— Почему вы сначала не поговорили с Вереной? — кричу я ему.

Он безуспешно защищается от группы продавцов, предлагающих ему купить пуловеры. Они разделили нас, и в ответ он только пожимает плечами и качает головой. Значит, он не смог. Хорошо. Что же тогда он хочет от меня? Я останавливаюсь, пропускаю сквозь пальцы темную шелковую шаль. На цену я не смотрю. Все равно мне ее не купить. Франц Эрб наблюдает за мной в зеркало. В этот момент я понимаю, как глубоко он страдает.

— Мне кажется, у меня есть еще один шанс, — говорит он, — о нем-то я и хотел поговорить с вами.

Он стоит около меня и слегка сжимает пальцами ремень моей сумки. Эта близость тяготит меня. Мне передается его беспокойство. Поэтому я прошу его сказать обо всем прямо.

— Я умоляю вас пойти к своему мужу. Попросите его изменить свои намерения. Вы можете взять с собой сына. Маленького сына не так-то просто оставить.

Я теряю дар речи и не могу двинуться с места. Мы загораживаем остальным дорогу, я в тупом недоумении смотрю на Франца Эрба. Он опускает глаза, теребит ремень моей сумки. Она падает на пол, он поднимает и отдает ее мне. Наши взгляды при этом встречаются, и я понимаю, что он тяжело болен.

Нас толкают, и скоро мы попадаем в толпу, спешащую к лифту. В лифте через затылки и плечи людей, недружелюбно глядящих на меня, я кричу ему: «Вы требуете от меня невозможного!»

Франц Эрб никак не реагирует на мои слова. Он делает вид, что внимательно изучает меню, висящее на стене лифта. Ресторан расположен на шестом этаже. Прищурив глаза, я могу прочитать название блюда, которое рекомендует заказать шеф. Цена закрыта старомодной шляпой пожилой женщины. Потом нас заносит в отдел по продаже тканей. Модными в этом сезоне являются цвета какао и красного перца. Франц Эрб стоит перед бесполым манекеном с гладкой головой, намеренно небрежно задрапированным в ткани цвета какао и красного перца. Я подхожу к нему, мне очень жаль его, и я не знаю, чем могу помочь.

— Поймите, — прошу я его, — я не могу этого сделать.

Он кивает, как будто наперед знал мой ответ. Потом вежливо спрашивает, не соглашусь ли я выпить с ним кофе. Мы входим на эскалатор, чтобы подняться на шестой этаж. Я не люблю ездить на эскалаторах. Вверх еще куда ни шло, но когда я спускаюсь вниз, мне постоянно кажется, что ступеньки подо мной могут провалиться и я повисну на поручнях. Я подумала, что спускаться буду на лифте, хотя нет, лучше пешком. Нет, пешком тоже не пойдет. Тогда придется слишком долго идти с Францем Эрбом.

Маленький столик покрыт белой бумажной скатертью. На ней расплылись большие красно-коричневые пятна. «Какао, — пронеслось в моей голове, — но без красного перца». Я почти рассмеялась, но вовремя вспомнила, что ситуация для этого не самая подходящая. Несут кофе, из этих кофейных чашек пили уже, наверное, сотни покупателей. Я не хочу быть одной из них. Я не хотела идти в этот универмаг. Я не хочу кофе.

— У меня на сердце так тяжело, — говорит Франц Эрб.

Я знаю, что склонна к истерии. Но в большинстве случаев мне удается ее подавить за счет огромнейшего напряжения всех сил.

Мне становится все хуже. Слово «сердце», произнесенное Францем Эрбом в банальной фразе, приводит меня на грань нервного срыва. Он ничего не замечает, он так же, как и я, занят только собой.

— Если Верена уедет, — продолжает Франц Эрб, — мне не с кем больше будет поговорить, некому довериться. Мои сыновья, жена, друзья по охоте — никто не сможет мне заменить ее. Нет ничего естественнее, чем встреча двух одиноких, оставленных людей, которые нуждаются в словах утешения и в понимании.

Лучше бы он этого не говорил. Когда от тебя уезжает дочь — это одно, а когда тебя бросает муж — совершенно другое. Я не считала себя брошенной женщиной. В последнее время я хотела развода так же, как и Юрген. Значит, вот что думает обо мне Франц Эрб, вот как он оценивает мое положение.

— Я не хочу показаться навязчивым, — объясняет он тихо, — но я думаю, что вы тоже иногда нуждаетесь в помощи. Я готов по возможности помогать вам. А вы единственный человек, который мог бы помочь мне. Пусть даже и не в такой форме, о которой я по своему неразумению просил вас. Я очень надеюсь найти утешение в вашей дружбе. Рената, я очень рассчитываю на это.

Впервые он обращается ко мне по имени, без излишнего в данной ситуации «фрау», которое раньше всегда забавляло меня. Но сейчас это кажется мне неоправданной фамильярностью. Чтобы не казаться беспомощной, я намеренно разжигаю в себе гнев. Я хочу обидеть его, так как чувствую себя обиженной.

— А вы не боитесь Камиллы?

Он удивленно и не задумываясь произносит «нет». Я не могу до конца испить всю горечь, вызванную его ответом, так как к нам подходит официантка и говорит, что у нее кончается смена и она хотела бы получить расчет. Я резко отклоняю его предложение заплатить, достаю кошелек и плачу за себя.

Мне удалось обидеть его. Но помочь ему я не смогу. Я знаю, что должна встать и уйти, но все же на какое-то мгновение задерживаюсь дольше, чем следовало.

Франц Эрб предупредительно поднимается со своего кресла, склоняется в поклоне и говорит с вежливой улыбкой: «Спасибо, что нашли для меня время». Потом он снова садится и больше не смотрит на меня. Разрыв был окончательный. Я отказала ему в своей помощи, потому что ему от меня, кроме помощи, ничего не нужно было.

Я долго спускаюсь вниз с шестого этажа универмага. Невероятно, сколько всего можно купить в одном универмаге. Десятки тысяч наименований, но в конечном итоге человеку становится ненужным ни одно из них. Наверное, Франц Эрб показался мне слабым, потому что на нем не было Охотничьего костюма. Он сильная натура и перенесет отъезд дочери, а я, хоть и не являюсь таковой, тоже выдержу пытки одиночества. Что за ерунда — взаимопомощь, какое смешное слово. Я знаю, что сейчас он сидит наверху, за маленьким столиком. Он одинок, как никогда, но по-другому, чем я. Я поворачиваюсь и медленно поднимаюсь на пару ступенек вверх. Я знаю, он встанет мне навстречу и скажет «спасибо» и так далее и так далее. Я побежала вниз по лестнице, убегая и от него, и от себя.

Внизу у лестницы располагается прилавок с глазированными фруктами. Первыми лежали яблоки — большие, красные и круглые, покрытые толстым слоем сахарной глазури. В каждое яблоко воткнута деревянная палочка. Палочки очень тонкие, а яблоки очень тяжелые. Продавщица-иностранка протянула мне яблоко, говоря на ломаном немецком. Вдруг яблоко отделилось от палочки и упало на пол, задев мою юбку. Я наступила на него каблуком. Сильный запах фруктов и сахара преследует меня вплоть до выхода.

Я всегда ощущаю его, когда вспоминаю об этой встрече.

* * *

Наконец наступило время, когда однажды вечером я взяла в руки черную тетрадь. Отец вел ее с конца войны до последних лет жизни. Моя мать, видимо, нашла ее, разбирая после смерти вещи отца, и использовала ее дальше уже для записи своих доходов и расходов. Я перелистала тетрадь, не обнаружила в ней ничего интересного и удивилась, что мать хранила ее в тайнике. Простая, экономная жизнь моего отца, минимальные запросы озлобленного, испытывающего постоянное чувство вины человека отразились в маленьких, скромных суммах. Расходы моей матери были значительно больше. Источники их были неизвестны. Меня поразило, как различны были цели расходов. Эти банальные выкладки открывали существенные черты их характеров.

Лишь позже я заметила, что в записях моего отца отдельной статьей расходов ежемесячно повторяется запись под странным обозначением из двух букв «Л. М.» Непонятно, кто бы это мог быть? Кого поддерживал мой отец, чьим должником он был? Я никогда не наблюдала за ним склонности к милосердию. Я листала дальше и теперь уже внимательнее всматривалась в цифры расходов матери. Это занятие мне не нравилось, но я пересилила себя. И к своему удивлению, и у нее нашла отметки о регулярных выплатах под тем же обозначением: «Л. М.» Сумма была такой же, как у отца. Она платила эти деньги до самой смерти.

Мое сердце вдруг замерло. Мне стало ясно, кто скрывался под этими буквами. Мария Лангталер, мать Камиллы. Шрам на щеке Марии Лангталер. Значит, за этот шрам расплачивались мои родители, сначала отец, потом мать. Когда один из них умер, другой продолжил его дело, пока и с него смерть не сняла эту вину. В кого же нужно бросить камень? В отца? В мать? В обоих? Об этом знала Камилла. Камилла, которая через свою мать тоже имела к этому отношение.

Правильно ли, что я положила тетрадь рядом с каской? Каким образом были связаны события того времени, которые не отложились в сознании десятилетнего ребенка и которые определили весь жизненный путь пятнадцатилетней девочки, до сегодняшнего дня последовательно идущей по нему? Отзвуки тех событий касались не только ее, но и других. Например, ребенка, каким была я тогда.

Я была убеждена, что немного продвинулась в решении своей задачи. Но самое трудное было еще впереди. Меня не била дрожь детектива, напавшего на правильный след. Мной руководила необходимость понять другого человека, другую жизнь, чтобы познать и принять саму себя. Я не имела права уставать. Да, не имела. Мне надо было опять встретиться с Камиллой. Я должна была преодолеть страх, скованность и переступить порог дома моего детства. Но как это сделать?

* * *

Зима тянулась медленно, без особых событий и надежд. Поехав к Матиасу, я надела в знак примирения платок, который он подарил мне на Рождество. Мы чудесно провели выходные, в основном в обществе толстого Пауля, который специально по просьбе Матиаса не поехал домой. Наши разговоры, правда, не были настолько открыты и искренни, чтобы между нами установилось полное взаимопонимание. О поездке Матиас не упоминал. Я не могла понять, то ли Матиас хотел о ней забыть, то ли не мог. Он объяснил мне, что готовится к письменным экзаменам на аттестат зрелости и не знает поэтому, когда сможет приехать в Вену. Вместе с другом он проводил меня до вокзала. На улице было неуютно, шел мокрый снег. В зале ожидания горела печка, но все равно было холодно. Лишь у самого огня тебя охватывали волны тепла, обжигающего руки и ноги.

Поезд тронулся. Я видела, как Матиас и Пауль быстро пошли по платформе. От холода они трясли руками, прыгали, боксировали друг друга, потом побежали. Я ничего не взяла с собой почитать и поэтому стала рассматривать фотографию, висящую напротив. Это был летний горный пейзаж. Я начала фантазировать, отодвинула горы на задний план, поменяла дома местами, церковь поставила отдельно. Так я доехала до города.

Весна наступила поздно. Я выдумывала истории, которые могли происходить вокруг каски и «Л. М.» Их сюжеты постоянно менялись, но действующие лица были одни и те же: родители, барон и баронесса, их сын Винцент, Мария Лангталер и ее муж, господин Вегерер и фрау Бергер, даже Карлу Хруске нашлось в них место. Главная роль неизменно принадлежала Камилле. Маленькая Рената сидела в суфлерской будке. Правда, текста у нее не было. Когда кто-нибудь забывал, что нужно говорить дальше, она лишь беззвучно шевелила губами.

Ко мне редко кто-нибудь заходил, и поэтому звонок, раздавшийся в один из воскресных вечеров, очень удивил меня. Мое удивление переросло все границы, когда я увидела, что это Матиас. По его бледному, испуганному лицу я поняла, что что-то случилось.

Я остановилась у двери, держась за ручку, он чуть прошел вперед, обернулся, подошел ко мне. Не произнося ни слова, он положил голову мне на плечо.

— Верена мертва, — сказал он.


Инженер был в отъезде уже несколько недель. Поводом к нему послужило появление мужа Марии Лангталер. Две недели его отпуска уже прошли, а Густаву Бухэбнеру не хотелось возвращаться домой. Уезжал он поездом, даже не зная, на какой станции сойдет. Удалившись от Вены на предписанное военными порядками расстояние, он вышел в каком-то маленьком, неприметном городе и снял в гостинице скромную комнату. Прогулки по пыльным улицам города, лишенным всякой тени, сначала не спасали его от беспокойных мыслей и нервной неуравновешенности. Но через несколько ночей его сон стал глубже, просыпаясь, он чувствовал себя отдохнувшим и посвежевшим и вскоре захотел оживить свои однообразно протекающие дни. Используя наивно составленный путеводитель по окрестностям, он осмотрел скромные сельские церкви, затерянные в лугах крестьянские часовни, остатки крепостной стены, родник с прозрачной холодной водой. В непролазных лесных зарослях он отыскал остатки шведских захоронений времен Тридцатилетней войны и подумал, что через триста лет вряд ли что-нибудь изменилось. Он вспомнил о своем давнем юношеском желании побродить по полям с ботаническим определителем. По счастливой случайности он нашел старинный определитель у старьевщика и стал брать его ежедневно на прогулки. Вечером он ставил стол под тусклую лампу, сортировал цветы и травы и, когда ему удавалось точно определить их вид и семейство, казался себе настоящим исследователем.