Элоиза Джеймс - Поглупевший от любви

Он подался к ней. Генриетта ощутила его запах, приятный мужской запах. И тут его ладонь легла на ее затылок.

— Считаете, что мне не следует… так почему же?

— Потому что, — задыхаясь, пробормотала Генриетта, презирая себя, — я хромая.

— Совершенно верно.

Она изумительна. Чиста. Нетронута. Свежа.

И он обязан оставить ее такой.

Господи помилуй, она рвется быть няней его сестер. Он никогда не дотронулся бы до служанки.

Слабая оборона. Не выдержит натиска ее красоты.

У нее самые прекрасные на свете губы: полные, розовые, словно вырезанные скульптором. И молящие о поцелуях. Беда в том, что вся она так и просит поцелуев. А он сгорает от желания. И только что обрек себя на вечность этого желания. Желания к жене, собственной жене, которое горело в его венах.

В голове, должно быть, все смешалось, потому что он наклонился и завладел ее губами. И еще успел ощутить вкус ее удивления. Она оставалась неподвижной, застывшей, как всегда, когда опасалась, что поведет себя слишком разнузданно и опозорится.

Поэтому исключительно для того, чтобы немного успокоить Генриетту, он провел рукой по ее спине. Спина напоминала птичье крылышко: хрупкая, узкая, с тонкими косточками ребер. И он решил не убирать ладонь, большую, надежную ладонь, закрывавшую половину ее спины. Оставил, чтобы она не смогла улететь, его маленькая птичка.

И только потом повернул голову и стал целовать ее по-настоящему. С каждой секундой все больше теряя рассудок.

Она приоткрыла губы и впустила его язык. Он хотел проучить ее. Но она ответила на поцелуй с такой готовностью, словно жаждала его, словно ощущала хотя бы некое подобие тех ревущих валов похоти, делавших его жизнь адом каждый раз, когда он ее видел.

Их языки встретились.

Его позвоночник обдало жаром.

Она тихо охнула. Жар продолжал скапливаться в его чреслах, грохотать в ушах. Он брал ее нежные губы, как мир, который необходимо завоевать.

И она позволяла… как это могло случиться?

Она застонала. Он поймал этот стон губами.

Она снова охнула. Он украл ее выдох своим вдохом.

И расплавился в яростном, исступленном вожделении. Неистовом желании целовать ее, касаться, ласкать. Он снова распластал ладонь по ее спине. Она не качнулась к нему, как сделала бы на ее месте любая женщина. И по-прежнему сидела прямо, словно статуя.

Только дышала все тяжелее. И глаза были закрыты.

И все же она не дотронулась до него. Даже не подняла рук с колен.

— Генриетта, — пробормотал он.

Ее глаза медленно открылись. Глаза цвета вечернего неба. Туманные озера желания.

— Обними меня.

Генриетта недоуменно моргнула и уставилась на свои руки, словно забыла об их существовании.

— Да, конечно, — пробормотала она наконец и сделала, как ей было велено. Ее спина была такой узкой, что он чувствовал каждое движение.

И тут она просто посмотрела на него.

Проклятие! Он никогда еще не хотел женщину так сильно, как ту, что сидела рядом. Каждая ее черта отпечаталась в его памяти: изящный нос, необычайно умные и ясные глаза, тонкие, прихотливо изогнутые брови, темно-красные от поцелуев губы.

Обычно кожа ее казалась фарфорово-белой. Теперь на щеках цвели крохотные розочки.

— У меня… — выпалила она и осеклась.

Дарби поцеловал ее нос, скользнул губами по бровям.

— Ты убиваешь меня, — тихо признался он. — В этом вся беда, Генриетта. Я проклят, когда мы вместе, и буду проклят, если мы разлучимся.

— Эсме рассказала мне об одной очень полезной вещи, называемой чехол, — внезапно выдохнула она.

Дарби на секунду замер, прежде чем осыпать поцелуями ее лицо.

— Он препятствует зачатию, — прошептала Генриетта, хмельная от поцелуев и безумно стыдившаяся слов, слетавших с ее губ.

— Я слышал о таких, — осторожно заметил он, хотя мысли лихорадочно метались. Генриетта, его благопристойная, благоразумная Генриетта, говорит о вещах, о которых он хотел умолчать до свадьбы. Вернее, до самого подходящего момента — их брачной ночи, даже если ему придется на коленях умолять ее воспользоваться чем-то в этом роде.

— Она… — попыталась продолжать Генриетта.

Но он в этот момент лизал ее шею, поэтому у нее немедленно вылетело из головы все, что она хотела сказать.

— У тебя есть этот чехол? — неожиданно спросил он неизвестно сколько времени спустя. — Ты знаешь, как им пользоваться?

Из красных ее щеки стали багровыми.

— Эсме все объяснит.

— Бесстыдница Эсме, — покачал он головой.

— Она не бесстыдница, — резко возразила Генриетта.

— Ммм…

Его пальцы играли с вырезом ее платья… и, наконец, медленно, очень медленно, глядя ей прямо в глаза, он стянул платье с плеч девушки. На секунду Генриетте захотелось запротестовать, но каждый дюйм ее тела праздновал то счастливое обстоятельство, что Дарби, похоже, сдается.

Может, он действительно женится на ней?

Большая ладонь сжала ее грудь. Пальцы скользнули за вырез платья. За пальцами последовали его губы.

Генриетта была слишком занята, пытаясь решить, может ли она позволить ему такую жертву, чтобы обратить внимание на то, что он делает. Нет, она, конечно, сознавала, что он ласкает ее самым неприличным образом, но ее мысли были заняты его кружевной империей. Он не нуждается в ее деньгах. И не нуждается в ней. Он может найти мать или няньку… кого угодно и где угодно. А женщина, на которой он женится, родит ему детей.

Стыд и унижение душили ее, хотя внизу живота скапливалась настойчивая сладкая боль, которую она не замечала.

И вообще она многого не замечала.

Дарби спустил лиф ее платья так низко, что грудь… обнаженная грудь едва не вываливалась наружу. И он держал эту грудь бережно, как некий экзотический фрукт, которым собирался насладиться.

Пока она смотрела на все это, шокированная до такой степени, что не понимала, как поступить, он опустил голову, и его губы скользнули по кремовой поверхности груди, потерлись о сосок, спустились чуть ниже.

Генриетта оцепенела. Острый удар наслаждения пронзил ее.

Он снова взял губами сосок.

Генриетта поняла, что уже несколько мгновений не дышит, когда голова закружилась от недостатка воздуха. Но стоило ей выдохнуть, как звук получился ужасно хриплым, словно она заболела. Но этот самый звук, похоже, только воодушевил его, потому что он бросил на нее лукавый, смеющийся взгляд и всерьез занялся ее соском: лизал, обводил языком, прикусывал, сосал, и Генриетте снова не стало хватать воздуха. И шевельнуться не было сил. Она просто сидела, окаменев, и блаженство накатывало на нее с каждым движением его губ, с каждым прикосновением руки.

И Дарби продолжал наслаждаться ею. Обнаружил всю прелесть ее грудей, понял, что сама она так восхитительна, как он представлял с самого начала. И услышал, как настойчивый внутренний голос твердил: это то, чего ты желаешь.

Невероятное облегчение затопило его сердце.

— Я хочу тебя, — пробормотал он, почти не отнимая губ от ее груди. — Черт возьми, Генриетта, ты даже нравишься мне.

И в этих прекрасных глазах наконец расцвела робкая улыбка.

— Я женюсь на тебе, — выдохнул он. — О да. Я женюсь на тебе.

Генриетта не видела будущего мужа вот уже пять дней с того знаменательного вечера у Эсме. Наутро после званого ужина ей передали записку, в которой говорилось, что Дарби получит специальное разрешение от епископа Сейлсбери. И с тех пор он исчез.

— Дарби пытается оправиться от потрясения, — считала Эсме. — Мужчины склонны делать глупости, когда привычное течение их жизни нарушается. Только помни: когда вы поженитесь, ты должна постоянно держать его в напряжении, меняя мнения и планы не менее раза в неделю, а то и чаще. Такая неучтивость с его стороны по меньшей мере непростительна.

Ночами Генриетта лежала без сна, вспоминая измученное лицо Миллисент, узнавшей, что падчерица поступила непростительно бесстыдно, переспав с джентльменом до свадьбы.

С тех пор мачеха практически не заговаривала об этом. Только в карете по пути домой она коротко сказала:

— Надеюсь, ты поняла, как сильно я огорчена, Генриетта. Но надеюсь, мы не будем вдаваться в подробности.

Генриетта ворочалась с боку на бок, думая о том, что следовало бы сказать мачехе правду. Но, помня о высоких моральных принципах Миллисент, можно быть уверенной, что мачеха сочтет своим долгом непременно просветить Дарби насчет спектакля, устроенного Эсме. Одно дело — признаться Дарби в том, что именно она, Генриетта, написала это письмо, и совсем другое — сказать всю правду, что она, Генриетта, была частью замысла, призванного заставить его сделать предложение. А так он предполагал, что письмо перепутали с запиской, которую она послала Дарби, предлагая свою помощь в найме няни.

Правда, что ни говори, а ужасно начинать супружескую жизнь с обмана. Но что, если она скажет правду и он обличит ее как интриганку и откажется идти к алтарю?

Но дело в том, что она отчаянно хочет выйти за него замуж. Отчаянно. Всеми фибрами своей души. И это желание не имеет ничего общего с Джози и Аннабел. И этой ночью ей придется столкнуться лицом к лицу с ужасной правдой: она обманом завлекла мужчину, потому что жаждала его, и сознавать это омерзительно.

Он тоже желает ее… но ведь это слабое оправдание. Дарби, элегантный законодатель мод светского общества, никогда не женился бы на каком-то провинциальном ничтожестве по собственной воле. Если бы он только не был так богат! Генриетта не задумывалась об этической стороне плана, когда, как и Эсме, считала, что у Дарби нет денег и он нуждается в ее наследстве. Она даже самодовольно рассуждала, что он должен жениться, чтобы у Аннабел и Джози было приданое. Но Дарби не нуждается в ее деньгах, а следовательно, и в ней.

Она подслушала разговор между Дарби и Рисом Холландом, который только подтвердил ее предположения. Это было после ужина, когда все одевались, готовясь вернуться домой. Она целовала Эсме на прощание, когда по комнате разнесся бас Холланда:

— Зачем, во имя Господа, нужно жениться на женщине, если ты с ней даже не переспал?

Ответа Дарби она не слышала. Но граф на этом не остановился.

— Не делай этого только потому, что у нее полно чертовых денег. Я дам приданое Джози. И малышке тоже.

Генриетта, натягивавшая перчатки, замерла. Эсме вскинула брови. Но обе оставались абсолютно неподвижными.

— Черта с два. — По мнению Генриетты, голос Дарби звучал совершенно равнодушно. — Говорю же, на этот счет можешь не беспокоиться. У меня этих денег больше чем нужно. И поскольку моя жена вряд ли подарит мне наследника, их приданое проблемы не представляет.

— Но разве поместье Роулингса не подлежит отчуждению?

— Вне всякого сомнения.

— В таком случае… что ты будешь делать?

— Разделяешь всеобщее мнение о том, что я ни на что не гожусь, кроме умения одеваться? — мягко осведомился Дарби, но Генриетта расслышала жесткие нотки и чуть поежилась, отлично представляя выражение глаз Дарби в эту минуту.

— Не будь ослом! — рявкнул Рис. — Я считаю тебя именно тем, кто ты есть, поскольку знаю с тех пор, как мы оба носили короткие штанишки. Щеголеватый пройдоха со смазливой физиономией, ловко умеющий управляться со шпагой. Только не говори, что делаешь деньги на бирже, иначе я бы слышал об этом.

— Кружева, Рис, кружева.

— Я считал, что кружева — не более чем хобби. Но разве ты не импортируешь большую часть из Франции? Должно быть, в наше время это невозможно.

— С тех пор как война положила конец всем поставкам из Франции, я стал главным поставщиком бельгийских кружев. За последние пять лет я расширил свои владения. И теперь «Мадам Франшонс» на Бонд-стрит и «Мадам де Лаке» в Ламли принадлежат мне.

— «Франшонс»? — удивился Рис. — Ты владеешь магазином, в котором продается женское белье? Значит, превратил свои кружевные манжеты в целое состояние, верно?

— Абсолютно.

— Черт, если учесть, сколько тратят на одежду женщины, твое состояние куда больше моего. Ты, сам дух моды, занялся торговлей.

— Деньги не имеют ничего общего с моим желанием жениться, — объявил Дарби, после чего воцарилось долгое молчание.

Эсме уставилась на подругу смеющимися глазами.

— Рис, возможно, задумал убийство, просто чтобы спасти Дарби от самого себя, — прошептала она. — Господи, до чего этот человек ненавидит само понятие брака!

— По-моему, в этом Дарби недалеко от него ушел, — промямлила Генриетта.

— На твоем месте я не была бы так уверена, — покачала головой Эсме.

Но Генриетта знала горькую правду. Дарби заключил невыгодную сделку. Ни детей, ни денег, потому что он в них не нуждался.

Сто раз на день Генриетта решалась написать ему и разорвать помолвку, если это можно назвать помолвкой. И столько же раз передумывала.