Жан-Поль Марат - Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)

Сегодня утром я отправился к графу Собескому, чтобы придти с Люцилой к окончательному решению.

По приезде моем мне попалась на лестнице Бабушева, поспешившая мне сказать, что ее госпожа с отцом и матерью, что в ней заметно со вчерашнего вечера перемена, и что они стараются теперь ее вразумить.

— Если вам любопытно послушать их беседу, — прибавила она, — пройдите в эту комнату, и вы не потеряете ни одного слова.

Я вхожу, без шума и пошатываясь на ногах, прикладываю ухо, слышу голос Люцилы.

— Небо мне свидетель, — говорила она, — я отдала бы жизнь чтобы исполнить ваши желание; но будьте сами моими судьями.

— Жестокая! — вскричал кто-то вздыхая.

Затем минута молчания,

— Ты гибнешь, Люцила, — сказал граф, — и к моим горестям прибавляешь еще одну — видеть, как ты таешь от тоски на моих глазах, когда в твоей власти средство против этого. Ах, Люцила! Так как самые священные обязанности природы не имеют власти над твоим неподатливым сердцем, если моя жизнь тебе еще дорога, открой сердце для жалости. К чему так отравлять последние минуты уже потухающей жизни! У меня, кроме тебя, детей нет. Следует ли, чтобы ты, единственное утешение мое, не осушала моих слез, а заставляла их проливать. Продолжай, неблагодарная дочь, твой отец скоро ляжет в могилу, куда ведет его медленными шагами твое неповиновение.

Тут к супругу присоединилась и графиня.

— О, дочь, моя дорогая дочь! — вскричала она раздирающим душу тоном; зачем я вижу, как в тебе гибнет последнее мое дитя? Облегчи мое подавленное горестью сердце! Сжалься над сокрушенной матерью, с трудом могущей еще нести тягость жизни!

— Ах, я более не в силах, — говорила плача Люцила. Ну, пусть так, потому что такова ваша воля, я обязана согласиться; я буду, без жалоб, жертвою моего долга; я кончу в презрении самой себя мою...

При этих словах я вышел, не слушая остального.

— Пойдите, доложите обо мне, — сказал я Бабушевой.

Граф скоро вышел ко мне.

— Идите, Потовский, — сказал он, как только меня увидел; — вас не заставят долее томиться: Люцила рассудительна.

Вхожу: она выступает медленными шагами, протягивает мне руку и говорит мне с нежным видом.

— Я твоя, дорогой Густав, боги мне запрещают...

— Ангел неба! — вскричал я, подбегая, чтобы принять ее в объятия; она моя! Ах, Люцила! Ты возвращаешь мне жизнь.

Я прижимал ее к сердцу, она склонила голову мне к плечу; вскоре я почувствовал ее слезы; я не мог удержать и своих.

Растроганные нашими рыданиями, граф и его супруга присоединились к нам; все четверо мы хранили молчание, и долго сладостные объятия были у нас единственным языком чувства.

В то время как среди нас проливались слезы любви и нежного чувства, Люцила на моей груди потеряла сознание.

Я почувствовал, что вес ее тела увеличивается, и уже у меня начинало не хватать сил ее поддерживать, когда ее отец, отделяясь от группы, принялся говорить:

— Ну, довольно, дети, садитесь.

Графиня, собиравшаяся последовать его примеру, — вскричала вдруг:

— Ах, моя дочь?

Я поднял глаза. Небо! Что сталось со мной при виде бледной изможденной Люцилы.

Внезапная холодная дрожь овладела силами моей души, упразднила пользование чувствами и связала мои движение.

Я остался неподвижным, как Люцила, в объятиях ее матери.

Граф бросился поддерживать нас, призывая на помощь. Прибежавшие на его крики слуги поместили нас на софу.

Все засуетилось около нас.

В конце нескольких минуть моя душа вышла из этого состояния отчуждения от всего, — силы вернулись, я подошел к Люциле и принялся тереть ей виски спиртом, который держала ее горничная.

Вскоре она полуоткрыла глаза, и я уже силою своих поцелуев закончить дело ее оживления.

Немного спустя я увидел, что она смотрит на меня с нежным видом и тихо улыбается. Внезапно опасение уступили место радости, радости любви. Пламя текло в моей крови.

Мое сердце было в огне, — и в моих нежных восторгах я без устали расточал ей невинные ласки.

Сладостная истома перешла из моей души в ее; Люцила томно изнывала в моих объятиях.

Я смотрел на нее с упоением; тоже удовлетворение блистало в ее глазах. Я давал ей самые ласковые имена, по несколько раз ловил себя, что к нежным словам примешиваю нежные упреки; каждый раз я замечал, они производили на нее сильное впечатление. Из опасение причинить ей боль, я сдержал себя и ограничился излиянием души во взглядах.

Пока мы вкушали таким образом в молчании восхитительное чувство счастья, время текло с непостигаемой быстротой; нам доложили, что обед подан.

Проходя чрез гостиную, мы нашли там с графиней и графом моего отца.

Он подошел к Люциле с удовлетворенным видом, от которого я проникся чувством радости, и в немногих словах объяснил, как он польщен, что она входит в его семью. Она хотела ответить, но голос ее прервался, и только глубокий реверанс выразить, как она глубоко была тронута его ласковыми словами.

Приветствие сопровождалось поцелуем, который я нашел даже слишком сердечным, несмотря на то, что он исходил от моего отца. Надо тебе признаться, Панин, я ревнив к моей милой и не могу выносить, чтобы смотрели на нее слишком пристально, или даже хвалили с слишком большим жаром.

За столом родители были безмерно веселы, Люцила и я отдавались молча наслаждению видеть друг друга.

Так как мы ничего не ели, графиня прибегла к средству своей сестры. На этот раз оно осталось без действия.

— Если вы не едите, выпейте, по крайней мере, — сказал граф. — Ей, Карлуша, Капского.

— Прекрасно сказано, — подхватил отец, — выпьем и мы!

— Ну, дорогая графиня, — продолжал он, — когда налили вина, здоровье моей дочери и вашего сына.

Мы чокнулись все вместе.

Когда пришла очередь до Люцилы со мной, мне показалось, что ее грация оживилась и новые прелести распустились на ее лице; драгоценная краска стыдливости распространилась по ее щекам, улыбка раздвигала украдкой ее разовые губы.

Я смотрел на нее в сладостной истоме, и оба мы позабыли о наших стаканах.

— Даже не пьют! — вскричал, подшучивая, мой отец. Вижу, в чем дело: надо их разлучить. Друг, займите мое место, я займу место Густава; именно, этот молодой человек и отнимает у ней аппетит.

В то же время он притворился, что поднимается.

Люцила бросилась в мои объятия. Никогда объятия не были более нежными: я прижал губы к губам Люцилы и не мог оторваться.

— Если они будут продолжать таким образом, — прибавил граф, — их содержание нас не разорить.

Шутки продолжались бы дольше, если бы не приезд Куявского посла.

Кончили десерт. Мы ускользнули, я и Люцила.

Немного спустя за нами последовала графиня и в то время, как мужчины составили за столом трио, мы составили такое же в саду.

Я отвел Люцилу в аллею жасминов и лилий, поместил ее на маленьком дерновом троне; затем пошел собирать цветы, которыми и увенчал мою богиню.

Вскоре нужно было присоединиться к обществу. Подали кофе. Люцила и я, вместо его, выпили «Bouillon a la reine», приготовленный по приказу ее матери.

Вечер прошел очень приятно, и я удалился довольно поздно.

Приехав домой, я поспешил взять перо, чтобы уведомить тебя о счастливом обороте, который приняли мои дела, не потому, конечно, что мое несчастие сильно беспокоило тебя, но чтобы вторично упиться наслаждениями дня, передавая их на бумаге.

Я чувствую, что с души свалилась ужасная тяжесть; чувство удовольствия расходится по всем моим органам; сладостный сон собирается почить на моих веках.

Прощай, дорогой друг, чтобы и во сне увидеть мое счастие.

Варшава, 9 апреля 1771.

Давно уже я не знавала сладостного сна. В последнюю ночь он снова коснулся моих глаз своим ласкающим крылом. Он привел затем не ужасающие привидение, осаждавшие столько раз меня ранее, но дорогой образ Густава в сопровождении веселой группы амуров и смехов.

Пока я отдыхала, он пролил на мои чувства восстановляющий бальзам; я начинаю чувствовать себя несколько облегченной от давившей меня тяжести.

Мать предлагает мне отправиться с нею на несколько дней за город подышать свежим воздухом. Приезжайте и вы, Густав; без вас, я не могу нигде вкушать наслаждения.

Вторник, утро, улица Брести.

В последнюю неделю я получить от Люцилы приглашение провести с нею и ее матерью несколько дней за городом. Я полетел туда тотчас же на крыльях любви.

Ты не сможешь себе представить, как оправилась моя милая в такое короткое время.

Удовольствие и радость были единственными ее врачами, и каково их могущество! Они уже осушили ее слезы и снова водворили смех на ее уста. Уже погасили лихорадочный жар в ее жилах, возвратили гибкость ее органам и крепость всему телу. Силою их, ее цвет лица начинает оживать, глаза снова загораться прежним огнем, кожа приобретать прежнюю свежесть — сказали бы, что она помолодела.

Вскоре я увижу, как снова оживится ее грация, как расцветут ее прелести, и красота ее выйдет сияющей из облаков, которыми закутывала ее печаль.

После того как рок так жестоко посмеялся над моими надеждами, я начинаю наслаждаться несколькими спокойными минутами.

После ужасного положений, в которое меня поставил страх потерять Люцилу, я чувствую сильнее наслаждение обладать ею. Сказали бы, дорогой Панин, что бог влюбленных отмериваете им счастья по их мукам.

Но что это за таинственные узы, которые так приковывают меня к этой девушке? Что за непобедимое очарование, заставляющее беспрестанно созерцать ее и находить наслаждение только возле нее.

Я, однако, не совершенно свободен от беспокойства. Воспоминание о моих прошлых муках еще свежо во мне.

По временам борясь между надеждой и страхом, я созерцаю молча мое счастие; я спрашиваю себя, не сон ли это? Я трепещу, чтобы какие-либо непредвиденные обстоятельства не обратили еще в слезы восторги моей радости.

Нет, дорогой Панин, я буду вполне счастлив лишь тогда, когда Люцила будет соединена со мною неразрывными узами.

21 апреля 1771 г.

Мы удалились в замок Минско, чтобы там закончить приготовления к свадьбе и несколько успокоиться.

Заботы бегут из этих мест, никакая мрачная мысль не дерзает к ним приблизиться; сладостный мир течет в наши сердца; ничто не может смутить моей радости.

Люцила вернула себе цветущее здоровье, юношескую свежесть, живость, веселость; вся ее грация восстановилась; она даже похорошела: в ее глазах что-то, не знаю, небесное, в голосе ангельское, в наружности что-то божественное.

Пламя ее любви по-прежнему чисто, но теперь Люцила дарует любви то, что позволяет стыдливость. Она не противится более моим нежным ласкам, с готовностью отдается моим нежным желаниям и делит мои восторги.

Если я любовно сжимаю ее в моих объятиях, я чувствую, как ее сердце трепещет от наслаждения; если жму ей нежно руку, ее теплая ручка отвечает нежно моей; если я срываю поцелуй с ее румяных губ, они возвращают мне его.

О, сладостное несопротивление двух, отдающихся друг другу сердец! Чары чувствительных душ! Сегодня только я научился вас познавать. Возле нее, дорогой Панин, самые заветные мои желание, по-видимому, исполняются; мое сердце тает от радости, дни текут, как мгновения и в восторгах моего восхищения я верю, что боги завидуют моей судьбе.

Скоро траурные одежды сменятся праздничными, скоро я соединюсь с Люцилою, чтобы уже более не расставаться; скоро я помещу ее на брачное ложе.

Мое счастье начнется, чтобы кончиться только с жизнью.

Мысль о таком сладостном союзе меня приводить в восторг: все моменты упоительной жизни и все восхищение двух влюбленных сердец представляются моей погруженной в упоение счастьем душе.