— Нет, — ответила Мария, — там его точно нет, — и тут же прибавила: — Но я действительно не знаю, где он может быть.

— Жаль, — сказала баронесса разочарованно и поднялась. Желая закончить разговор дружелюбно, она сказала напоследок: — Я слышала, ваш муж приехал в отпуск. Он еще долго пробудет здесь?

— Неделю, — ответила Мария. — Дни, которых так ждешь, проходят слишком быстро.

Ей вдруг понравилось лгать и одновременно испытывать страх за то, что она чувствовала в действительности.

— Я ждала этого отпуска. Мой муж очень хороший человек, мне его так недоставало. Я жила в постоянном страхе за его жизнь. Он тоже очень счастлив, что приехал, невероятно счастлив. Так же, как и я. Я просто схожу с ума от счастья, да, схожу с ума. Сейчас, когда Камилла уехала, мы как жених и невеста, вы понимаете, госпожа баронесса, когда так долго не видишься друг с другом, это бывает именно так. Вы понимаете?

— Конечно, — сказала Тереза и про себя удивилась, уж не заболела ли Лангталер в самом деле от всего пережитого. На долю человека выпадает в военное время слишком много переживаний.

— Он пробудет здесь еще неделю, — повторила мать Камиллы, когда баронесса уже вышла, — и может быть, — крикнула она ей вдогонку, — инженер тоже вернется через неделю, да, вполне возможно.

* * *

Придя домой, баронесса почувствовала странную слабость. Утром она думала, что ей нужно собрать все силы для поездки к Винценту. Сейчас она знала — они нужны ей, чтобы помочь мужу.

В конце концов не оставалось ничего другого, как пойти на поклон к Карлу Хруске.

Попытки барона найти грузовик, чтобы вывезти все из подвала, не увенчались успехом. Если бы инженер не исчез так внезапно, то положение не было бы таким опасным. Барон хотел сдержать данное слово и поэтому ждал инженера, чтобы достигнуть окончательного договора по сделке. Вернувшись в девять вечера домой, он сказал: «Терчи, у меня ничего не получается».

Жена уговорила его обо всем рассказать ей и услышала то, что боялась услышать. Она спросила, представляет ли он все последствия. Он ответил утвердительно и сказал, что не нуждается для этого в чтении газет. Наконец она отважилась произнести имя Хруски. Барон сразу же отбросил эту идею как абсурдную. Но жене удалось его убедить, что если Хруска согласится помочь, то забудет о разнице в происхождении и в политических взглядах. Она на верила, что он выдаст их, ведь он, как и ее муж, был противником режима.

Барон, настроенный очень скептически, неуверенно направился к одиноко стоящему в поле дому плотника. Обратно он вернулся уже с Хруской.

В их распоряжении была только тележка.

Нагрузив ее, они поехали через сад, с трудом преодолевая крутой подъем, но калитка оказалась слишком узкой для тележки с грузом, поэтому перед калиткой им пришлось опять сгрузить все на землю. Они старались делать все как можно тише, но, несмотря на их усилия, калитка, казалось, скрипела на всю округу.

Над ними расстилалось темное безлунное небо с редкими звездочками. Но так как ни барон, ни Карл Хруска ничего не понимали в астрономии, они не знали, что их опасные занятия, словно в плохом дешевом фильме, видны как на ладони. Луна в это время была затянута облаками. Около одиннадцати часов, когда барон почувствовал первые признаки усталости, луна впервые показалась на небе, а когда за две минуты до полуночи Хруска сказал своему напарнику: «Следующую тележку я погружу сам, а вы прилягте на траву и отдохните», луна засияла в полную силу. Они нагружали и разгружали тележку, везли ее по неровной полевой дороге к дому Хруски, в котором его напуганная жена стояла темным силуэтом за занавеской и не ложилась спать. Сарай, в котором Хруска хранил дрова, отлично подходил для размещения оставшегося сырья с фабрики инженера.

— Если все будет хорошо, Хруска, — сказал барон, — мы, само собой разумеется, возьмем вас в долю. Если же со мной что-нибудь случится, уничтожьте все, что сможете, а остальное куда-нибудь спрячьте и больше не трогайте.

Они легко везли пустую тележку назад и уже думали о следующей порции груза. Скатив ее вниз по ступенькам в погреб, они немного отдохнули и начали все снова.

— Мы не успеем до утра, господин барон, — сказал Карл Хруска.

— Тогда можем закончить прямо сейчас, — ответил барон, и Хруска замолчал.

Они действительно не успели. Несмотря на напряженную работу и мобилизацию всех сил, в половине шестого утра, когда взошло солнце, в погребе оставалось еще много товара.

Барон, смертельно усталый, сидел с Хруской в пивной комнате.

— Что нам теперь со всем этим делать? Вам ничего не приходит на ум?

Хруска предложил сложить оставшееся в нишу, которая находилась в самом конце подвала слева. Они перенесли туда продукты, бутылки со спиртом, предметы обихода, связки новой одежды — остаток вымененных бароном товаров. Сверху они закрыли все мешками и Хруска заколотил нишу старыми грязными досками.

Утром военный тщательно осмотрел подвал, заглянул во все углы и остался чрезвычайно доволен осмотром. Когда они вышли из подвала и на лице барона снова стала появляться краска, военный о чем-то задумался. Некогда он изучал пару семестров медицину и считал, что в каждом большом повале следует устроить медпункт.

— Я видел в подвале дощатую стенку. Что за ней?

— Насколько я знаю, ничего, — сказал барон, надеясь не выдать голосом своего волнения. — Эту стенку сделал один виноторговец. За ней наверняка хранится всякий хлам.

— Какой виноторговец? — спросил военный.

— Раньше он снимал у меня подвал. Потом был вынужден уехать.

Барон тут же понял, что ему не следовало это говорить.

— Еврей? — спросил военный.

Барон кивнул.

— Пойдемте назад. Посмотрим, что там.


Я никак не могла набраться мужества и навестить Камиллу. Бессчетное число раз я хотела взглянуть на дом, где провела свое детство, и не отваживалась сделать это, потому что там была погребена тайна вины моего отца, о которой я мало что знала. Еще ребенком я чувствовала, что что-то случилось, но не представляла, что именно. Он сам никогда не говорил об этом. Потом, повзрослев и живя вдвоем с матерью, я много раз спрашивала его о случившемся, но он уклонялся от ответа. Только когда он постарел и стал болеть, он стал намекать на то, что невиновен. Эти намеки заставили меня о многом задуматься. Я попыталась узнать обо всем у матери, но она в ответ вдруг дико ополчилась на Марию Лангталер и так ничего и не рассказала мне. Мои расспросы об истории с бароном тоже ни к чему не привели. Она сказала, что не имеет ни малейшего представления о том, что произошло, так как ее в это время не было дома. Конечно, я составила общую, очень приблизительную картину тех давних событий, но никогда не была уверена в том, что она соответствует действительности.

Наступало Рождество. Я заклеила в календаре даты праздничных дней, отпечатанных красным шрифтом, но тут же устыдилась того, что сделала, и отклеила бумагу обратно. От мамы пришла открытка с поздравлениями. Фрау Хорнберг каждый вечер с сожалением сообщала мне, что известий от моего сына нет, и всякий раз говорила: «Не расстраивайтесь, скоро наверняка что-то будет». Я кивала, но не поддерживала разговор. Двадцатого декабря я подумала, что Матиас, наверное, именно сегодня вылетает в Барбадос. На улице стояла тихая и безветренная, без снега, погода — хороший повод быть довольной. Однако вечером я металась по квартире, не находя себе места, и наконец решила выйти на улицу. Я вспомнила о Камилле и неожиданно для себя решила поехать к Вегереру.

С тех пор как мой отец продал дом, я никогда не ездила в этот район на окраине города, никогда не говорила о нем. Весь долгий путь от остановки трамвая до дома Иоганна Вегерера меня окружала зимняя, лишь изредка нарушаемая скупым светом фонарей темнота. К счастью, я не могла видеть изменений, которые произошли здесь за десятилетия моего отсутствия. Недалеко от дома Вегерера раньше была площадка. Сейчас на ее месте расположилась заправочная станция, освещавшая неоновым светом черное небо над его домом, который я вдруг отчетливо разглядела. От неожиданности у меня почти остановилось сердце. Дом выглядел как прежде.

— Какая Рената? — спросил старик, когда я позвонила.

— Господин Вегерер, — сказала я тихо, — вы помните меня? Я Рената Бухэбнер, мы были раньше соседями.

Наступило недолгое молчание.

— Ах да, — ответил он, — заходи, моя девочка.

В доме теперь все было иначе, чем раньше. Гостиная показалась мне пустой, нежилой, стойку для розлива вина убрали, столы и скамейки тоже. В кухне, куда провел меня Вегерер, царил тот безликий беспорядок, какой бывает у одиноко живущего мужчины.

— Моя жена умерла, — сказал он, — теперь она с ним. — Он показал на расплывчатое фото молодого человека в униформе, которое стояло на полке. — Она так и не смогла оправиться от горя.

— Вы живете один? — спросила я, только сейчас вглядевшись в черты его лица. Я подумала, что ему, должно быть, под восемьдесят, он был чуть старше моего отца. Среди морщин и горьких складок — следов слишком долгой жизни — я пыталась разглядеть лицо, которое знала летом 1943 года.

— Тебе нравится наше сухое вино? — спросил он и достал бутылку. — Тогда ты была еще слишком маленькой, чтобы пить вино. — Он выпил и взглянул на меня: — Ты тоже уже не молода. Я бы тебя не узнал. Все равно хорошо, что ты пришла.

Я ждала, что он будет расспрашивать меня, но напрасно. Мы сидели напротив друг друга и молчали. Жар от печи обволакивал нас. Его лицо с пустыми глазами зарумянилось. Костлявые руки с набухшими фиолетовыми венами под тонкой кожей лежали на столе. Он выпил еще, но мне больше не хотелось. От вина мне стало холодно.

— Я тоже живу одна, — наконец проговорила я.

— Я знаю, — ответил он, — она сказала мне.

— Мой сын, — продолжала я, — улетает сегодня на Барбадос.

— Ох уж эти сыновья, — сказал Вегерер, — ничего, вернется.

— Мой отец, — докладывала я, — давно умер.

Вегерер ничего не ответил.

— И моя мать тоже, — прибавила я.

— Баронесса, — сказал Вегерер, — тоже умерла. Там, где была их вилла, теперь новостройки. Пять домов — один к одному.

— Жалко, — сказала я.

— Погреб снесли. Теперь они никому не нужны.

Он встал и подкинул в печку хворост. По комнате распространился сильный терпкий запах.

— Ты уже побывала у моей соседки? — спросил он, вновь опустившись на стул.

— Нет, — ответила я, — я не могу.

— Я рад, что теперь у нее свой дом, — объявил Вегерер.

— Почему? — спросила я с надеждой.

— Потому что теперь около меня кто-то живет и я могу что-то сделать для нее.

— Только поэтому? — хотела я знать.

— Погреб они разрушили. Теперь погреба никому не нужны.

— И вам тоже? — спросила я.

— Да, и мне тоже, — ответил Вегерер.

Он положил голову на стол, на свои руки. Теперь я видела только его лоб и редкие седые волосы. Он долго оставался в этой позе, я слышала его неравномерное, со свистом, дыхание. Наверное, я неправильно сделала, что приехала сюда в этот день. Не следовало приезжать.

Вегерер выпрямился.

— Твой отец, — сказал он, — был неплохим человеком. Только робким.

— Расскажите, — попросила я, — расскажите мне о нем.

Вегерер покачал головой:

— Что случилось, того не воротишь. Кто-то считает себя виноватым, кто-то нет. Я сдал в аренду виноградник, и мне больше не нужен погреб.

Куда подевался тот Вегерер, который когда-то мастерски отбивал косу и напевал при этом марш, а потом косил, широко взмахивая косой? Кто этот старый мужчина, который равнодушно твердит одно и то же?

— Ты все же должна зайти к ней и поговорить о Винценте.

— Да, — сказала я, — о Винценте.

Я увидела перед собой Камиллу, сжимающую в руках каску с лотерейными билетами. Я увидела каску, которую купила сама и которая одиноко лежала в моей спальне.

Глаза Вегерера все чаще закрывались, рот был приоткрыт и через редкие зубы просачивалась слюна. Его руки скользили по столу, как будто хотели сбросить с него то, что ему мешало.

— Я пойду, — сказала я.

Он не стал меня отговаривать. Но все же поднял мой стакан и увидел, что в нем есть вино.

— Ты не допила вино. Я сразу же подумал, что оно тебе не понравится. Знаешь, ты была очень веселым ребенком. Ты всегда радовалась, когда приходила к нам.

— Я вас любила, — сказала я.

Он кивнул и проводил меня к выходу.

Я пошла было к остановке, но потом вернулась и подошла к дому, где сейчас жила Камилла. В домике привратника не было света, — наверное, в нем никто не жил. Решетка, отделявшая сад от улицы, по-прежнему состояла из коротких плоских прутьев, покрашенных в черный цвет. Их трудно было различить в темноте. Площадка перед домом занесена снегом. От этого цоколь дома казался выше, а окна первого этажа резче выделялись на стене. Колонны, на которые опирался балкон, были мокры и тяжело покоились на невидимых каменных основаниях. Два окна первого этажа светились. Это были окна моей детской.