Жан-Поль Марат - Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)

Меня очень мало заботило, что отец не одобрил моего поведение, но я не мог вынести мысли, что он в опасности, и я решился тотчас же отправиться к нему.

Какая глубокая тайна сердце человеческое! Мне кажется, я чувствую теперь к отцу привязанность, которой ранее у меня не было! По мере того, как у меня отнимаются дорогие существа, моя нежность сосредоточивается на тех, которые мне остаются.

Я спешу к нему на помощь.

Р. S. Я только что написал дяде не беспокоиться на мой счет.

Палатин был так добр, что послал одного из своих людей взять мою лошадь от пастуха, и дал мне одного из своих слуг, чтобы проводить меня в Дерасню.

Бистапец, 13 августа 1770 г.

Когда я приехал, отец был уже вне опасности. Рана, хотя довольно легкая, к несчастью, находится в очень нежной части тела.

Я ждал выражение его неудовольствия за то, что я покинул его партию; но он не проронить ни слова.

Я нашел здесь снова нескольких знакомых.

Наше воинство сильно просветилось. Большинству конфедератов кажется, опротивел их союз. Они опасаются австрийцев, которые проникли уже в наши пограничные области и принуждаюсь класть оружие всех попадающихся им повстанцев. Конфедераты сами жалуются на совершенные разбои. И, по-видимому, в свою очередь чувствуют все их печальные последствия. Но они это заслужили, так как первые подали пример этих ужасов.

Если бы бог сражений был правосуден, уже давно бы они все были истреблены.

Дерасня, 20 августа 1770 г.

Я только что получила ответ от друга Густава.

Удалившись из банды конфедератов, Потовский отправился к своему отцу, недавно вернувшемуся из Турции. Он должен быть теперь в Дерасне и остаться там несколько времени. Вот время пустить в ход все мои средства.

Я посылаю приказание Сантерру немедленно оседлать коня и ехать без замедление на поиски Густава.

Когда он его найдет, я вменю ему в обязанность попасться, как бы случайно, Потовскому на глаза и сообщить о смерти Люцилы.

Сантерр именно такой человек, какой мне нужен: он знает Густава, хитер, я подучу его и надеюсь, что он с честью выйдет из затруднения.

Как только он покончит с поручением, я прошу его дать мне знать и, конечно, не забываю пообещать вознаградить его за его старание. Без сомнения, я не окажусь пред ним неблагодарной, если буду им довольна.

Ты видишь, я готова воспользоваться обстоятельствами. Если бы я не боялась, что в общем жестоко, радоваться несчастью другого, я тебе сказала бы по поводу опустошения имения Веселен: нет худа без добра.

Ломазы, 20 августа 1770 г.

Увы! Слишком достоверно, что Люцилы более нет!

Когда я был вчера утром в карауле в одном из кварталов Дерасни, я заметил понедалеку от себя человека, почти не сводившего с меня глаз. Мне показалось, что я его где-то видел; но представление было смутное, я не мог в нем разобраться.

— Вы мне не незнакомы, сказал я подходя к нему; но я не могу вас припомнить.

Он внимательно посмотрел на меня и поднес руку ко лбу, словно человек, старающийся при пробуждении вспомнить только что виденный сон; затем он вдруг вскричал:

— Вы — сын графа Потовского, часто приходили к Валькскому старосте играть с нашими молодыми господами? Как вы выросли! Я так давно вас не видел, что не удивляюсь, как трудно было мне вас припомнить. А вы-то разве не помните более Сантерра.

«О, Сантерр, так это ты! Мне доставляет удовольствие тебя повидать; сообщи же мне о твоих молодых господах.

— Честное слово, это было бы несколько затруднительно. Я не живу более у них; уже семь лете, как я перешел на службу к графу Замойскому; с той поры я постоянно находился при старике в одном из его поместий, неподалеку от земель графа Собеского».

— Графа Собеского! Знавал ли ты графиню и ее дочь?

— Я видывал их несколько раз в замке, и даже незадолго до их несчастия.

— Ах, дорогой Сантерр, что же с ними произошло?

— Ох! Конфедераты, проходившие с разгромами по областям, сожгли их замок; не знают, что сталось с семьею.

При этих словах я замираю с остановившимися, уставленными на этого человека глазами; трепет ужаса пробегает и леденит мою кровь: дух заняло, и жизнь приостановилась.

— Как вы побледнели, господин, — продолжал он. — Я сообщите вам что-то неприятное: я очень огорчен этим.

Прошло много времени прежде, чем я был в состоянии говорить; наконец, я вернул себе употребление речи и ответил ему:

— Ах! Сантерр! Я знал очень близко семейство; я в отчаянии от того, что с ними произошло. Но не скрывай от меня ничего, прошу тебя. Подробности совершенно неизвестны?

— Ходит слух, что молодой человек из партий отца просил у него руку дочери и получил его согласие, но дочь наотрез отказала ему. Из мести влюбленный бросился к другой партий, связался с бандой конфедератов и однажды вечером явился во главе этих жалких людей с намерением похитить девушку. Что вы плачете, господин? Я не буду лучше продолжать.

— Кончайте, пожалуйста.

— Когда они овладели мостами, их заметили; тревога распространилась, дали по ним несколько залпов из пушки, но не могли им сопротивляться, так как графа не было дома, и все думали лишь о бегстве. Графиня и ее дочь переоделись служанками и хотели спастись, замешавшись в толпу: они были убиты на пороге, потаенной двери. Замок взяли силой и в то время как влюбленный, ища предмет своей страсти, обегал все помещение, остальные грабили, громили, предавали все острию моча и закончили темь, что подожгли замок. Никто из бывших в поместье не нашел пощады в этом погроме; ускользнул один слуга, он-то и сообщил о происшедшем. Вскоре весть об этом разошлась, переходила из уст в уста, и каждый проливал слезы, слушая об участи этих несчастных.

Ах, дорогой Панин! Снова разом раскрылись все раны моей души, и навсегда уже потухла в моем сердце надежда.

Ее нет! Варвары лишили ее жизни! О, Люцила, какие представления рождаются в моей растерявшейся душе! Я слышу твои последние вздохи и стоны — они пронзают мое сердце! Я вижу, как ты испускаешь под мечом дух, как безжалостная смерть сглаживает величественный черты, трогательную прелесть!

О, моя душа!..

Нет более сил, горе крушить все, что привязывает меня к жизни. Мое отчаяние безмерно, и я испытываю длительную боль разрыва при разлучении на веки. Я чувствую, как умираю с минуты на минуту и среди страданий движусь к концу моих дней.

Безжалостная судьба, удали и то дыхание жизни, что живить меня еще: у меня нет сил более страдать.

Время, кажется, существует для того, чтобы им измерять продолжительность моих страданий. Напрасно меняю я положение, место, покой не восстанавливается в моей потрясенной душе.

Мысль мучит меня неослабно. Жестокая мысль, далекая, чтобы перенести меня в будущее и утешить в его картинах, она влечет меня к прошлому и раздирает сердце воспоминанием о благах, которых уже нет. Заботливо выискивая для меня повсюду поводы к грусти, она водить меня по местам, свидетелям некогда моих наслаждений, но там показывает только пустыню, где остались их призраки, чтобы измучить меня воспоминаниями. Она указываете мне на исчезновение богатства наследий моих отцов и обломки моего благосостояния; она заставляет меня бродить вокруг могил моих друзей и пропускает предо мною их меланхоличные тени; она влечет меня под развалины дворца, где погребена Люцила.

Ах, каким жалом мысль только что вонзилась в мое сердце!

Что остается мне теперь? Что даст возможность нести гнет моего существования?

Какое мрачное будущее открывается предо мною? Какая страшная пустота в моей душе! Ласкаемый некогда судьбою, окруженный друзьями, любимый обожаемой милой, я нахожусь теперь в бесплодной пустыне, и в этой-то именно пустыне я должен влачить томительную жизнь последних дней моих.

Увы! Что же я не нашел смерти, когда смертоносное оружие пронзило мою грудь? И чего же я добился, избавляясь от нее, кроме грустного преимущества страдать дальше?

С утра до вечера текут по моим поблекшим щекам ручьи слез, и каждое мгновение увеличиваете их силу. Ах! Напрасно я их лью, я не могу исчерпать источника.

P.S. Мы, как бабы, бежим пред войсками держав-посредниц, мы отступаем в сердце королевства.

Завтра мы выступаем из Дерясни в Кризилов, где отец имеет намерение ожидать полного восстановление своего здоровья.

Все споспешествует увенчанию моих затаенных желаний. Сантерр в совершенстве выполнить свое поручение. Густав в Кризилове. Я собираюсь ехать к нему.

Вот он в моих сетях.

Ты скажешь, может быть, что я еще не у цели? Поистине, вот великое затруднение! — Когда любящий потерял свою милую, и пред ним находится хорошенькая женщина, заигрывающая к тому же с ним, разве необходимо чудо, чтоб увлечься. Неужели же я так неприглядна, что не могу совершать победы?

Но нужно расстаться с Люцилою. Ее меланхолия не такая уже мрачная. Время лучше наших забот излечило раны ее сердца. Они однако еще не закрылись. Часто она изливает свою скорбь в жалобных песнях; но это меня мало трогает.

Она по-прежнему ходить также на могилы плакать. Она даже приказала в память предполагаемого покойника воздвигнуть погребальную урну. Я с трудом удерживаюсь от смеха, когда вижу, как она изливается в чувствах пред пустотою.

Сегодня утром, придав, по возможности, своей наружности приличный обстоятельству вид, я вошла в ее комнату.

— Дорогая Люцила, — сказала я ей самым проникновенным, — каким только могла, тоном, настал момент разлуки, может быть, навсегда; мне бесконечно больно вас покидать, но надо повиноваться необходимости. Прощайте, не забывайте никогда вашего нежного друга.

Я сделала над собою усилие и пролила несколько слез.

— Увы! у меня не было другого утешения, как иметь вас в моем распоряжении. Я любила на вашей груди изливать мое горе; ваша нежная дружба смягчала несколько мрачные мысли, который гложут мое сердце — и нужно вас потерять! Несчастная я! — вскричала она, — испуская глубокий вздох.

Глаза ее наполнились слезами, и, обвив руками мою шею, она плакала у меня на груди.

Признаться ли тебе? — сколько было слез, столько было стрел, и каждая пронзала мое сердце. Стыд покрыл мое лицо, и моя душа терзалась угрызениями совести, отомщавшими в тайне Люцилу за мое коварство.

Я оказалась недостойною имени друга, которое она мне давала, нежно прижимая к груди. Я не осмеливалась более примешивать мои притворные ласки к искренности ее сожалений; если бы смела, я даже вырвалась бы из ее объятий. В эту минуту я чувствовала все преимущество, какое имеет над пороком добродетель.

— Какая чистота, какая нежность, какое благородство! — говорила я себе. — Ах, несчастная Люцила! Если бы ты знала коварство твоего друга, которого ты держишь в своих объятиях, ты отступила бы в ужасе.

Мое сердце было добычею тысячи жестоких побуждений, но стыд задушил их всех. Я краснела от низости моего поведение, краснела от ласк Люцилы, краснела за свои слезы.

— Он, — думала я, — только недостойная выставка. Как, без чувства к ней, я плачу!..

Мое лицо было, как в огне. Чтобы скрыть от нее мое смущение, я закрыла лицо платком и забилась в угол комнаты с моими смятением и чувством неловкости, который она приняла за чрезмерность горя.

Итак, она была до последнего момента обманутой моим двоедушием.

Немного спустя я отправилась, слишком даже довольная, что еду вдали от нее завершать мои темные делишки.

Какое я слабое создание, скажешь ты, Розетта, что не могу еще торжествовать над предрассудком!

Опалин, 8 сентября 1770 г.