— Выключите, пожалуйста, фонарик, — попросила я.

Он медлил.

— Я боюсь, вы можете упасть, — сказал он.

— Я ведь вам сказала, что знаю эту дорогу.

— Я все время боюсь за вас, — ответил он и выключил фонарик. Некоторое время мы шли молча. — Какой была Камилла, когда она жила у вас в домике привратника? — спросил он спустя какое-то время.

Вопрос поразил меня, и так как я не знала, с какой целью он задан, постаралась ответить очень осторожно.

— Она была симпатичной и умной девочкой. Я всегда хотела дружить с ней, но думаю, что этим очень действовала ей на нервы.

— Вы были одиноки?

Я чувствовала себя неловко. Что должен означать этот разговор? Мои отношения с Камиллой теперь были поверхностными, потому что чувства к ней давно умерли и я не хотела ничего менять.

— Почему вы так думаете? У меня ведь были родители.

— Они находили время для вас?

— Как все родители. Иногда да, иногда нет.

— Так же, как вы для Матиаса?

— Это нельзя сравнивать.

— Почему бы нет? Ведь вы тоже были, насколько я знаю, единственным ребенком? А к Камилле, которая, как и вы, росла без братьев и сестер, ни один из ее родителей не проявлял интереса. Верно?

— Не знаю. Я не могла тогда судить об этом, так как была совсем маленькой, на пять лет младше Камиллы. Кроме того, ее отец был на фронте.

— Я думаю, Камилла нуждалась в вас так же, как и вы в ней.

Мне следовало бы добавить: «Чтобы помыкать мной, как ей хочется». Но тогда я еще не думала так. Я поняла это много позже.

— Это была лишь детская привязанность, — сказала я уклончиво.

Оставшуюся часть дороги Франц Эрб шел молча. Недалеко от отеля он остановился. Мы попрощались. Он сказал, что прекрасно провел с нами время. Матиас был уже дома.

— Я должен вам еще кое-что сказать, — произнес Франц Эрб. — Я больше не люблю свою жену. Может быть, лучше, если вы будете это знать.

Он повернулся, чтобы уйти, и какое-то время я еще слышала глухую поступь его тяжелых сапог. Прежде чем увидеть Юргена, мне нужно было собраться с мыслями.

* * *

Как я и предвидела, у Юргена не было никакого желания видеть Камиллу, да еще вместе с ее мужем и дочерью. Я со страхом ждала ее звонка. Чем больше я думала о Камилле, тем больше удивлялась, что она, будучи так близко от нас, не объявилась раньше. Неужели только моя случайная встреча с Францем Эрбом побудит ее сделать это?

Она позвонила через три дня и предложила встретиться. Мои отговорки, приготовленные заранее, были малоубедительны. Камилла перебила меня и попросила не отказывать ей.

— Вы должны меня немного утешить, — сказала она, — Франц не может к вам поехать. В тот вечер, когда он провожал вас, он на обратном пути поранил себе глаз еловой веткой. Ничего серьезного, но глаз очень болит, и он ходит с забинтованной головой.

Я испугалась. Мне было не по себе, я чувствовала себя виноватой, хотя и не просила его провожать нас. Я видела перед собой расстроенное лицо Франца в тот момент, когда я не откликнулась на его предложение о встрече.

— Ну хорошо, — мучительно проговорила я. — Может быть, послезавтра. Но только на пару часов после обеда.

— Спасибо, Рената, — сказала Камилла, — очень мило с твоей стороны.

Она редко была так дружелюбна со мной. Несмотря на это, я собрала все мужество и спросила ее, почему она не поехала в Тироль. Молчание длилось лишь несколько секунд, ответ оказался совершенно неожиданным.

— Если честно, я хотела быть поближе к моему мужу.

Я глубоко вздохнула и, собравшись с силами, выразила удивление по поводу того, что она не позвонила мне раньше. Камилла все тем же дружеским тоном объяснила, что сделала бы это в любом случае, но не хотела беспокоить нас в первые дни отдыха.

Вот именно. Она все равно позвонила бы. Значит, я была права.

Мы с Юргеном чуть не поссорились, когда я сказала ему, что мне не удалось отказаться от предложения Камиллы о встрече.

— Оставь меня в покое со своей Камиллой, — сказал он. — Ты знаешь, я ее терпеть не могу. Когда ты только научишься говорить «нет», когда хочешь отказать.

Я попыталась свести все к шутке и ответила, что начну с него. Матиаса как раз не было в комнате. Он еще не скоро должен был вернуться, поэтому Юрген пригрозил мне, что сейчас же проверит мои слова. Мне не пришлось говорить «нет», да я и не хотела отказывать ему. В тот день я была последний раз счастлива с ним.

* * *

Матиас не захотел ехать с нами к Камилле. Он предпочел пойти кататься на санках с другими детьми. День был пасмурный, пахло мокрым снегом, когда мы без всякого желания отправились в путь. На улице был гололед, и Юргену пришлось надеть на колеса машины цепи. Он, казалось, был не в настроении, чем-то озабочен, и мы не произнесли за всю дорогу ни слова.

Пансион, в котором жили мать и дочь, ни в малейшей степени не отвечал запросам Камиллы. Это было ветхое здание с безликим холлом. Там-то и ожидала нас Камилла. На ней был спортивный лыжный костюм, цвет которого абсолютно не шел ей. Она, как мне показалось, тоже чувствовал себя скованно. Я не помню, о чем мы разговаривали, но точно знаю, что этот разговор измучил нас всех. Нам подали жидкий кофе и плохо приготовленный десерт. Верена еще каталась на лыжах и должна была скоро подойти. Наконец я предложила, не выдержав нервного напряжения, в которое меня приводил один вид Камиллы и Юргена, пойти встретить Верену.

Я узнала Верену уже издалека. Она легкой походкой стремительно шла нам навстречу и несла на правом плече лыжи. Палки при каждом шаге она несколько выбрасывала вперед. Мне показалось, что она обрадовалась, когда увидела нас. Она порывисто обняла меня и, быстро сняв перчатку, протянула руку Юргену. С тех пор как я ее не видела, она немного выросла и, кажется, похорошела. Это впечатление возникало, видимо, от сочетания свежего цвета лица и темных волос — единственного, что она унаследовала от матери. Как и тогда, на чайном вечере, у них с Юргеном тотчас же завязался разговор. Они, конечно, говорили о лыжах, говорили восторженно и с прекрасным знанием дела. Камилла замедлила шаги. Мне было на руку, что я осталась с ней, так как я не могла одновременно принимать участие в обеих беседах.

После появления Верены вечер уже не казался таким скучным. От ее веселой, приятной непосредственности разговор стал более живым, она внесла в него новые темы и разрушила общую скованность. Я была благодарна ей за то, что Юрген наконец-то почувствовал себя свободнее и даже начал шутить. Камилла мало участвовала в разговоре. Она сидела и с довольным видом слушала, как говорит ее дочь. Мы провели у них гораздо больше времени, чем хотели. На мои беспокойные расспросы о Франце Эрбе Камилла только небрежно махнула рукой. Она сказала, что ему уже лучше и он не будет заезжать сюда, а прямо из Росбурга поедет домой.

Действительно, зачем ему сюда заезжать, если он больше не любит свою жену. С Вереной, единственным существом, которое он любил, он наверняка предпочитал проводить время без Камиллы.

Я все еще никак не могла объяснить себе его необычное признание. Зачем он сказал это? Может быть, он хотел сделать мне что-то приятное? Доставить радость? Неужели он действительно считает, что я обрадуюсь тому, что кто-то не любит Камиллу? Эта мысль смутила меня. Я попыталась проверить себя, так ли это, но не пришла ни к какому результату. А может быть, у Франца Эрба возникла непреодолимая потребность довериться мне по причине, о которой я не догадываюсь?

Я не стала ничего рассказывать Юргену о нашем разговоре. Меня удержала от этого его неприязнь к Камилле. Я ломала себе голову над тем, с чего она началась. Может быть, с убеждения, что Камилла всегда была сильнее меня как личность и мне постоянно приходилось в какой-то форме подчиняться ей? Или ему не нравился тип женщин, так не похожих на меня? Я бы с удовольствием спросила об этом его самого. К тому же мне не терпелось сообщить ему о странном признании Франца Эрба. Но у Юргена был такой довольный вид, и он так ловко вел машину в темноте по трудному отрезку дороги, так лихо объезжал обледенелые места круто поднимающейся вверх дороги, что только молча покачал головой, когда нам навстречу на середину шоссе выехал грузовик и мы вынуждены были съехать с дороги и притормозить. Нет, я ничего не стала говорить, чтобы невзначай не испортить ему настроение. Ему, который из-за нас проводит отпуск в Вальзинге и наконец-то сегодня, в этот вечер, был в добром расположении духа. Мне самой нужно было решить, думать или не думать о Франце и Камилле Эрб. Они были для меня чужими людьми, к которым я тем не менее относилась слишком серьезно. Узнав, что Камилла изменила свои планы на отпуск, я вновь стала подозревать ее в тайных злых намерениях. Я не доверяла ей, когда она говорила, что приехала сюда из-за желания быть рядом с мужем, но так же трудно мне было поверить в то, что она здесь лишь затем, чтобы своим присутствием лишить меня покоя. Мы провели друг с другом пару беззаботных часов, не более того. Да, я даже благодарна ей за то, что Юрген теперь в таком хорошем настроении. Все, баста, дорогой Юрген, я рада, что ты мил и радостен. Может быть, завтра или послезавтра ты с большей охотой пойдешь гулять со мной и с Матиасом и ребенок не будет тебя раздражать. Может быть, ты даже скажешь, что в Вальзинге вовсе не так уж плохо и здесь можно, по крайней мере, хорошо отдохнуть.

— Странно, что у Камиллы такая милая дочь, — сказала я, когда мы вышли из машины.

Юрген быстро взглянул на меня, как бы собираясь с мыслями.

— Странно? Да, ты права, это странно.

Вскоре Юрген объявил, что вынужден прервать отпуск, чтобы уладить некоторые дела в Вене. Он зачем-то взял с собой лыжи и сказал, что лыжня в том местечке, где отдыхают Камилла и Верена, не так уж плоха, как он думал.

* * *

Все время, пока я собиралась навестить маму в больнице, меня преследовали тягостные воспоминания о том Рождестве, а также мысли о Юргене и его приезде. Грегор хотел зайти ко мне вечером. Я уговорила его не приходить, но он настоял, один Бог знает почему, на своем желании.

Я не хотела видеть Грегора, нервничала и приняла таблетку, прежде чем отправиться в не близкий путь до больницы. Делая пересадку, я вдруг подумала, что не купила цветов. Я отыскала поблизости магазин и купила там любимые мамины цветы — нежные фрезии. Холодный ветер и влажный воздух заставили меня сознаться, что мне следовало бы одеться теплее. Я боялась простудиться. И зачем я надела это легкое пальто? Потому что оно было новым и хорошо сидело на мне? Все-таки устраивать парад перед мамой не имело никакого смысла. Вместо того чтобы делать новую укладку и идти с непокрытой головой, не лучше ли было взять свой старый теплый платок и отставить в сторону тщеславие?

Более получаса я тряслась в битком набитом трамвае и вспоминала те времена, когда я ездила только на машине. Я тысячу раз прочла наклеенное на окно вагона объявление о штрафах за безбилетный проезд, теребя в ладони свой прокомпостированный билет. В голову мне не пришло ничего лучшего, чем представить, что я больна и вхожу в дверь больницы, над которой написано «Приемный покой», со словами: «Примите меня, пожалуйста, возьмите меня из моего мира». Вместо этого я с помятым букетом и растрепанной прической прошла мимо этой двери, нашла отделение, где лежала мама, и вошла в огромный, предназначенный для перевозки каталок лифт. Там я попыталась задержать дыхание, чтобы не чувствовать запаха дезинфицирующих веществ, потом прошла по узким коридорам, где кто-то постоянно мыл пол, и наконец-то встала, совершенно изможденная, перед палатой, где лежала мама.

Перед палатой была маленькая прихожая. Между ней и палатой двери не было. Я знала, что мама лежит одна. Вдруг я услышала голоса. Я осталась стоять в прихожей. Не знаю, как долго это продолжалось, но уйти я не смогла.

Когда я вошла в палату, у кровати мамы сидел Юрген.


У ночей в интернате — собственные звуки. Когда спишь, не слышишь их. Но если лежишь, как Матиас теперь, без сна, то они начинают преследовать тебя.

В этой просторной спальне было восемь мальчиков. Кровать Матиаса стояла около окна. Это было хорошее место, он всячески отстаивал его с тех пор, как поселился здесь. Его соседом был Толстый. Это устраивало их, потому что перед сном можно было поболтать или обсудить какие-нибудь проблемы. Размышлять одному в темноте не очень-то приятно. Толстый спал очень беспокойно, постоянно ворочался, матрас под весом его тела тяжело вздыхал, кровать скрипела. Иногда было слышно, как другие мальчики сопели или глубоко дышали во сне, иногда кто-нибудь вскакивал, чтобы выйти или поднять упавшее одеяло. Перед окном было решетчатое жалюзи. Когда по дальней улице поселка проезжал грузовик, то через прутья решетки в комнату проникал слабый, бледный луч и на пол ложилась узкая полоска света, которая, казалось, приносила с собой шум, который невозможно было услышать. Матиасу очень хотелось, чтобы этой ночью шел дождь. Своим шумом он смягчил бы другие звуки, приглушил бы его беспокойство, внес ясность в его запутанные мысли. Возможно, он помог бы Матиасу уснуть и забыть о своих мыслях. Но дождя не было.