Она вышла из будки и, подойдя к краю тротуара, подняла руку. Тут же, как в волшебном сне, подъехало и остановилось свободное такси. Она распахнула дверцу и бухнулась на заднее сиденье.

— Куда? — улыбаясь, спросил шофер.

— Домой! — воскликнула она и рассмеялась.


V

Нюточка за лето удивительно окрепла, выросла, стала шкодливой и озорной. Стоило Павлу или Нине Артемьевне на минуточку отвлечься, ослабить внимание — а она уже сиганет в огород и лопает прямо с куста «гаок» (читай «горох») или «аики» (читай «ягодки»), отправляя в рот полные горсти, вместе с листочками, шелухой, землей и насекомыми. Или с воплем «купаси, купаси!» усвистит к пруду, с такой скоростью перебирая загорелыми косолапыми ножками, что и взрослому не угнаться. Павел, любуясь ею, со смешанными чувствами замечал, что чертами она все больше начинает походить на мать, а окрасом — вообще неизвестно на кого: черненькая, с карими, почти черными лукавыми глазками. Таких, насколько он знал, в его роду не было. Разве что по линии Чибиряков. Не приведи Бог, если в них характером пойдет! Но пока на это было не похоже. Веселенькая, умненькая, по словам Нины Артемьевны, месяца на три опережающая норму по умственному и физическому развитию. И добрая: первым абсолютно осознанным словом было «папа», вторым «на!». При этом Нюточка энергично совала ему в рот недоеденную печеньку, соску, конфетку — как бы делилась. Чибиряками тут и не пахло.

Всеми правдами и неправдами Павлу удалось выбить отпуск на все лето, и с середины июня он безвылазно сидел в Огоньково, в перерывах между возней с Нюточкой занимаясь работой, взятой из института на дом, и наезжая в город лишь изредка, по мере надобности. Хотя Павел был только рад такому положению вещей, возникло оно вынужденно: на летние каникулы приехали из Сыктывкара Лихаревы, и нужно было освободить квартиру на лето. Они привезли с собой кучу денег, шикарные шубы тамошнего производства, доцентские дипломы, с гордостью показанные Павлу, и чрезвычайно радостную для него весть: они оба остаются в Сыктывкаре еще на год. Не говоря уж о северных деньгах, Владьке вполне реально светила кафедра, а супруге его — докторантура. Павел порадовался за них и за себя, хотя у него на работе ничего светлого не вырисовывалось. Весной директор вызвал Павла к себе и на его глазах вычеркнул «алмазную» тему из плана отдела.

— Нечего тешить свое любопытство за государственный счет, — заявил он при этом.

— Но ведь тематика очень перспективная, — возразил Павел.

— Спорить не буду. Но только — где практические результаты? Результаты где, а? Покажите мне приборы на ваших кристаллах, хотя бы схемы, желательно бы еще заключение производственников о целесообразности внедрения. А? Нечем крыть?

Ушлый Ермолай Самсонович давно уже понял, что Павел ни на кого и ни что не жалуется своему всесильному отцу, не пользуется, недотепа, этой исключительной силой, и особо с Черновым-младшим не церемонился. Но старался все же держаться в рамках. На всякий случай.

— Вы поймите, Павел Дмитриевич, голубчик, значение вашего открытия никем не отрицается, — продолжил он своим академическим тоном. — Но, что поделаешь, нет под него пока что технологической базы, не созрела. Потерпите, через годик-другой вернемся к вашей теме, непременно. А пока… Ну что, свет клином сошелся на ваших алмазах? Посмотрите, сколько вокруг интересного материала. Не нравится вам уран с плутонием — что ж, никто не неволит. Есть еще цезий, редкая земель, да мало ли что? И всему этому найдется применение уже сейчас, в производстве, в обороне.

Павел не спорил. Бесполезно. Но и просто так сдаваться он тоже не хотел.

— Я буду звонить Рамзину, — упрямо сказал он.

— Куда-куда? — переспросил директор. — Вы что, милый мой, газет не читаете, телевизор не смотрите?

С рождением Нюточки Павел действительно перестал читать газеты и почти не смотрел телевизор, разве что, ухайдокавшись совсем и уложив дочурку спать, включал иногда и бездумно созерцал что-нибудь развлекательное.

— А что такое? — встревожившись, спросил он.

— А то, что помер наш Андрей Викторович, царство ему небесное. В одночасье инфаркт свалил. Прямо на работе в кабинете… И как это вы не знали? Во всех газетах некрологи напечатали, в новостях передавали…

— Когда? — беззвучно выдохнул Павел.

— Да уж дней десять тому. На Новодевичьем схоронили. До Кремлевской стены не дорос чуть-чуть…

Павел не слушал. Перед его глазами стояло энергичное, молодое лицо академика — никто не давал Рамзину его семидесяти четырех, — тихий властный голос. Вот так. На похороны он опоздал. Телеграмму слать поздно…

В этот день о работе уже не думалось. Павел отсидел положенное, глядя в окно. По пути домой хотел было заглянуть в рюмочную, помянуть учителя, но ноги сами собой вынесли его из троллейбуса возле церкви князя Владимира — одного из немногих действующих храмов в городе. Он, не задумываясь, снял шапку, перекрестился, вошел, купил самую большую свечу и поставил ее к иконе Честного Креста. Постоял в задумчивости, не зная молитв, мысленно попрощался с покойным… Опомнился он, уже пройдя половину Большого проспекта. А если бы его кто увидел — сын секретаря обкома в церкви? Он без труда отогнал от себя эту недостойную мыслишку и зашел в диетический магазин посмотреть Нюточке фрукталина с орехами или еще чего-нибудь вкусненького из детского питания.

И жизнь снова потекла своим чередом, с обыденными тихими радостями и мелкими гадостями, из которых самыми для Павла неприятными были Нюточкины болячки, разыгравшиеся по весне из-за авитаминоза и общей весенней вялости. Уже в мае Павел отправил Нину Артемьевну с Нюточкой на дачу и вскоре присоединился к ним. Мысли о работе прочно отошли на второй план, о родителях, сестре и себе — на третий, о Тане — вообще неизвестно на какой. Осенью и зимой она еще иногда снилась ему а с весной ушла и из снов. В квартиру у Никольского он не заглядывал совсем. Иногда к ним на Лесной заходила Ада, взглянуть на внучку. Она-то и служила единственным источником сведений о Тане. Говорила она о дочери немногословно, с какой-то печальной отрешенностью. Похоже, после отъезда Павла в той квартире прочно обосновались Якуб с Анджелой. Во всяком случае, заходя туда, Ада неизменно видела их — то вместе, то поврозь. По словам Ады, там либо спали, либо веселились — с хорошим вином, богатыми закусками, музыкой. В доме появился видеомагнитофон, который работал почти непрерывно и показывал всякие непристойности. Судя по всему, за диплом Таня садиться и не собиралась, на работу возвращаться или искать новую — тоже. Все эти известия Павел воспринимал спокойно, словно и не о его жене шла речь, только иной раз возникала мысль оформить, наконец, развод, но только все было как-то недосуг заниматься этой волокитой. В конце концов, ни он, ни она не имеют намерений заключить новый брак, а об имущественных претензиях Павел и не думал. С него взять нечего, с нее он ничего брать не хочет.

И с таким же удивившим его самого спокойствием воспринял он летний звонок Ады, случайно заставший его в городе. Она рассказала, что у Тани появился постоянный «друг», и это не кто иной, как Ванечка Ларин, разошедшийся, а скорее всего, прогнанный своей киноактрисой. Новость эта Павла даже позабавила. Надо же, Ванька Ларин! Кто бы мог подумать? Зная Танины вкусы по части мужчин, Павел и представить себе не мог, чтобы она остановила свой выбор, сколь угодно временный, на его друге детства. Он, конечно, не без достоинств, но только не те это достоинства, и не настолько они велики, чтобы прельстить мадам Чернову-Захаржевскую. А в том, что этот выбор всецело принадлежал ей и только ей, Павел не сомневался. Не тот человек Ванька Ларин, чтобы суметь своими силами прикадрить рыжую. Интересно, чем же он ей глянулся? Или просто каприз, захотелось свежатинкой полакомиться?

Любопытство не оставляло Павла. Он припомнил, что на антресолях в той квартире пылятся старые научные журналы, и решил воспользоваться этим поводом. К сожалению, Тани он дома не застал, но зато вдоволь насмотрелся на Ивана в пестром порнографическом халате, сытого, пьяного, прямо-таки хрюкающего от нежданно свалившегося счастья. Смотреть на него было и смешно, и жалко. Не будь Ванька столь феерически пьян, он попробовал бы поговорить с ним, растолковать кое-что. Но так… Иванушка, хотя Павла и узнал, даже не въехал, что пришел-то не кто-нибудь, а муж его любовницы, страшно обрадовался, просил остаться, выпить с ним, посидеть. И даже обещал познакомить со «своей Танечкой», которая уехала за коньячком и вот-вот будет. Этого уж Павел выдержать не мог и, фыркая от смеха (а что, плакать, что ли?), поскорее выгреб журналы и поспешил прочь. С Таней встречаться ему расхотелось совсем.

Во дворе он увидел поразительно красивую и удивительно знакомую молодую женщину, шедшую ему навстречу. Он через мгновение узнал в ней Таню Ларину, облик которой помнил и вживе и по телевизору (в кино Павел давно не ходил). Она шла, глядя прямо перед собой. «Фокса с кичи вынимать идет», — подумал Павел, припомнив слова из замечательного телесериала с Высоцким, который весной посмотрела вся страна. Однако она не показалось ему ни удрученной, ни расстроенной. Павел окликнул ее, она тоже узнала его, поздоровалась. Он сказал ей, что Иван там, и поскольку больше им нечего было сказать друг другу, они попрощались и разошлись.

Господи, ну какой же идиот этот Ванька!

У Павла внезапно возникло сильнейшее желание вернуться и хорошенько встряхнуть этот жирный бурдюк с вином, если надо — надавать по морде, лишь бы опомнился, понял, что к чему. Павел усилием воли подавил в себе это желание. Пусть разбираются между собой, а ему пора к своей «любовнице» — полуторагодовалой, лучшей на свете…

Трамвая долго не было. Павел, скучая, рассматривал стеклянную стенку киоска «Союзпечати». С конверта пластинки-миньона ему улыбалось лицо, всего несколько минут назад виденное им во дворе бывшего своего дома. Он пригляделся. В нижнем углу конверта наискосок шла надпись «Ноет Татьяна Ларина». Павел наклонился к окошечку.

— Почем пластинка? — спросил он.

— Которая? — подняв голову, спросила пожилая продавщица.

— Ну, эта… с Татьяной Лариной.

— А-а. Семьдесят пять копеек, молодой человек.

Павел вынул из кармана три рубля, положил на приколоченное к прилавочку алюминиевое блюдце.

— Давайте.

— А помельче денег нет? Павел порылся по карманам.

— Нет. Двадцать копеек вот. Пятак. Десятка.

— Сдачу сдам мелочью, — предупредила киоскерша. — Рублей нет.

— На что мне полный карман мелочи? — сказал Павел и потянулся за своей трешкой.

Киоскерша высунулась из окошечка, поглядела по сторонам и шепнула Павлу:

— Молодой человек, я вам вот что предложу, раз вы так Ларину любите. Возьмите плакатик с нею, хороший плакатик, там еще календарь на будущий год есть. Они в продажу только осенью поступят, так их с руками оторвут. Мне принесли несколько штук из типографии, пробных, я для знакомых придерживаю.

— Сколько стоит?

— Два рубля всего.

— Однако… Ну что ж, давайте.

Киоскерша, озираясь, сунула ему длинный рулон. Павел взял двадцать пять копеек сдачи, и тут как раз подошел трамвай. С пластинкой в руке и свернутым плакатом под мышкой Павел устремился к открывшимся дверям. На асфальте осталась стопка никому не нужных старых журналов.

Приехавшая в сентябре с дачи Нюточка папино приобретение оценила положительно. Войдя в квартиру, она тарным делом ткнула пальчиком в плакат, вывешенный в прихожей, и категорично заявила:

— Мама!

— Нет, Нюточка. Это не мама. Это просто тетя.

— Тетя мама!

Спорить было бесполезно. Зеленоглазая, обольстительно улыбающаяся Татьяна Ларина в роли злодейки Сокольской так и осталась в этом доме «тетей мамой». Нюточка безошибочно узнала ее и на конверте пластинки. И засыпала она теперь исключительно под песни «тети мамы» — под «Воротник малиновый», «Хризантемы», «Лучинушку» и еще одну песню, народную, никогда прежде не слышанную ни Павлом, ни Ниной Артемьевной:

Ох ты утка, ты уточка,

Сера мала перепелица!

Ты зачем рано выходила

Из тепла гнезда утичья,

На луга на зеленые?

Ох ты девка, ты девица,

Ты к чему рано во замуж пошла?..

Эта песня нравилась Нюточке больше всех. Без «уточки» не обходилось ни одевание на прогулку, ни, тем более, укладывание. Павел же старался как можно реже смотреть на этот фотопортрет и почти никогда не думал о Татьяне Лариной, но в сны его теперь приходили обе Тани — рыжая и брюнетка, — перетекали одна в другую, сливались в единый образ женщины нестерпимой, душераздирающей красоты…


VI

За стопарь вина и одобрительный взгляд Тани Ванечка готов был нагишом на цырлах взойти на Голгофу. Оскорбительных насмешек и унизительных поддевок не замечал. В попытках развеселить Якуба Анджелка придумывала новые каверзы и издевательства над Таниным воздыхателем, а он, стремясь развеять тоску, все больше туманящую Танин взгляд, подчинялся безропотно. То будил всех, дико кукарекая по Анджелкиному наущению, то лакал из блюдца портвейн, стоя на карачках возле помойного ведра. Таня над этими причудами смеялась так же невесело, как и Якуб, но представлений не прекращала, хотя они и утомляли.