Старенькая карета, мерно покачиваясь, катила по мостовой. Последний майский день был промозглым и пасмурным. Накрапывал дождь. И холодный ветер врывался в юный город, сурово остужая его тщеславные мечты. Молодая женщина двадцати шести лет, сидевшая в карете, задумчиво смотрела вдаль. Ей было холодно, и её худенькие плечи слегка дрожали. Холод внутренний и холод внешний, заставляли ждать тепла, и поэтому она мечтала, как можно быстрее оказаться у теплого камина или печки. Но её желаниям не суждено было сбыться, по крайней мере, до вечера. Она посильнее закуталась в шерстя- ной серый плащ, успокаивая себя мыслями о том, что вот уже почти лето, и щедрое солн- це непременно одарит её своей согревающей заботой. Но ветер все дул и дул, проскаль- зывая самыми сильными порывами сквозь щели старенькой кареты. А небо сурово соби- рало над городом тяжелые тучи, которые должны были сделать дождь бесконечным. Вдруг навстречу карете выскочил какой-то пьяный мужик, и стал хвататься за упряжь, пытаясь остановить лошадей. Кучер, не ожидавший такого поведения, сначала растерялся, но потом стал охаживать его плеткой и кричать.

– Прочь с дороги, совсем ополоумел что ли!

– И что за беда? – философски крикнул мужик в порванном грязном кафтане, – Ноне в Петербурге все полоумные! Вот царь то умер, а царица без мужа. Так я её за себя возьму, пущай мои портки стирает!

Дрожащая женщина прислушалась к разговору, и поняла, что мужика не угомонить. На громкие возгласы уже собралось несколько зевак.

– А её-то за волосы солдаты к нам притащили, трофей бают! – продолжал свой громкий монолог пьяный. – Ну и мы этот трофей употребим по назначению.

Появление нежданных зевак означало только одно, что если женщина не донесет на пьяного сейчас, то потом донесут и на неё, и на пьяного дурня. Всем было известно, что еще в 1715 году именным указом Петра Первого было велено истинным христианам и верным слугам своего императора и Отечества, без сомнения доносить словесно и пись- менно о нужных и важных делах самому государю или караульному сержанту о злом умысле против царского величества или измене, о бунте, казнокрадстве и прочих делах. В зависимости от важности и реальности преступления за донос можно было получить существенное вознаграждение от пяти до тридцати рублей. Кто ж устоит? Но молодой женщине не нужна была награда. Она просто не могла не донести. На её счастье недалеко находился караул, и несколько человек уже спешили ей на помощь. Когда они приблизи- лись, дрожащая от холода женщина открыла скрипучую дверь кареты, и произнесла стра- шные слова того времени.

– Слово и дело государево!

Судьба пьяного была решена. Когда он увидел караульных, весь его хмель моментально выветрился, буйство прошло, он опустил руки, которыми так картинно размахивал во все стороны, и замолчал.

– Евдокия Федоровна, вы должны описать все в подробностях, – сказал знакомый женщине сержант.

– Да я напишу. Не сомневайтесь. Только позже. Я спешу.

– Как зовут-то тебя, неугомонный дурень? – строго спросил сержант.

– Егорка.

– Какого сословия?

– Мещанин.

– Кнутом плутов посекаем, да на волю отпускаем, кажется, так любит говорить наш граф Толстой, – улыбнулся молодой мужчина.

Поникшего Егорку схватили и увели. «Вот, – подумала женщина, – что проку, что жаль тебя глупого, будешь допрошен и бит кнутом. Но Петр умер, а потому, возможно, выре- зать ноздри тебе не станут». Женщина закрыла дверь, и вздохнула. Её худенькие плечи снова передернул приступ дрожи. Через некоторое время она уже подъезжала к Санкт-Петербургской крепости1. Она вышла из кареты, и поспешила навстречу караулу крепости, где остановилась, достав из шерстяного кошелька, шитого серебром, некую бумагу с сургучной печатью, после чего её беспрепятственно пропусти на территорию крепости. Путь её лежал через Петровский мост2 и Петровские вороты, где Евдокия всегда останавливала свой взгляд на деревянной статуе апостола Петра с двумя ключами. Но сегодня она смотрела на деревянное панно, на котором было изображено низвержении Симона – волхва апостолом. Эта резная картина иногда навевала ей мысли о том, что рано или поздно, но добро победит, как бы изощренно не выглядело при этом зло. Но сегодня ей не помогло даже это победоносное зрелище. Путь её лежал к Зотову бастиону, в котором находилась канцелярия Тайных розыскных дел, недавно присоединенная к Преображенскому приказу, переименованному в Преображенскую канцелярию. Бастион, в своё время, был построен под началом воспитателя Петра Первого московского думного дьяка Аникиты Моисеевича Зотова, в честь которого и был назван. Каждый раз, идя до боли, знакомым путем, она сначала подходила к собору в честь святых Петра и Павла, крестилась и смотрела, как каменные стены возводятся вокруг деревянного здания, и уже практически закрыли его. Иногда ей казалось, что это похоже на её собственную жизнь, когда кровавые раны души, покрываются со временем засохшей коркой усталости от страданий, что дает иллюзию спокойствия, и забвения. Вот и теперь она немного постоя- ла, глядя то на храм, то на небо, в котором через тяжёлые тучи пробивался слабенький лучик солнца, и медленно направилась к Зотову бастиону. Казематы Зотова бастиона дав- но уже стали местом заточения врагов престола, Отечества и веры православной. Первы- ми там оказались виновные по «Ревельскому» адмиралтейскому делу о казнокрадстве. Впрочем, среди узников были самые разные люди. И Евдокия знала, что в феврале в крепости умер некий Иван Посошков3. Она видела на столе у одного канцеляриста, что в его дело была подшита «Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление от чего прик- лючается скудость, и от чего гобзовитое богатство умножается». Молодая женщина тогда подумала, что верно этот человек написал что-то ужасное, но ей все равно было жалко его, оттого, что он умер в застенке, не дождавшись правого суда и свободы. Молодая жен- щина поёжилась, это ей пришлось посмотреть в сторону Трубецкого бастиона, и её сердце замерло, все еще ощущая острую боль и предательский страх. Да на неё сурово смотрел так называемый Трубецкой раскат, в котором мучился от пыток с пристрастием сам царевич Алексей Петрович. Трубецкой раскат место, где пытали и допрашивали всех, кто, по мнению Тайной канцелярии, умышлял что-либо против государя и Отечества. Кто знает, сколько людей здесь приняли муку по вине или по наветам? Оттого бастион этот выглядел в глазах хрупкой женщины очень мрачным местом. Евдокия смахнула набежав- шую слезу, как ей забыть, что здесь было с ней, и что здесь от пыток умер её муж. Да, два года как уже в этом бастионе склады, мастерские и жилые помещения Монетного двора, но для пыток оставили два каземата. Женщине пришлось сделать усилие над своими эмоциями, и ускорить шаг. Дойдя до нужной двери Зотова бастиона, она попала в темный коридор, в котором разговаривали двое канцеляристов, и видно, что старший из них учил новенького.

– Читал? – спросил старший младшего.

– Да. Мудреное оно, это краткое изображение процессов и судебных тяжб4. И запоми- нается плохо. Пишут, что челобитчику надлежит свои жалобы исправно доказывать. А я так думаю, что не всегда у людей доказательства есть, да и во многих делах, виновные любыми путями свою вину утаивают.

– На то и изображение писано, дабы мы знали, как поступать с виновным, и пытку употре- бляли в делах видимых, в коих есть преступление. Судья учиняет расспрос с пристрас- тием, когда оный повинится не хочет, и перед пыткой всячески отпирается. И что за беда, что вину утаивают, нужно их сначала допросить и допросные листы составить. А после и пыточные речи записать. По моему опыту битье кнутом и дыба многие дела помогает распутать. Строптивые заключенные всегда становятся такими любезными, что тебе ниче- го и делать-то не надобно. Говорят без устали, а подканцелярист пиши, да пиши.

– Хорошо, что мы канцеляристы до пыточных дел не касаемся, – сказал новенький.

– Знаешь что, ты зря так, сам государь Петр не брезговал этим ремеслом. И для судей указывал, чтобы жестокую пытку употребляли умеренно, с рассуждением.

– Да. Вот и я так полагаю. Что у судей да секретарей рассуждения больше чем у меня. Ког- да они в особливом месте, называемом застенок, каленым железом правды доискиваются, – сказал несколько испуганно новенький канцелярист.

– Этот народец в застенке любит речи свои менять. Оттого положено три раза пытать, пока одинаковых речей не скажет. Вот царевича Алексея в первый раз пытали двенадцать ча- сов, но показаний своих он не изменил, – со знанием проговорил опытный канцелярист.

Неожиданно говорящий канцелярист обратил внимание, на стоящую в стороне, молодую женщину в сером шерстяном плаще и коричневом шерстяном платье.

– Евдокия Федоровна, голубушка, а ваш знакомый занят, никого не принимает. Вы бы уж обождали, сударыня.

Евдокия, понимающе, покачала головой, пытаясь унять дрожь. Ожидание её было не дол- гим. Из двери опрометью выскочил знакомый ей человек – Крекшин Димитрий Осипович. Евдокии вдруг вспомнились его трясущиеся руки, которые записывали её допросные ре- чи. Он тогда, на её глазах, несколько раз ронял перо, и один раз неловким движением разлил чернила, за что получил увесистую оплеуху. Крекшин, как всегда стремительно прошел мимо, не обернувшись на женщину, и не считая нужным здороваться с ней. Впрочем, он заметил её, и незаметно собрал пальцы правой руки в кулак, вспомнив, как однажды в дни сыска по делу царевича Алексея, один важный вельможа, сжал ему эту самую руку до боли, тихо произнес ему на ухо: «Не смей». Как быстро проходит время. Страх тоже уходит с ним. Крекшин не жалел о прошедшем, он смог этим воспользоваться в полной мере, и эта хрупкая женщина принесла ему ощутимые дивиденды. Уж в этом он был мастер. Тем временем, в бывшей Тайной канцелярии царила некоторая растерян- ность. Еще бы, только три дня назад был подписан указ об упразднении Канцелярии Тайных розыскных дел, но конкретных указаний еще не поступало. Все ждали прибытие князя Ивана Федоровича Ромодановского, но он медлил появиться. В ведение Преобра- женской канцелярии по реестру предстояло передать все дела, которые расследованы, и на счастье канцеляристов их было не много. В момент такой неразберихи, когда секретарь Тайной канцелярии Иван Иванович Топильский готовился к переводу на должность секре- таря канцелярии Верховного тайного совета, всеми делами негласно заведовал управляю- щий – советник Екиманов Семен Андреевич, курировавший тайных агентов канцелярии и разных доносчиков. За его спиной шептались о том, что он родственник обер-прокурора сената Скорнякова-Писарева. Но Екиманов о том молчал. Зато некоторым было известно о его переписке с управляющим – советником Канцелярии рекрутного счета, обретаю- щейся в Москве от дел Тайной розыскной канцелярии5 Казариновым Василием Григорье- вичем. Но то было дело государево.

Евдокия проводила взглядом, уходящего Крекшина, и вошла в комнату. Перед ней предстал, уже давно ей знакомый мужчина лет сорока, обаятельный и отличавшийся безу- коризненными манерами человек с очень цепким, пытливым и жестким взглядом – Екиманов Семен Андреевич. Он был из породы людей, кто умеет методично уничтожать тех, кто спрятаться не успел или не смог, но службу свою выполняет исправно и с усерди- ем. А в выгодах для себя имеет выполненный долг и удовлетворенные тайные интересы.

– Евдокия Федоровна, что-то вы не жалуете нас своими посещениями. Что же голубушка нам поведаете? Все ли сделано вами, как велено?

– Все, как велено, – неохотно отвечала Евдокия.

– И что? Светлейший князь наш Александр Данилович, живота своего не щадит, дабы верою и правдою служить государыни. А вы не можете вызнать такой малости. Мы с вами выполняем грязную работу, голубушка, ищем и изводим врагов государевых. Помните об этом.

- Я приложу все усилия.

– Да уж приложите, матушка. У вас есть точные указания. Пешки должны быть покорны и усердны. А ежели, строптивость решите проявить, то мы вам напомним, как кнут и дыба делает всех добрыми государевыми слугами. Ступайте! – недовольно, глядя исподлобья, проговорил Екиманов.

Евдокия медленно встала, пытаясь справиться с приступом страха. Ей становилось дурно от одного воспоминания о днях минувших. Она вышла из здания Зотова бастиона в расст- роенном состоянии, не помня, как дошла до своей кареты и села в неё. Кучер, зная, что хозяйка приходит часто грустная, не дожидаясь команды, поспешил увезти Евдокию подальше от Санкт-Петербургской крепости. Евдокия немного успокоилась, и задумалась. И в эти раздумья вкрались воспоминания. Каким солнечным и теплым было начало сен- тября 1716 года. Тот редкий момент, когда генерал-адмирал Апраксин неожиданно при- был домой. Он был изрядно измотан, поскольку уже долгое время руководил крейсерски- ми операциями русского флота против шведов в Финском заливе. Но Петр Первый вызвал его в Петербург, и у него появилась возможность немного отдохнуть в своем любимом до- ме, спроектированном Доменико Трезини, и в 1716 году, перестраиваемом уже в третий раз. Работы по перестройке дома были почти закончены, и хозяин, оказавшись в Петербу- рге, придирчиво осмотрел получившийся результат. Ему доложили, что его соседи Ягужи- нский и Чернышёв тоже приходили посмотреть на работы, и остались под впечатлением. Но тогда, для юной Евдокии этот сентябрьский день стал памятным на всю её жизнь, не только потому, что домой вернулся отец. Апраксин, желая показать свой дом-дворец во всей красе, затеял богатый прием. До принятия указа Петра Первого «О достоинстве гос- тевом, на ассамблеях быть имеющем» оставалось два года, но это никого не останавливало в желании организовать праздник. Конечно, первым кто увидел этот перес-троенный дом, был государь, но на следующий день, или вернее вечер были приглашены разные знакомцы Апраксина, которых в доме-дворце почивали приказной и померанцевой водкой во внушительных стаканах. В отличие от князя-кесаря Федора Ромодановского, где данцигскую водку подавал ручной медведь, генерал-адмирал любил угощать сам, и пока не уговорит иного гостя, не отступит. Федор Михайлович в любом деле был увлекающимся, напористым, азартным человеком, возможно, поэтому под его командованием в знаменитом Гангутском сражении6 с таким треском были разбиты шведы. Юной Евдокии нравилось смотреть на это странное действо угощение очередного гостя водкой, которое кончалось радостным возгласом отца и троекратным целованием. Кто была она в этом роскошном доме? Это случилось, когда Федор Михайлович руководил строительством кораблей в Воронеже. Там он столкнулся с некой девушкой Дарьей, отец которой был из непашенных крестьян 7 – ремесленников и трудился на вер- фи. Дуня была их незаконнорожденной дочерью. Позже, когда этот дом был построен еще только из дерева, Федор Михайлович взял Дарью с дочерью в дом служанкой. У него не было иных законных наследников, и государева служба занимала много времени, поэтому в очень редкие минуты отдыха Апраксин не гнушался разговаривать с Дуней о разных вещах. Она была смышленой, и сама выучилась читать и писать. По отцовской милости ей было разрешено пользоваться его библиотекой. За что юная Дуня всегда была благодарна. Там в этих книгах, она открыла для себя целый мир, пытаясь читать не только на русском, но учить другие языки. И вот, в этот сентябрьский день 1716 года, ей было позволено присутствовать на приеме, который устроил Федор Михайлович. Дуня тихонечко наблюдала за гостями из-за бархатной шторы. Тогда ей было всего шестнадцать лет. Большое количество гостей смущали юную душу. Но любопытство брало верх. А платье, которое было у неё на такой случай, казалось ей прекраснейшим нарядом, и ничего, что оно скромное серое шерстяное платье с цветным шитьем, пошитое с учетом моды. Для неё это был настоящий праздник. Звучал англез, затем контрданс, кто-то расположился на резных стульях для разговоров, несколько человек весело танцевали, слышался смех, шутки. Молодых женщин было не много, но они украшали прием своим грациозным и нарядным видом. Дуне тоже хотелось танцевать, но она смущалась, оставаясь в своем убежище за шторой. Вдруг в зал вошли двое. Один стройный двадцати двух лет черноволосый молоденький мужчина с точеными изящными чертами лица в черном новом гродетуровом кафтане с золотым шитьем, и другой лет двадцати четырех, высокий, юркий с какой-то особой внутренней усмешкой витающей вокруг него. Заметно было, что его кафтан без шитья поношен, но чист. В этот момент в Дуне взыграла отцовская кровь, и она почувствовала в себе азарт, и откуда-то, взявшуюся храбрость. Дуня опрометью подлетела к столику с померанцевой водкой, схватила два стакана, поставила на серебряный поднос и поспешила к пришедшим, пока её отец был занят другими гостями. Корсет помогал ей справиться с волнением, но все придуманные ею слова приветствия тут же разлетелись, когда она подняла глаза на незнакомца в черном кафтане с золотым шитьем. Он был восхитительно красив и юн. Взгляд его серых глаз смотрел из-под длинных черных ресниц. Молодой мужчина лукаво улыбнулся, своей красивой безупречной белозубой улыбкой, явно наслаждаясь, произведенным впечатлением.