Элоиза Джеймс - Поглупевший от любви

Генриетта вздохнула и принялась двигать свои войска вокруг маленькой алой табуреточки, готовясь к тыловой атаке. Ей так надоели войны, что она с надеждой взглянула на колыбельку Аннабел. Девочка вот-вот должна проснуться.

Оловянные солдатики выглядели куда более обшарпанными, чем несколько месяцев назад, когда Джози нашла их в детской Эсме. От красных мундиров остались только розовые пятнышки на поясах: остальная краска стерлась. Голубым солдатам повезло больше, поскольку Джози они нравились меньше. На некоторых даже остались мундиры. Что ни говори, а их не мыли каждый день и не заставляли спать в одной кровати с командиром, как красных. Генриетта уже привыкла шарить под одеялом Джози, то и дело натыкаясь на очередного солдатика. Насколько ей было известно, Джози никогда не спрашивала, каким образом ее войска каждую ночь перебираются с кровати на тумбочку.

— Если начнешь атаковать с тыла, — объясняла Джози, деловито расставляя своих людей на стенах замка (который временно заменяла табуреточка), я встречу тебя горшками с кипящим маслом. Не подумай, что я хочу тебя испугать. Просто решила предупредить.

— Что за кровожадная идея! — возмутилась Генриетта. — Откуда ты узнала об этом омерзительном обычае?

— Мой брат Саймон рассказал. Он никогда не атакует с тыла именно по этой причине. Но он очень много знает о сражениях.

Джози бросила на Генриетту взор, исполненный презрительного сожаления.

— Хмм… И когда же твой брат Саймон научил тебя весьма интересному способу поливать кипящим маслом своих врагов?

— Только сегодня утром, — раздался над ее головой низкий голос.

Генриетта, вздрогнув, подняла голову.

— Я и не представляла, что ты так хорошо разбираешься в военной стратегии, — пробормотала она, противясь порыву броситься в объятия мужа и зацеловать его до бесчувствия.

— Ты еще многого обо мне не знаешь, — заверил Дарби, садясь на корточки рядом с сестрой. — Почему ты выстроила людей в два ряда, Джози? Если снизу прилетит зажженная стрела, ты потеряешь сразу всех одним ударом.

— Тогда я спрячу их за колонну, — немного подумав, решила Джози и показала на пустое место.

— Прекрасная мысль, — кивнул Дарби, и девочка стала бережно переставлять солдатиков.

— Не мог бы ты изобрести для бедных человечков хоть какую-то одежду? — лениво заметила Генриетта, протянув мужу синего солдатика. — Смотри, он совсем голый.

— Представляешь его в модной кружевной сорочке? — усмехнулся Дарби. — Вспомни, он солдат, а не придворный. И кроме того, я шью дамское белье.

— Лучше кружево, чем ничего, — возразила Генриетта.

— Рис прислал записку, где спрашивает, не хотим ли мы посетить премьеру его новой оперы. Я считаю это комплиментом тебе. Он ни разу не приглашал меня на премьеру.

— Замечательно! Когда мы едем?

— Сегодня, — улыбнулся он. — Надеюсь, у тебя не найдется отговорки?

Лицо Генриетты омрачилось.

— Сегодня вечером? Вряд ли я смогу поехать. Дарби поднял брови.

— Но я думал, что среди всей одежды, присланной мадам Хамфриз, имеется хоть одно вечернее платье?

— У Генриетты нога болит, — деловито объяснила Джози. — Она не смогла пойти с нами на прогулку. И масло уже кипит.

Услышав не слишком деликатный призыв прийти и быть заживо сваренной в кипящем масле, Генриетта принялась послушно передвигать солдат в зону действия смертоносной жидкости.

Большая рука помогла ей расставить по местам последних жертвенных агнцев.

— Очень жаль, что тебе сегодня плохо, — сказал Дарби под аккомпанемент воинственных воплей Джози. Кипящее масло обычно выливалось с диким воем.

— Ничего страшного, — отмахнулась Генриетта, помогая Джози сбить на пол остаток своей армии. — Джози, не визжи так громко, не то разбудишь Аннабел.

С помощью Дарби она поднялась на ноги.

— Попросить Фаннинга подать ужин раньше, чтобы ты не опоздал?

— Думаешь, я поеду без тебя? — с какой-то странно испытующей интонацией спросил он.

— Но ты должен! — нахмурилась она. — Премьера новой оперы — такое важное событие для Риса, особенно если это первая, на которую тебя пригласили.

— И ты действительно веришь, что я захочу поехать куда бы то ни было без своей жены? — допытывался он, целуя ее пальцы.

— Дело не в этом, — возразила Генриетта, стараясь придать голосу надлежащую строгость. — Ты просто обязан быть на премьере, потому что иначе я окончательно почувствую себя инвалидом.

Настала очередь Дарби хмуриться.

— Ты должен, — твердо повторила она. — Я подожду твоего возвращения, чтобы узнать, имела ли опера успех.

Он нагнулся ближе.

— Ничего страшного, даже если заснешь. Обожаю будить спящих женщин.

Эта улыбка в его глазах!

Генриетта поспешно отвернулась, чтобы Джози ничего не заметила.

Через несколько часов Генриетта спустилась в гостиную, где уже ждал муж. И вместо приветствия услышала непристойное ругательство. Она встревоженно оглядела себя. Конечно, перед ней стояла почти недостижимая задача — оправдать ожидания своего элегантного мужа. Но в тихом убежище спальни Генриетта посчитала, что почти достигла сияющих высот.

— Тебе не нравится платье? — пролепетала она. Дарби перевел взгляд на ее туфельки.

— Насколько я понял, это праздничный туалет в сельском стиле, присланный мадам Хамфриз?

Генриетта кивнула и, заметив в его взгляде нечто вроде восхищения, медленно повернулась кругом. Платье было довольно коротким, надетым поверх белой атласной нижней юбки, так что при ходьбе были видны щиколотки. Но лучшей деталью платья был корсаж из светло-розового крепа, туго зашнурованный спереди и с чрезвычайно низким вырезом как на груди, так и на спине.

— Черт бы меня побрал! — снова выругался он.

— При первом знакомстве с тобой я понятия не имела, что твоя речь настолько выразительна, — покачала головой Генриетта, подтягивая белые лайковые перчатки, доходившие почти до локтя. — А что ты думаешь о моей вуали? Миссис Хамфриз уверяла, что она сделана из твоего кружева.

Мадам Хамфриз использовала кружево Дарби во всех сшитых для Генриетты платьях. В этом не было кружевной отделки, так что модистка создала небольшую вуаль, ниспадавшую с затылка на руку и служившую модной драпировкой.

Он направился к ней хищной походкой леопарда.

— Очень мило. Мне нравятся жемчужины.

— Да, и узор в виде листьев, по словам мадам Хамфриз, весьма редко встречается.

— Вижу. Узор повторяется на рукавах.

— Если это можно назвать рукавами. Они куда короче, чем все, что были у меня раньше.

— Да и корсаж теснее, чем любой предмет твоей прежней одежды, который я до сих пор имел удовольствие видеть.

Генриетта прикусила губу, чтобы скрыть улыбку.

— Все дело в шнуровке, — объяснила она. — Видишь, тут она спереди.

Он провел пальцем по шнуровке и между ее грудями.

— Прекрасно вижу.

— Кажется, платье тебе понравилось, — заметила Генриетта, видя, что палец запутался в шнуровке. — Почему же ты выругался, когда я вошла?

Его голова была опущена. Внезапно он вскинулся и взглянул прямо в глаза Генриетты.

— Это не то платье, при виде которого желаешь поскорее покинуть дом и жену, — признался он.

Нога сегодня болела сильнее обычного, и Дарби, похоже, это понял, потому что подхватил Генриетту на руки и усадил в кресло у окна.

— Прости, — прошептала она. У нее не хватало слов выразить, как она сожалеет о своей хромоте и невозможности поехать на премьеру новой комической оперы Риса. А заодно открыть мужу, сколько ревнивого отчаяния кроется в ее сердце при мысли об оперном театре, полном красивых женщин в роскошных туалетах. Именно эта ревность побудила ее надеть нарядное платье на простой ужин с супругом.

Он сел, и она мгновенно оказалась у него на коленях, будто они были созданы друг для друга.

— Я кое-что обдумал, Генриетта, и считаю, что больному бедру не нравится, когда я кладу твои ноги себе на плечи.

— Не смей говорить такие вещи вслух, — довольно неубедительно пролепетала она, хотя уже привыкла к его открытому пренебрежению условностями.

Дарби пожал плечами.

— Это наша гостиная, дорогая, и я не вижу тут ни одного лакея.

Опять этот коварный блеск его глаз!

— Поверь, есть немало позиций, столь же восхитительных, которые мы можем испробовать. Глядя на тебя с этой шнуровкой, я невольно радуюсь, что ты не поедешь со мной в оперу. Просто не вынесу, что каждый мужчина в Лондоне возмечтает расшнуровать этот корсаж.

— Но я никогда не буду такой красивой, как ты, — выпалила она и тут же залилась краской. Когда она научится придерживать язык?!

— Почему ты так сказала? — удивился Дарби, продолжая поглаживать шнуровку. По какой-то причине она пришла в сильнейшее раздражение.

— Ты словно не помнишь, что я хромая. Увечная! А ты идеален. В твоем теле нет ни одного недостатка.

— Как и в твоем. По крайней мере я ничего не замечаю. Генриетта прерывисто вздохнула.

— Неужели не понимаешь? Дело не только в бедре. Если женщина не может родить, она… она ничто! Бартоломью Батт утверждает, что дети — величайшее достижение женщины.

— Я начинаю ненавидеть твоего Бартоломью.

— А я с ним согласна. Быть матерью — это… это…

Она даже не смогла облечь в слова все, что чувствовала в этот момент.

— Когда мой отец потерял поместье, в котором я вырос, — сказал Дарби, целуя ее в ушко, — я долго не мог понять, что теперь делать. За прожитые годы я только и научился, что управлять большим поместьем. Тем самым, которое когда-то купил мой дед. И вот теперь поместья больше не было.

— Не было? Но как же это случилось?

— Ушло за карточные долги отца.

Дарби отнял губы от ее уха, оставив неприятный холодок.

— Игра. Он проиграл дом и землю всего за один бросок костей. Я храню эти кости. Он принес их домой, клянясь, что покончит с собой. Этого он не сделал, зато разбудил меня, отдал кости и сказал, что отныне они — единственное наследство, которое я от него получу.

— Сколько же тебе было лет?

— Четырнадцать.

— О, Саймон, как ужасно, — выдохнула Генриетта и, чуть повернувшись, поцеловала его. Она привыкла звать его Саймоном в самые интимные моменты, хотя не могла заставить себя делать это на людях.

— Зато теперь у меня свое поместье. Правда, не то, которое приобрел дед, но оно мое. И я там счастлив. А ты? Счастлива в детской, Генриетта?

Она недоуменно моргнула.

— И как сегодня твое несносное дитя? Аннабел вырвало на тебя, или ты сумела увернуться?

Генриетта сухо усмехнулась.

— Семьи всегда таковы, какими мы их делаем, — вздохнул Дарби. — У меня есть двое братьев, Генриетта, ты это знала?

Она медленно покачала головой:

— Конечно, нет. Где они сейчас? И как их зовут?

— Не думаю, что ты из тех, кто регулярно читает «Ежегодный справочник дворянства». Одного зовут Джайлз. Другого — Тобиас. Они близнецы. Но вот где они… никто не знает.

— Как это? — озадаченно спросила Генриетта. — Где они могут быть?

— Мир довольно большой. — Его пальцы скользнули по ее плечам и перебрались на спину. — Они покинули Англию в день, когда им исполнилось восемнадцать.

— Но неужели ты понятия не имеешь, где они?

— Ни малейшего. Мой отец разыскивал их до самой смерти, и я делаю то же самое. Отец был совершенно уверен, что они не погибли в море. Я не настолько благодушен. Это одна из причин, по которой я решил никогда не иметь детей. Случай с братьями особенно ясно показал, что никому не известно, что может случиться завтра.

Генриетта закинула руку ему за шею и потерлась щекой о плечо.

— Мне так жаль. Ты, должно быть, ужасно скучаешь по братьям. От души надеюсь, что они не погибли в море.

— Я тоже, — вздохнул муж. — Я тоже.

Они долго сидели в сумерках, прижавшись друг к другу, и Генриетта думала о пропавших братьях и обретенных детях. Но потом решила, что долг жены — утешить и развеселить мужа в грустные минуты.

Поэтому она встала, улыбнулась мистеру Саймону Дарби и принялась подчеркнуто медленно развязывать тугую шнуровку, украшавшую корсаж праздничного платья мадам Хамфриз.

Так случилось, что Саймон Дарби пропустил премьеру оперы ближайшего друга и композитора. В записке, посланной Рису на следующий день, говорилось, что его сразила внезапная болезнь, вынудившая провести несколько дней в постели.

Рис прочитал записку и презрительно фыркнул. Можно только мечтать, чтобы Дарби с ног до головы покрылся ветряной оспой! Но очень сомнительно, что именно обилие крошечных зудящих волдыриков удерживает приятеля в спальне!

Время шло так быстро, что Генриетте было некогда думать о столь обыденных вещах, как определенные дни месяца, наиболее ею нелюбимые. Но как-то утром, лежа в постели, она сонно размышляла о предсвадебных советах Миллисент и о том, как, в сущности, грустно, что мачеха считает супружескую близость столь неприятной и не доставляющей женщине ничего, кроме необходимости позаботиться о тряпичных прокладках наутро после брачной ночи.