И вот вчера на праздновании Лугнаса вновь объявился Эдгар, и одним своим появлением отнял у меня Гиту, отнял мой мир, мой дом. Даже Милдрэд у меня забрал. Я видел, как он играл с малышкой. Играл, как может только любящий отец. И Милдрэд быстро потянулась к нему. А Гита… Мне противно было смотреть, как она сразу признала в нем своего господина. Но, как бы я ни пытался презирать ее, я не мог не увидеть, какой счастливой, какой просто ослепительно прекрасной сделалась она в один миг.

Это происходило прямо на глазах. А ведь Эдгару нечего было предложить Гите, кроме собственной похоти. Этой похоти он был готов принести в жертву все, что возводилось и утверждалось с таким трудом, — доброе имя Гиты, ее честь, будущее малышки Милдрэд. И тогда я подошел к нему и сказал… Вряд ли меня можно было назвать красноречивым, когда я, почти задыхаясь, налетел на него. Но тогда я даже не думал, какое положение занимает он, а какое я. И все же даже мне, безземельному рыцарю, было что предложить Гите. У меня было мое доброе имя. А что мог предложить ей муж Бэртрады Норфолкской?

То, что Эдгар после этого решил удалиться, делает ему честь, но ужаснее всего то, что Гита тотчас бросилась следом за ним.

Какую же беспредельную власть имел над нею этот человек! И какую власть имела надо мной она сама, если я, как безумный, поспешил следом. О, если бы я сумел остановить, удержать ее! Ведь она уже была моей женщиной, я имел на нее право…

Из этого ничего не вышло. Чертов хоровод, я заплутал в нем, словно в чаще. Откуда ни возьмись появилась Эйвота, повисла на мне, увлекая в пляску. Я едва вырвался из ее объятий.

Самым унизительным было беспомощно метаться во тьме, все еще надеясь, что непоправимое не случилось. И я все-таки отыскал их. Они стояли в сумраке, обратившись лицами друг к другу, среди ароматов и теплого дыхания летней ночи — стройные и легкие, как два духа. И как два духа, окутанных серебристым лунным сиянием, слились в объятии.

Вот тогда мои ноги подкосились и я опустился в траву, глядя, как Эдгар, подхватив Гиту на руки, уносит ее в темноту леса…

Я был раздавлен и уничтожен. Давно прошли те времена, когда мне ничего не стоило поделиться любовницей с приятелем. Но разве хоть одну из своих подружек я мог назвать возлюбленной? Разве преклонялся перед какой-либо из них, как перед Гитой?

Стоила ли она преклонения? Некогда Гуго Бигод назвал ее саксонской шлюхой. Так оно и оказалось. И теперь самое лучшее для меня — смириться. И уехать.

Но я не уехал. Меня удержала моя привычная лень. Ибо, как бы ни складывались мои любовные дела, жизнь здесь была мне по душе. Куда я мог отправиться? От одной мысли, что придется снова подыскивать полный комплект доспехов, нанимать слуг, оруженосцев, а потом разъезжать повсюду в поисках хозяина, меня замутило. В Тауэр-Вейк у меня уже было положение, я имел стол и кров, а леди Гита станет по-прежнему заботиться обо мне. Да и со здешними людьми я сошелся, привык к ним.

Можете презирать меня, но и у лени есть свои преимущества. А еще подумал: рано или поздно придет день, когда эта женщина надоест графу. А я всегда тут. Всегда рядом.

* * *

В зале старой башни царило обычное оживление: люди уходили, возвращались, пахло стряпней, потом, поскрипывал ворот, с помощью которого из подвалов поднимали снедь. Для меня же эти звуки сливались в привычный шум, вызывающий умиротворение — все идет как всегда, а значит, ничего не случилось. Значит… буду спать.

Проспал я долго, а когда появился из своего алькова за занавеской, был уже почти спокоен.

И тут же увидел Гиту. Но никогда еще Фея Туманов не казалась мне такой красавицей. Она вся светилась счастьем, но, встретившись со мной взглядом, смутилась.

Обитатели Тауэр-Вейк наблюдали за нами. Однако обязанность знати — не давать слугам поводов для злословия, и мы с госпожой лишь вежливо приветствовали друг друга. Когда же после трапезы слуги убрали столы и все собрались у очага, я, как и было заведено, взял в руки лютню и под звон ее струн поведал историю о преданной и беззаветной любви рыцаря Ланселота Озерного к прекрасной Гвиневер, супруге короля Артура.

Странно, что здесь, в Дэнло, люди не знали о короле Артуре и его дворе, хотя эти истории о далеком прошлом Британии были необычайно популярны на континенте. Казалось, я открывал для своих слушателей эти давние легенды, они внимали мне как зачарованные. Даже самые огрубевшие души откликались — я видел, как наполнились слезами глаза Эйвоты, как вздохнула толстая Труда и даже суровый воин Утрэд коснулся уголка глаза, словно туда угодила соринка. Только маленькая Милдрэд сладко спала на коленях матери под звуки струн.

Леди Гита слушала задумчиво, а когда я закончил, поднялась и унесла Милдрэд в верхний покой. Однако вскоре вновь появилась на лестнице и жестом велела мне подняться к ней.

Мужчины редко допускались в покои госпожи — и вот я стоял в центре этого полукруглого башенного помещения. Между развешанными на стенах коврами горели тяжелые серебряные светильники, а потемневшие плиты пола скрывались под пушистыми овчинами.

Гита не решалась заговорить, теребя концы своего мягкого кожаного пояска, и тогда я сказал:

— Я многое понял минувшим вечером, миледи. Не утруждайте себя пояснениями.

— Но я должна!

В ее голосе появилась предательская хрипотца, хотя она и старалась говорить ровно. Сказала, что недостойна меня, ибо ею владеет страсть к другому, страсть, которой она не в силах противостоять. Это гибельный путь, но она готова на все, только бы быть с тем, кто мил ее сердцу.

У меня было что возразить, но я лишь смотрел на нее. Сейчас, в простом одеянии из светлого льна, с завязанными сзади в хвост волосами, без дорогих украшений, леди Гита выглядела такой юной…

— Я все понял, миледи, — наконец проговорил я. — Веления сердца подчас сильнее законов, которые придумывают люди. Поэтому и я не могу покинуть вас. Только здесь и вопреки всему я иногда чувствую себя счастливым. Разве вы не поняли, о чем я пою свои песни?

— Это всего лишь песни, Ральф, — грустно усмехнулась Гита. — В жизни все по-другому.

Я взял ее за подбородок и заставил поглядеть мне в глаза.

— Значит, вы не верите в беззаветную любовь и преданность? Весьма прискорбно. А я вот верю. Ведь если бы в жизни не было ничего такого — разве стоила бы эта жизнь того, чтобы ее воспевать?

Гита ответила через промежуток времени:

— Ты мечтатель, Ральф. Возвышенный и наивный мечтатель. Но, клянусь Пречистой Девой — это восхищает меня в тебе. Наверное, чудесно быть любимой таким, как ты… если, конечно, можешь ответить на такое чувство. Но я не могу. И виновна перед тобой, что однажды дала надежду на взаимность. Поверь мне, Ральф, не будь Эдгара… Ведь лучше тебя я никого не встречала. Но я не хочу больше оскорблять тебя надеждой. Если ты и дорог мне, то только как брат, милый и добрый брат, которого у меня никогда не было, но которого я всегда хотела иметь.

Я отвел глаза. Я не хотел быть ее братом. Я хотел ее всю. До косточек. Но пока придется довольствоваться малым. Поэтому я взял маленькие руки моей госпожи в свои и проговорил:

— Я всегда буду рядом. Без вас моя жизнь не имеет смысла, помните об этом.

И все пошло по-прежнему. Разве что мы стали меньше времени проводить вместе. Но в этом были свои преимущества — избегая меня, Гита больше не взваливала на меня столько работы, предпочитая справляться сама. И хотя конец лета и начало осени весьма хлопотное время в хозяйстве, я был совершенно свободен и мог подолгу охотиться в фэнах.

Гита также часто покидала Тауэр-Вейк, и я догадывался, что не всегда ее отлучки связаны с делами. Стоило лишь взглянуть, какой счастливой, разнеженной, мечтательной она возвращалась.

Однако если они и встречались с графом, то делали это столь скрытно, что мало кто подозревал об этих встречах. Впрочем, такие вещи невозможно держать в тайне, тем более что леди Гита иной раз брала с собой Милдрэд, а малышка по возвращении домой пыталась сообщить всем и каждому, что виделась с отцом. На ее лепет пока не обращали внимания, но время шло, и чем лучше будет говорить девочка, тем больше людей станут прислушиваться к ее словам.

Осень в этом году выдалась прекрасная — стояли теплые дни, полные сладкой истомы; они медлительно текли, словно расплавленное золото, сменяясь долгими синими сумерками. Воздух был напоен ароматом спелых плодов и дыма сожженных листьев. Деревья сбрасывали летний наряд, сверкая всеми оттенками золота, огненными гроздьями горели рябины. Весь мир пребывал в покое после обильного, плодоносного лета.

Гита по-прежнему светилась счастьем, и ее отлучки из поместья становились все чаще. Объяснения находились — то она должна посетить сестру Отилию в обители или же отправиться погостить к подруге Элдре. Но я-то знал, куда она едет, ибо однажды после соколиной охоты направился не в Тауэр-Вейк, а завернул в недавно отстроенную после пожара усадьбу Ньюторп. Как я и ожидал, Гиты там не оказалось. Но зато я попал в Ньюторп как раз в один из тех коротких периодов, когда там находился сам хозяин, рыжий Альрик, и мы пропьянствовали с ним ночь напролет. В последнее время Альрик совсем забросил дела, без меры пил и водил дружбу с нормандскими баронами.

Но не о нем речь. Оказавшись в Ньюторпе, я и словом не обмолвился о том, что меня привело сюда желание еще раз посыпать солью собственную рану, то есть убедиться, что леди Гита лжет нам всем. Однако я тотчас заметил, что Элдра нервничает. Хозяйка Ньюторпа была привлекательной и спокойной саксонкой, и во время нашей с Альриком попойки держалась ровно, ни в чем не переча мужу, хотя порой в ее глазах и читался укор. Некогда об Альрике и Элдре говорили как о самой нежной и любящей супружеской чете в Норфолкшире. И что удивительно, в этой семье все пошло вкривь и вкось именно после того, как Элдра принесла мужу долгожданного наследника, славного карапуза Торкиля. Любой отец мог бы гордиться таким сыном, однако Альрик, похоже, не больно его жаловал. Когда малыш поднял рев, перепуганный нашими пьяными воплями и грохотом оловянных кружек по столешнице, Альрик, не оборачиваясь, велел жене унести это отродье. Такое обращение тана с женой и сыном покоробило меня, но, черт побери, мне не было никакого дела до неладов в этой семье.

У каждого своя нужда, и я был благодарен Альрику, когда на другой день он отвез меня, еще не пришедшего в себя от хмеля, в городок Даунхем к разбитной вдове местного перчаточника. Я не вылезал из ее постели двое суток, а на обратном пути долго смывал с себя грехи в холодных речных водах. А как иначе я мог предстать перед прекрасными очами своей леди?

Гита Вейк по-прежнему оставалась в Норфолке вне всяких подозрений. Где бы ни собирались люди, о ней отзывались с неизменным уважением, к ее советам прислушивались, хвалили умение вести дела. Похоже, все уже свыклись с тем, что она живет без мужа. Я тоже держался с ней по-прежнему. Но когда настали холодные зимние дни, я стал замечать, что что-то изменилось во мне самом. Теперь меня уже не тянуло разъезжать по гостям или охотиться, и все больше времени я проводил у очага, где витали запахи похлебки и яблочного пирога. Ранее я любил это зимнее время, однако именно теперь, в этом благостном домашнем покое меня начало снедать некое давящее чувство, временами столь сильное, что я словно задыхался. Я подавлял в себе это, позволил лени полностью завладеть собой, порой бренчал на лютне или прислушивался, о чем болтают люди. Так я узнал, что влюбленный в Гиту мальчишка д’Обиньи в начале зимы был обручен с девицей из Линкольншира, а шериф де Чени, также разуверившись получить благословение графа на брак с леди из фэнленда, женился на некой леди из Нориджа. Впрочем, нашему молодому расторопному шерифу пока было недосуг налаживать супружескую жизнь, так как в графстве объявились разбойники: на дорогах участились грабежи, случилось два-три убийства, и шериф сбивался с ног, чтобы изловить злодеев, — и все безрезультатно. Разбойники исчезали, едва почуяв опасность, и появлялись вновь, как только люди шерифа, обрыскав весь Норфолк, возвращались по домам.

Эти тревожные известия вызывали у меня только праздное любопытство. Но однажды я услышал кое-что, заставившее меня призадуматься. Утрэд, ездивший с поручением госпожи, поведал о Гуго Бигоде — этот ловкий малый, оказывается, вымолил у короля прощение за мятеж, стал после смерти старшего брата наследником всех маноров Бигодов в Саффолкшире и неплохо управляет ими, даже начал возводить собственный замок.

Чертов Гуго! Этот вынырнет откуда угодно… У меня были все основания ненавидеть его, но старая ненависть к приятелю, едва не отправившему меня на тот свет, давно сошла на нет, зато воспоминания о веселых денечках с Гуго, о его бесшабашном обаянии и прежней нашей дружбе, как ни странно, остались живы.