, и крестьян побаивались. В конце концов мы сошлись на том, что аббатство отложит срок внесения платежей.

Но теперь — Утрэд. А значит, жди беды.

Наконец служба подошла к концу. Все встали, двинулись к выходу. Только Утрэд неожиданно кинулся к решетке.

— Леди Гита! Умоляю, выслушайте меня!

Я тотчас подошла. Он схватил мою руку.

— Миледи, нам нужна ваша помощь. Случилось несчастье…

Но уже рядом оказалась настоятельница Бриджит.

— Изыди, сатана! Отпусти немедленно сию девицу. Она находится в обители невест Христовых, а ты…

— Матушка, это мой человек. И я прошу соизволения переговорить с ним.

Но мать Бриджит — не добрая настоятельница Марианна. Она не допускала и боялась моих встреч с крестьянами. Да и аббат Ансельм запретил ей это, а она всегда была ему послушна.

— Это еще что такое, Гита? Ты перечишь мне? Немедленно удались.

За ее спиной уже стояли две крупные монахини, и я поняла, что меня потащат силой, если заупрямлюсь.

И я лишь успела шепнуть Утрэду, чтобы ждал меня на обычном месте.

За трапезой я еле заставила себя поесть. И мысли всякие лезли в голову, да и еда была далеко не лучшей — немного вареной репы и ложка ячменной каши. В этом году мы по сути голодали, но никто не смел высказаться, так как это значило уличить мать Бриджит в плохом ведении хозяйства. А сама она, строгая и суровая, восседала во главе стола, чуть кивала, слушая, как одна из сестер читает жития святых.

После трапезы я подошла к Отилии.

— Скажи настоятельнице, что мы пойдем помолиться в часовню Святой Хильды.

Отилия с укором посмотрела на меня. Сама-то она часто простаивала всенощную в часовне, молилась до зари. Она находила в этом удовольствие — она была святой. Я же… Пару раз и я оставалась с ней, но не для молитвы, а чтобы под предлогом бдения незаметно исчезнуть, когда мне не позволяли свидания. К утру я всегда возвращалась, а Отилия все молилась, пребывая словно в трансе. Меня восхищал ее религиозный пыл, ее искреннее служение. Да и не только меня. Когда Отилия молилась, никто не смел ее беспокоить. Я этим пользовалась. Она же не предавала меня, но опасалась этих моих отлучек. Вот и сейчас я увидела волнение на ее лице.

— Гита, это грешно.

— Грешно не оказать помощь.

— Но эти люди… Они просто используют тебя.

— Им не к кому более обратиться.

— Но если откроется… Тебя накажут.

— Ничего не откроется. Я скоренько вернусь. Так ведь всегда было.

И она, конечно, уступила.

Мать Бриджит была даже довольна, что я решила молиться с Отилией. Она дала каждой из нас по зажженной свече, а мне велела обратить свои помыслы на мир духовный и просить у Господа и Святой Хильды прощения за свою суетность и непокорность. Знала бы она!..

Часовня Святой Хильды была небольшой. В нише стены стояло изваяние святой, выполненное из дерева, раскрашенное и позолоченное. Здесь царил полумрак, лишь на небольшом алтаре поблескивал золотой ковчег с мощами.

Я прикрепила свою свечу и хотела опуститься на колени, когда Отилия неожиданно подошла.

— Гита, мое милое Лунное Серебро, не делай того, что задумала.

Я молчала, даже почувствовала легкое раздражение. Она же продолжала:

— Если ты сегодня уйдешь, то уже не будешь одной из нас. Ты больше не вернешься.

Я нервно улыбнулась, скрывая, что от ее слов мне стало несколько не по себе. Ведь уже не раз случалось, что слова Отилии оказывались верны. Она говорила о разных вещах, словно зная все наперед, и, как я заметила, ее саму порой пугало это. Поэтому я постаралась ответить ей даже с напускной бравадой:

— Ты говоришь, как пророчица, Отил. А ведь на деле ты всего-навсего молоденькая девочка шестнадцати лет. Поэтому лучше помолись, чтобы меня не выследили и моя отлучка, как и ранее, осталась известной только нам.

Я постаралась отвлечься, глядела на огонек свечи, тихо читая «Раter noster» [37], и мне стало казаться, что сияние огонька словно окутало и согрело меня… зачаровало. Мне стало даже хорошо, и не хотелось никуда идти. Было такое ощущение, будто что-то удерживает меня здесь.

Но все же я встала и вышла. Ночь пронзила меня холодом и мраком. Здесь, с западной стороны монастырских построек, располагался сад-гербариум, за которым в ограде была небольшая калитка. От нее тропинка вела к лесу, где мы обычно собирали хворост. А там, через пару миль, стоял старый каменный крест, установленный много лет назад. И возле креста меня ждал сын моего крестьянского старосты Цедрика, Утрэд, ставший солдатом, так как не смог полюбить работу на земле. Последнее время он служил у некой леди Риган из Незерби и был вполне доволен своим местом. И если он оставил все, чтобы предупредить меня, значит, в моих владениях и впрямь не все ладно.

Я торопилась, почти бежала через ночной лес, поскальзываясь на мокрых листьях и еле находя тропинку в тумане. Однако я хорошо знала округу и вскоре увидела проступающие сквозь туман очертания креста. Рядом стоял Утрэд, кормил с ладони мохнатую низкорослую лошадку. Увидев меня, он шагнул навстречу, набросил на мои плечи свой широкий шерстяной плащ.

— Вы пришли! Да благословит вас Пречистая Дева.

— Я промочила ноги, — проворчала я. — Давай, выкладывай, что случилось, да только быстро.

— Быстро? Тогда просто скажу: люди аббата из Бери-Сент-Эдмундса напали на деревню. Они жгли, насиловали, убивали.

Я только и смогла выдохнуть:

— Не может быть!..

Тогда он мне все рассказал. Оказалось, что аббат Ансельм отложил выплату положенного оброка только до Рождества. Это казалось абсурдным — где люди могли найти деньги, особенно зимой? Но Ансельм был слишком разгневан тем, что женщины избили его поверенного, и не желал проявлять снисхождения. Он только заменил натуральный оброк денежной выплатой, зная, что в фэнах люди промышляют рыбой и могут ее продавать. Забыв при этом, что во времена неурожая все добытое идет исключительно на пропитание. К тому же Ансельму донесли, что люди занялись охотой на птиц, а это уже считалось браконьерством.

— Вы не должны были поступать противозаконно, — заметила я.

— А законно ли заставлять людей добывать деньги разбоем?

Я понимала, что он имел в виду. В голодное время люди часто выходят на большую дорогу, а это ли не способ внести оброк деньгами.

— Ты что-то путаешь, Утрэд. Тот, кто уплачивает аббату подати, сам находится под его покровительством. И аббат Ансельм не мог быть к вам столь несправедлив. Если бы дела и впрямь обстояли так плохо, он бы не стал обдирать вас, как липку, ведь землевладелец не заинтересован в разорении своих людей. Они основа его богатства.

— Да ну? — хмыкнул Утрэд. — Клянусь Святым Дунстаном, ты попросту ничего не понимаешь, девушка.

И принялся пояснять. Впереди еще два долгих зимних месяца, а крестьяне голодают уже сейчас. В фэнах, конечно, они могли прокормиться угрями и рыбой. Улов можно продавать на рынках, но нехватка зерновых привела к дороговизне и на рыбу, поэтому ее могут покупать лишь те, кто побогаче. Кроме того, желудки, привыкшие к хорошему ломтю хлеба, никак не насытить болотной живностью. Люди голодают и болеют, а старики и дети стали умирать уже сейчас. Что же ожидает крестьян, когда настанут еще более голодные времена?

В темноте я еле различала лицо Утрэда. Он говорил глухо и печально, но вот в его голосе послышались рычащие интонации. Он поведал, как управляющий аббата в моих землях, некий Уло, пообещал отложить выплату, если ему отдадут Эйвоту. Эйвота была сестрой Утрэда и слыла первой красоткой в фэнленде. Прошлой весной она вышла замуж за моего пасечника Хродерава, но это не помешало Уло заглядываться на нее. И он нашел способ заполучить красавицу, забыв при этом, что Эйвота — свободная женщина и жена йомена. Поэтому требование Уло сочли неслыханным и никак на него не отреагировали. Тогда управляющий решил забрать Эйвоту силой и напал со своими людьми на возвращающихся из церкви женщин. И хотя сама Эйвота смогла вырваться и убежать, но другие не успели. Они попали в руки людей Уло, а те, распаленные вседозволенностью, набросились на них, издевались, насиловали. Среди женщин была и совсем молоденькая девушка Ида, к которой, как я знала, собирался посвататься Утрэд. После издевательств она сильно захворала и умерла. Все это было две недели назад. Тогда люди из фэнов отомстили, поймав и жестоко избив Уло. Но этот аббатский управитель скоро оправился, навел своих воинов на деревню, и ее почти уничтожили.

— И вот мы решили обратиться к вам, миледи. Ибо если вы не добьетесь от Ансельма справедливости… Люди ведь еще не забыли мятежа вашего деда, не забыли, что могут постоять за себя.

Больше он ничего не сказал, но и так было ясно. Это мятеж, кровь, война. И я вдруг пожалела, что пришла сюда. Лучше бы мне было ничего не ведать, отсидеться в сторонке. Но нет, я внучка Хэрварда, а это ко многому обязывает.

— Где сейчас все? — спросила я.

Оказалось, что большинство ушло в фэны. Но несколько человек укрылись в башне Хэрварда — Тауэр-Вейк, как называли ее в округе. Там и мой рив [38]Цедрик, еще несколько человек и Эйвота с мужем. Хродерава ранили, и его нельзя было нести в болота.

— Мне бы вернуться, взять мази из лазарета, — как-то жалобно начала я. Подумала: вот сейчас я уйду, и пусть они разбираются, не втягивая в это меня.

Утрэд это понял. Молчал, возвышаясь во мраке надо мной.

— Вы всего лишь девочка, миледи. Наверное, и впрямь не стоило мне приезжать. Лучше уж было обратиться к герефе Эдгару, но он сейчас уехал на каменоломни в Нортгемптоншир и вернется не ранее Рождества. Только… Никто не знает, что случится за это время.

В его голосе была печаль, а мне даже стало стыдно. Что ж, постараюсь как-то разобраться во всем. И я сказала Утрэду, что нам надо поспешить, чтобы я успела в монастырь к рассвету.

Утрэд тотчас воодушевился.

— Конечно, миледи, мы успеем. Не зря я одолжил пони у отца Мартина. Наш священник хоть и божий человек, но и его возмутило преступление Уло.

И солдат помог мне взобраться в седло.

* * *

За час мы с Утрэдом проделали около семи миль.

Неутомимый сакс все это время бежал, держась за повод лошади, да еще и подшучивал, как я, словно куль с мукой, подпрыгиваю в седле. Мол, так недолго и спину ободрать лохматой лошаденке священника, а отец Мартин за такое может и по уху свистнуть. Ну и юмор же был у этого сакса. И тем не менее я даже порой улыбалась его грубым шуткам.

Наконец впереди замаячил силуэт церкви Святого Дунстана — длинное бревенчатое строение с почерневшей тростниковой крышей, похожей на меховую шапку. Над зданием возвышалась башенка колокольни, столь древняя и ветхая, что на нее было опасно подниматься. Со всей округи из фэнов сюда сходились по запутанным тропам жители болот. Были они дики, немногословны и себе на уме, так что сколько бы отец Мартин ни бился, не мог собрать с них пожертвования на ремонт церкви.

Когда мы подъехали, священник поспешил нам навстречу, держа в руке зажженный факел.

— Этот разбойник все же уговорил тебя, Гита?

Говоря это, он поцеловал меня в лоб и благословил двумя перстами. Отец Мартин давно нес здесь службу, я помнила его еще со времен своего детства, и за эти годы он почти не изменился. Такой же рослый, крепкий, в темной одежде, на которую спадала его длинная, соломенного цвета борода.

Я слышала, как он выговаривал Утрэду.

— Гита ведь еще совсем дитя. Вы должны были сами проучить этого прохвоста Уло, а не вмешивать девочку.

Я молчала. Что ж, возможно, мои саксы и впрямь не должны были обращаться ко мне. Но как-то само собой вышло, что я всегда вмешивалась в их жизнь, даже живя в отдалении. По старым саксонским законам женщина могла быть хозяйкой наследственных владений, а по новым, нормандским, — нет. Я могла только передать наследство мужу или опекуну, который будет править и защищать землю. Но моим опекуном был Ансельм, а от него мои саксы не видели ничего хорошего и по старинке искали поддержку у госпожи.