Некоторое время я стояла и смотрела на них. Свет, исходивший от окон, был приглушен, ненавязчив, не бил в глаза. Однако тот, кто замечал его, чувствовал себя под его тихой защитой. Я постаралась встать в полосу этого света. Мне стало спокойнее, я согрелась и забыла о своем одиночестве.

* * *

Я не вспоминаю о рождественском вечере, не вспоминаю. Я помню только, что после обеда съела две таблетки. На упаковке было написано, что каждая таблетка содержит 5 мг двуокиси хлора и 2,5 мг гликозида бромида. Довольно безобидное средство, врач прописал мне принимать его после болезни. Потом я приняла горячую ванну и выпила молоко с медом, надела домашнее платье и села переводить на английский язык договор, который был нужен шефу после праздников. Потом кто-то позвонил в дверь. Когда я открыла, на полу лежал маленький сверток. Это был подарок от Инги. В приложенном к нему письме она сообщала, что сидит дома и я могу позвонить. Я записала, чтобы не забыть: «Поздравить Ингу», отложила подарок и перевод в сторону и легла спать. Я была спокойной, равнодушной ко всему и чувствовала себя хорошо. Только руки и ноги согревались очень медленно. Я быстро заснула. Таким образом, в этот священный вечер не случилось ничего, о чем можно было бы вспомнить.

В первый праздничный день я получила телеграмму от Юргена, сочла это бестактным поступком и сначала даже не хотела ее читать. Только страх за Матиаса заставил меня вскрыть ее. Там было только одно предложение: «Мы все думаем о тебе». Я разозлилась. Под словом «все» подразумевалась и Верена, а к ней я не хотела иметь никакого отношения. Я старалась никогда не думать о ней. Сразу же после развода я запеленала эту фигуру, словно куклу, в платки, завязала тесьмой и убрала с глаз. Я не хотела сталкиваться с ней даже в ситуации, когда она всего лишь скрывалась за словом «все».

* * *

В тот злополучный первый день масленицы, когда я устроила костюмированный бал, Юрген уехал с Вереной. Несколько месяцев после этого мы, собрав последние силы в ожидании развода, прожили вместе. Осенью я поехала в Вальзинг. Я не подозревала, что она отправится туда вслед за мной.

Стояли чудесные теплые дни. Я была охвачена особым осенним настроением, когда все, что тебя окружает, неумолимо куда-то уходит, исчезает. Полностью отдавшись этим чувствам, я совершала бесконечные прогулки, забывая даже поесть. После трех или четырех таких дней я стала более спокойной и сдержанной, чем дома, и наконец-то начала воспринимать окружающее. Все еще сухие дорожки уже готовились к осенней распутице и снегу. Они тянулись через засыпающие леса вдоль посеревших гор. Разноцветной — красной и желтой — осталась только листва. Зелено-коричневые папоротники распускали свои увядающие листья над пожухлой травой. Гостиница была почти пустой, в ресторане со мной обедали лишь несколько пожилых людей, а гуляла я в полном одиночестве. Иногда я встречала лесорубов. Рев бензопил был слышен издалека. Мне приходилось с трудом пробираться через лесоповал. От свежеспиленных деревьев поднимался теплый, живой запах, которым еще были полны их стволы. Однажды я испугалась, увидев на тропинке двух дохлых кротов — черных, высохших, со скрюченными лапками. Я обошла их стороной.

Я хотела о многом подумать и многое решить. Прежде всего это касалось устройства моей будущей жизни с сыном. Я очень боялась сделать что-то неверно.

Камиллу со времени праздника я не видела. Как-то ко мне зашел Франц Эрб. Он изменился, был нерешительным, грустным. Он не простил Камилле ее странного поведения и предположил, что, может быть, причины ее необъяснимых поступков коренятся во временах ее нелегкой юности. Он задал мне вопрос, который очень удивил меня, но которому я не придала значения. Он спросил: «Вы знали, что у матери Камиллы на правой щеке был глубокий, отвратительный шрам?» Я покачала головой.

— Наверное, — сказала я, — это случилось тогда, когда фрау Лангталер уже не служила у нас.

Я не видела никакой связи между шрамом и распадом моей семьи.

Встреча с Францем Эрбом не дала никаких результатов и только еще больше отдалила нас друг от друга. «Может быть, мне еще удастся что-нибудь изменить», — сказал он, уходя и не смея взглянуть мне в глаза.

Я сидела на скамейке невдалеке от отеля, на косогоре, полого поднимавшемся к лесу. Земля там была покрыта сухой поникшей травой. В мягком воздухе носились последние стайки комаров. На макушку дерева рядом со скамейкой села сойка и стала что-то возбужденно и громко выкрикивать. Скамейка была мокрой, и я немного замерзла, но не хотела уходить. Я играла в одну игру, которую изобрела, когда отдыхала здесь после прогулок: я закрывала глаза, и, как на экране, передо мной проносились, быстро сменяя друг друга, яркие картинки событий, которые я хотела воскресить в воспоминаниях.

Прислушиваясь к осенним шорохам, я видела себя и Юргена в первые недели бездумной влюбленности, когда слово «разум» не существовало для нас. Рената в красной соломенной шляпе стоит у белой, прогретой солнцем степы. Туфли, которые я надела для танцев, сброшены с ног. Юрген в пустом зале взмахивает руками и выкрикивает снова и снова: «Я хочу на тебе жениться». Стакан молока с клубничным соком, который я проливаю на его новые белые брюки, вызывает у нас приступ неудержимого смеха. Юрген стреляет в тире по бумажным розам, но не попадает ни в одну из них, а потом на все деньги, которые у него были, покупает мне свежие розы. Я отрываю бутоны и выкладываю из их лепестков на траве его имя. Я вижу маленькую круглую головку с двумя крошечными зубками над нижней губой. Это Матиас, толстый и сытый, сидит на большом ковре и играет, его неумелые пальчики никак не могут схватить мяч, они скользят по нему, мяч катится прочь, ребенок ползет за ним. Мама говорит мне: «Ты с каждым днем становишься все симпатичнее». Юрген отвечает: «Я вижу это». Мы едем на каникулы, мы молоды, у нас есть ребенок, улица широкая и ровная, мы мчимся по ней, мы едем, едем, из радиоприемника льется музыка, диктор обещает хорошую устойчивую погоду. Я сижу в кафе рядом с Матиасом, на нем короткие голубые штанишки и красная рубашка, он ест мороженое. Потом появляется дама в темном, я давно, очень давно не видела ее, мое сердце громко стучит от радости. Она не узнает меня. Я рвусь к ней, спрашиваю: «Вы Камилла?» Она глядит на меня и произносит: «Ты Рената». Я отвечаю «да», и она спрашивает: «Как ты живешь?» Я отвечаю: «Хорошо, потому что я счастлива, знаешь, очень счастлива».

Я знаю, что не могу играть в эту игру долго, так как мои веки начинают дрожать и счастливые видения исчезают.

Я открыла глаза и заметила, что по дорожке, ведущей к скамейке, шла темноволосая женщина. Она была в длинных брюках и короткой куртке и выглядела очень спортивно.

Она остановилась передо мной. Наверняка она заранее обдумала слова, которые хотела мне сказать:

— Рената, я больше не могу так. Мне нужно поговорить с тобой.

Мне не оставалось ничего другого. Что я в Вальзинге, она узнала от Юргена, но я никогда не думала, что она поедет за мной. Она села на другой край скамейки и во время разговора не подвинулась ни на сантиметр ближе. Сначала мы молчали. Я давно не видела Верену. Она выглядела моложе своих девятнадцати лет, но в ней уже нельзя было узнать прежнюю девочку. Передо мной была молодая женщина. Несмотря на мое нежелание разговаривать, во мне пробудилось непреодолимое любопытство.

— Мы хотим пожениться в следующем году, — начала Верена без всякого вступления.

— Я знаю, — сказала я.

— Пожалуйста, не препятствуй этому.

— Я не буду этого делать, — ответила я. — Мне нужен только Матиас. Надеюсь, тебе он не нужен.

— Я хочу иметь собственных детей. Позже.

— Юрген тоже хочет ребенка?

Она не ответила.

— Я знаю, что ты обо мне думаешь, — сказала она, чуть помолчав.

— Ты не можешь этого знать, — возразила я.

— По крайней мере я знаю, что бы я думала обо мне на твоем месте.

— Интересно, что же?

— Примерно так: «Она, молодая и глупая, позволила своей матери, ничего не подозревая, свести ее с моим мужем. Тот польстился на ее молодость и вбил себе в голову, что любит ее. Она, узнав о его чувствах, тоже вообразила, что любит его».

— Хорошо, — сказала я, — значит, будь ты на моем месте, ты так бы думала обо всем этом. Ну а что ты думаешь на своем месте как Верена?

— Точно так же. Только с другим концом. Я действительно люблю Юргена.

Она серьезно и оценивающе взглянула на меня. Она не хотела причинить мне боль, поэтому в эту минуту я возненавидела ее еще больше.

— А он, — спросила я, — он тоже любит тебя?

Она пожала плечами, посмотрела на дорожку и, отбрасывая в сторону носком ботинка маленькие камешки, ответила:

— Я не знаю. Но сейчас он принадлежит мне.

Если бы она сказала «да, он любит меня», все было бы по-другому. Тогда мы смогли бы продолжить разговор. Может быть. Но ее неуверенность и в то же время претензия на обладание им сделали ее недоступной для моего понимания и почти зловещей. Я не хотела вступать с ней ни в какие отношения.

«Люди, которых она захочет получить, будут ей принадлежать», — сказал однажды Франц Эрб о своей дочери.

— В том, что все это началось, — сказала Верена, глядя себе под ноги, — я вообще не виновата.

— О Господи, — мучительно произнесла я, — все это было устроено. Ты же сама только что сказала.

— Я только не понимаю, зачем это понадобилось моей матери.

— Мне это тоже непонятно. Я никогда не хотела бы встретиться с ней вновь.

— Может быть, ты когда-то сделала ей что-то очень плохое?

— Верена, — сказала я, откинув голову назад, так что спинка скамейки врезалась мне в затылок, — если ты все хочешь повернуть так, что я сама во всем виновата, то давай прекратим этот разговор.

— Я так не думаю, — тихо сказала она. — Но все же между вами что-то произошло. Давно.

Я ничего не ответила ей. Мне было все равно, случилось что-нибудь когда-то или нет.

— Я изучаю организацию производства, — стала объяснять мне Верена.

— Прекрасно.

— Я хочу помочь Юргену в его работе.

— Вряд ли это ему нужно, — сказала я с высоты семнадцатилетнего опыта нашей супружеской жизни.

— И все же. Он сам предложил мне это.

Я быстро разомкнула свои скрещенные руки и соединила их опять. Верена заметила это.

— Ты знаешь, он считает, что я могу принести ему большую пользу: новые идеи, другой ритм, новый подход к проблемам.

Значит, новый вид сотрудничества. Юрген считался с мнением Верены, в то время как мне он отказывал в этом. Я сама позволила, чтобы так случилось. Может быть, даже хотела этого. Он сам задавал себе ритм. С Вереной он, само собой разумеется, с самого начала обходился по-другому. Она не позволяет распоряжаться собой. Она всегда останется сама собой, Вереной.

Я больше ни о чем не хотела слышать. Пусть делает что хочет. Пробудить во мне интерес к своей личности и поступкам этой девятнадцатилетней особе не удастся. Я встала.

— Мне нужно идти в гостиницу, — сказала я.

Она была ошеломлена и, видимо, не рассчитывала на такое скорое завершение встречи. Она шла за мной, отстав на два шага. Потом все же догнала меня.

— Мне, наверное, не следовало приезжать, — горько призналась она.

— Ты должна была подумать об этом заранее, — сказала я.

— Я представляла тебя другой, — ответила она с высокомерным упрямством.

— Твои представления неверны, — коротко сказала я.

— Говорит тебе что-нибудь название Бойген? — спросила Верена, прежде чем сесть в машину.

— Да, — ответила я, — я хорошо знаю это место.

— Я думаю, что в жизни моей матери оно имело особое значение.

Я не сразу пошла к себе. Сначала обогнула пруд, на котором все еще цвели водяные лилии. В купальне не было воды, ее пол устилали сосновые иголки. На оранжевом песке теннисной площадки блестели маленькие лужицы.

* * *

На второй день Рождества я все же собралась съездить на кладбище, навестить могилу матери. Я положила на заснеженный холмик ветку сосны, очистила от снега фонарь и зажгла свечу. Я неподвижно стояла, вспоминая прожитые годы, и через сапоги на меху все же чувствовала сырой холод. В моем сознании опять вспыхнуло слово «Бойген». Каким-то образом я связала его с отцом. Вопреки своему обещанию, он не забрал меня оттуда, когда закончились мои последние незабываемые каникулы. Десятилетний ребенок и пятнадцатилетняя девочка после бесконечного ожидания пересадок на вокзальных платформах и поездок в вечно опаздывающих переполненных поездах поздним вечером, совершенно изможденные, добрались наконец до Вены. Потом им пришлось пробираться на окраину города. Пятнадцатилетняя девочка доехала до Бойгена одна и без всяких трудностей. Но за короткое время между ее приездом и отъездом кое-что изменилось. Теперь она возвращалась с Ренатой. Та беспрестанно читала расписания движения, содержания которых не понимала, приставала ко всем с расспросами, надоедала проводникам и отчаянно, чуть не плача, просила: «Поедем же, Камилла, поедем домой».