— Ты писал в своем письме о рождественских каникулах. Я хочу сказать тебе, что в это время я свободен. Я не поеду с мамой.

Отец очень удивился:

— Я не понимаю тебя, Матиас. Твоя мама сказала, что вы уже все решили и она не хочет, чтобы ты ехал ко мне.

— Тогда она еще не получила моего письма, — сказал Матиас и рассказал обо всем Юргену. Отец задумался и не сразу согласился с его решением.

— Ты поставил меня в затруднительное положение, — сказал он, — меня могут обвинить в таком развитии событий, которого я не хотел. Подумай хорошенько еще раз. Может быть, ты изменишь свое решение.

— Нет, — сказал Матиас, — нет.

Он попросил отца помочь ему получить согласие матери. Он не хотел ехать без ее разрешения. Отец обещал, но без особой охоты.

Потом они обсудили детали поездки Матиаса на Барбадос, и Юрген уехал в Вену. Он тоже считал, что лучше всего лететь самолетом Карибской авиалинии.

— Я закажу для тебя билеты, — сказал он. — До скорого свидания.

Матиас стоял и смотрел, как машина отца становится все меньше и меньше и как потом она совсем исчезла за холмами. Ему казалось, что он счастлив.

Незадолго до отъезда Матиаса Юрген сообщил о согласии матери на поездку и в заключение сказал, что пришлет ему подарок для нее, в знак примирения. Он попросил Матиаса не говорить, чей это подарок. Вскоре Матиас получил по почте коралловые бусы. Только раз взглянув на них, Матиас понял, что никогда не подарит их матери. Их происхождение было настолько очевидным, как будто на каждой бусине было отчеканено слово «Барбадос». Он не понимал отца, спрашивал себя, что побудило его дать сыну такое поручение. Сделка с Толстым, хоть и убыточная, была для него тем не менее отличным выходом. На эти деньги он хотел купить Ренате какую-нибудь симпатичную вещицу и попросить Толстого передать ее матери. От этого ему станет легче на душе, и, потом, так он не нарушит данное матери обещание не звонить и не писать ей.

— Лучше всего, если ты приедешь в воскресенье, — сказал он другу, — тогда наверняка сможешь застать ее дома. Я не хочу, чтобы ты предварительно звонил ей. Обязательно посмотри, одна она дома или нет, а потом расскажешь мне обо всем.

Толстый пообещал и уехал, увозя с собой тщательно упакованный в подарочную бумагу теплый шерстяной платок. На приложенной к нему открытке Матиас написал одно-единственное предложение: «Спасибо, что ты поняла меня». Позже оно показалось ему глупым, но ничего другого, к сожалению, ему не пришло в голову. Время до возвращения Толстого тянулось очень медленно. Когда наконец тот приехал, Матиас сразу же забросал его вопросами.

— Ты видел ее?

— Да, она была дома.

— Как она приняла тебя?

— Как всегда, очень дружелюбно.

— Как она выглядит?

— Не знаю, мне трудно судить об этом. Но я бы сказал, не очень.

— Что ты имеешь в виду?

— Она, наверное, болела и очень похудела.

— Что она сказала о подарке?

— Она не открывала пакет.

— Она спрашивала обо мне?

— Скорее нет. Она спросила только, что происходит в интернате.

— Совсем ничего не спросила обо мне?

— Нет, ничего.

— Ты долго сидел у нее?

— С полчаса. Разговор не клеился. Я пытался все время рассказать о тебе, но она меня не поддерживала.

— У нее кто-нибудь был?

— Я не заметил.

— В прихожей ты не видел никакого мужского пальто? Оно должно было броситься в глаза.

— Нет, я ничего не заметил.

— А когда ты уходил, что она сказала?

— Она сказала: «Подожди, Пауль, я передам кое-что для Матиаса».

— Идиот, почему ты сразу не сказал об этом. Что это?

Толстый смутился:

— Пакет у меня в сумке. Я хотел отдать его тебе позже.

— Почему? — спросил Матиас рассерженно. Одновременно у него возникло дурное предчувствие, а в области желудка появилось ощущение тяжести.

— Потому что я знаю, что она передала. Ты хочешь сейчас посмотреть?

— Конечно, — сказал Матиас и пошел за другом.

По пакету было видно, что его собирали в спешке. Матиас быстро вынул содержимое. Это были синие и белые джинсы, две футболки, белье и завернутая в газету камера. Сверху лежала записка: «Кроссовки я пришлю потом. Твой подарок посмотрю позже. Пожалуйста, прошу тебя до отъезда не заходить ко мне».

Матиас стоял и неподвижно смотрел на листок бумаги.

— Почему бы и нет, — сказал он, глубоко вздохнув, — тоже неплохая идея.

Потом взял вещи и ушел. Он лег на кровать. Ему редко бывало так плохо. Виновным во всем, конечно, был отец с его идеей сделать подарок матери. Что они не увидятся до отъезда, было для него одновременно и катастрофой, и огромным облегчением. Он отчетливо сознавал это. Но оба чувства так сложно переплелись друг с другом, что не могли уже больше никуда исчезнуть. Ощущение счастья поблекло, растворилось, как будто бы никогда и не существовало. Матиасу в эти минуты казалось, что лучше жить одному, без родителей. Он думал о том, чтобы отказаться от путешествия на Барбадос, у матери не показываться тоже, а уйти с лыжами куда-нибудь в горы. Никогда желание быть независимым от других не было в нем так сильно, как сейчас. Ко всем этим мыслям примешивался страх. А вдруг Грегор тоже оставил его мать? Грегор, который принес ему столько страданий, которого он так ненавидел. В глубине души он надеялся, что Грегор будет рядом с ней, когда он уедет к отцу. Матиас не видел выхода из своих мучений. Он уговорил Толстого пойти с ним тайно поздно вечером в поселок, чтоб скоротать там ночь. Придя в местный ресторанчик, они ударились в бессмысленные и бесконечные разговоры. Матиас в первый раз в своей жизни напился до беспамятства, и Толстому пришлось на себе тащить его домой. На следующий день к его душевным страданиям прибавились физические и он остался в постели. В тяжелых снах ему чудились кошмары, главной героиней которых была его мать, покинутая и жалкая в своей безутешной квартире, готовая на отчаянные шаги. Потом в сны прокрались Карибские острова и наполнили их волшебным очарованием. Это успокоило Матиаса, и он проснулся, как всегда, полный сил и с эгоизмом, свойственным семнадцатилетним, сказал себе: «Ну что ж, если так получилось. Я тут ничего изменить не могу. В конце концов, не я, а моя мать не хочет встречаться».

Жизнь потекла своим чередом. Дата отъезда приближалась.


Я сознательно не стала готовиться к нашей встрече и осталась в том виде, в каком пришла из бюро: юбка в складку, свитер, туфли на низком каблуке. Я не сняла даже шарф. Прическа оставляла желать лучшего, кончик носа блестел, но я не стала его припудривать. Из зеркала на меня смотрело невзрачное, усталое, постаревшее лицо. Все как и должно быть, это мне на руку: вот во что я превратилась. Квартира тоже требовала уборки. Окна я давно не мыла, занавески нужно было нести в чистку, а ковер на полу пропылесосить. Обои, которые я после приезда сюда так и не поменяла, не радовали глаз своим рисунком. Все это я отметила про себя с удовлетворением. Взяв пепельницу, чтобы выбросить ее содержимое, я вновь поставила ее на стол. Я не приготовила ничего, что могла бы предложить своему гостю. Я предлагала только себя и свою ситуацию. Этого должно было хватить.

— Ты уже давно живешь здесь? — спросила Камилла.

— Нет, — ответила я. — Ты же знаешь. Тебе ведь известно, что я часто переезжаю с квартиры на квартиру.

Она не стала развивать эту тему.

— Дом старый и очень запущенный, — сказала она.

— Мне нравится здесь, — сказала я.

— Эта квартира большая?

— Нет, она маленькая и тесная, но мне хватает места.

— Ну что ж, — сказала Камилла и села. Она была хорошо одета. Не так вызывающе, как раньше. На ее лице отложились прожитые ею пятьдесят три года, не больше и не меньше. Я думаю, это входило в ее намерение — выглядеть на свой возраст. На лбу и вокруг рта у нее не было ни одной морщинки, которые появились бы из-за переживаний о других людях. В лице — ни малейшего желания пройтись по нашим судьбам, что-то сгладить в них или изменить. В глазах — ни намека на улыбку. На что, собственно, я надеялась?

— Ты давно стала курить? — спросила она.

— Не помню, — ответила я. — Бывают дни, когда я не прикасаюсь к сигаретам.

— Тогда ты не настоящий курильщик. Настоящие курят постоянно.

— Да нет, — возразила я, — я просто делаю то, что мне нравится. А что не нравится, не делаю. Как получится. Сейчас я могу жить как хочу.

Она посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом. Я сидела и ждала, глядя ей в глаза. «Пусть сама ведет разговор», — думала я, хотя на нем настояла я. Но Камилла тоже ждала и играла кольцом на маленьком пальце левой руки. Это было простой формы красивое кольцо с полудрагоценным камнем. Обручальное она уже не носила. Значит, она не горевала о муже и ничем не хотела напоминать себе о нем. Когда я иногда вспоминала о Франце Эрбе, мне становилось грустно. Было жаль, что он так рано ушел из жизни.

— Я тоже сейчас могу делать все, что мне нравится, — наконец произнесла Камилла.

— Разве ты не всегда жила так? — спросила я.

— Нет, — сказала Камилла, — совсем нет. Были времена, когда я не могла себе этого позволить. Но сейчас они прошли.

Она встала, осмотрелась вокруг.

— Куда исчезли твои книги?

— Они лежат в кладовке. Здесь нет места для них.

— Отказаться от всего, что раньше имело для тебя значение, — это тоже как-то связано с твоими представлениями о свободе?

— Да, — сказала я, — тоже.

Она обошла комнату. Я была уверена, что от ее глаз ничего не укрылось: ни обшарпанная мебель, ни ветхий, выцветший ковер, ни светильник с разбитым плафоном — ни один из тех недостатков, которые я с удовлетворением отметила про себя перед ее приходом. Наконец она села и безобидным голосом спросила:

— Почему ты не снимешь квартиру побольше?

— Зачем? — сказала я, не дав себе труда пояснить свой вопрос.

— Мой дом очень большой и просторный, — ответила Камилла. — Мне нужен был такой только потому, что я так хотела.

— Рада за тебя, — сказала я.

Я не понимала, зачем Камилле нужен большой дом. Ведь она живет одна. Может быть, она преувеличивает и он не такой уж просторный.

Я сидела напротив нее. Толстые стены дома поглощали звуки в соседних квартирах, в комнате было тихо. В кухне из крана капала вода. У меня не было времени, чтобы вызвать слесаря. Я прислушивалась к мягкому звуку падающих капель и радовалась тому, что слышу их.

— Я думала, ты хочешь поговорить со мной, — сказала Камилла спокойно. — Мне казалось, что настал момент, когда ты перестала избегать меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я, не желая сейчас ничего рассказывать о себе.

— Я имею в виду то, что сейчас ты одна и свободна. Так же, как и я.

Я испугалась. Значит, она догадывалась о моих намерениях. Я попыталась возразить.

— Но у тебя остались твои сыновья, — сказала я.

— Твой сын тоже никуда не делся, — сказала она. Она сказала это, зная, что должно произойти. Однако она не знала, как мы расстались и как я осталась в одиночестве.

— Я не увижу Матиаса до его отъезда к Юргену, — объяснила я.

Камилла никак не отреагировала на мои слова. Я не ожидала, что они не произведут на нее никакого впечатления.

— Хорошо, — сказала она. — Расставание с сыновьями — это как конец несчастной любви. Один плачет и пестует свою боль, другой вздыхает с облегчением и пестует свою свободу. Сыновья — это прекрасный, но краткий дар, которым мы не успеваем воспользоваться. Они как ветер в поле. Они срывают плоды, оставляя стебли голыми. Но может быть, я и заблуждаюсь, — продолжала Камилла, — может быть, ты совсем не одинока и не так уж свободна. И у тебя есть близкий человек.

— Да, — ответила я. — У меня был такой. Но его больше нет.

Это был мой последний козырь. Он не принес результата.

— Ты знаешь, я ожидала этого, — сказала Камилла.

— Ты ожидала, потому что ты этого хотела.

— Да, — сказала Камилла, — хотела.

К этому нечего было прибавить. Все было сказано, но это ничего не меняло. Я ничего не достигла, ни о чем не узнала, ничего не поняла. Моя голова одиноко торчала в пустоте, и я не могла ни повернуться ею, ни вытащить ее из чертовского переплетения этой загадки. «Не останавливайся, — сказала я себе, — ты делаешь это для себя, ты хочешь жить, хочешь заполнить до конца этот проклятый список надежд, чтобы потом сохранить его или, наоборот, выбросить». Камилла наверняка еще о чем-нибудь спросит, я жадно ждала этого вопроса, я жаждала услышать его. Она должна была задать его, чтобы я могла в ответ задать свой вопрос и выслушать ее ответ. Я надеялась, что это уничтожит все мои страхи, эту гору страхов, о которых было написано на моем лбу.