— У нас слишком маленький участок земли, — ответила Анна Вегерер, — кроме того, я сама не хочу этого, потому что их нужно кормить и дать какое-то жилье. Нет, уж лучше самим падать с ног от усталости. Может быть, вы сможете завтра пойти со мной?

Мать Камиллы часто помогала Вегерерам, она любила работать в винограднике. Соседи к тому же сносно платили. А две-три бутылки вина, которые они ей дарили, она могла выгодно продать.

— Я бы с удовольствием, — сказала она, — но сегодня вечером возвращается инженер с женой. Поэтому завтра я буду занята.

— Понимаю. Могу представить чем. — Анна Вегерер многозначительно улыбнулась. Она о чем-то догадывалась, может быть, даже знала наверняка, но дальше намеков никогда не шла.

— Этой осенью вы тоже будете торговать в розлив? — спросила мать Камиллы.

— Точно пока не могу сказать. Если нам разрешат, — ответила Анна Вегерер. — Но и тогда не в полную силу. Может быть, покупателей хватит на две-три недели. Мы будем торговать часа по три в день.

— Вы думаете, это выгодно? — спросила Мария Лангталер.

— Конечно, ведь паек опять сократили. В неделю выдают по триста граммов мяса и двести шестьдесят граммов жира на человека. Над нами будто смеются. А вино — питательный продукт, да с ним и жить веселее.

— Вы правы, в этом сейчас нуждаются все, — сказала мать Камиллы.

Они стояли в садике перед домом Вегерера. Там росли стройные деревца, листва которых давала кружевную тень. Под навесом были аккуратно сложены деревянные столы, выкрашенные в зеленую краску, и скамейки без спинок. Уже много лет их незатейливым удобством пользовались любители выпить. В жаркие и теплые дни, вечерами, будь то душным летом или угрюмой осенью, они стояли более или менее ровными рядами на оседающем песчаном грунте, сдвигались и раздвигались, а иногда выносились во двор за дом или в ниши, образованные ветвями винограда. Столы ломились под тяжестью кружек, стаканов, остатков пищи, которые смахивались влажными липкими тряпками. По ним били руками и кулаками, вокруг них слонялись от нечего делать ребятишки. Скамьи прогибались под узкими и широкими задами и не раз падали от неверных движений гуляк, потерявших равновесие. За этим нехитрым инвентарем искали места в ожидании ускользающего счастья, забвения или желая заглушить вином боль. Теперь же эти столы и скамейки стояли тесно придвинутые друг к другу и были готовы, может быть, в последний раз принести в этот беспощадный и ничего не забывающий мир зыбкое чувство забвения.

— Вы поможете нам управиться, если мы будем торговать? — спросила Анна Вегерер.

— Ну конечно, — ответила Мария Лангталер, — это я смогу устроить.

— Как поживает Камилла? — хотела знать соседка. Ей не нравилась эта девочка, которая, как ей казалось, чересчур высоко задирала нос и держалась слишком самостоятельно. Она спросила о ней лишь из симпатии к ее матери.

— Она сегодня не в школе, — ответила Мария Лангталер. — Я послала ее полоть картошку, но уверена, что она еще и не принималась.

— Такой уже возраст, — сказал Анна Вегерер, — это все возраст. Они все такие в ее годы. Вот, к примеру, мой сын…

«О Боже, — подумала мать Камиллы, — сейчас она опять начнет плакать». Сын Анны был убит почти год назад во время Балканской кампании. Он умер в страшных мучениях. Люди знали об этом из письма, которое его командир написал «гордо скорбящей матери», как он выразился. Некоторые сведения дошли и из рассказов его боевых товарищей, но подробностей Анна никогда не сообщала. Сейчас она действительно плакала, но делала это беззвучно, не закрывая лица.

— Вы знаете, ведь он был единственным у меня.

Она всегда повторяла эту фразу, хотя все и без того знали, что он у нее единственный. Но, несмотря на это, все каждый раз участливо кивали и говорили что-то вроде «тем тяжелее это перенести» или «как это бессмысленно». Мария Лангталер тоже кивнула и сказала, что благодарит Бога за то, что у нее не сын, а дочь.

— Как дела у вашего мужа? — спросила Анна, взяв себя в руки. Мария Лангталер не любила расспросов о муже. От него давно не было никаких известий, и она сомневалась в том, жив ли он вообще.

— Военная почта так плохо работает, многие письма не доходят. Я ничего не знаю о нем.

— Но вы храбрая женщина, — ответила Анна Вегерер, которая не считала себя таковой. — Вы все выдержите.

— Все мы, — сказала Мария без всякого пафоса, — должны это пережить.

На противоположной стороне улицы они увидели барона со старой папкой в руках, который медленно направлялся в сторону трамвайной остановки. Анна Вегерер, прервав разговор, выбежала на улицу.

— Господин барон, господин барон, — крикнула она. Он наконец услышал ее и неохотно остановился.

— Извините моего мужа за сегодняшнее, — сказала Анна, подойдя к нему. — Вы ведь знаете, работа на винограднике не ждет. Если вам будет удобно, он скосит траву сегодня вечером.

— Дорогая фрау Вегерер, — ответил барон, рассматривая пыльную листву деревьев на аллее, — сегодня это уже неудобно. Завтра тоже. Да, абсолютно неудобно. Я вам скажу, когда приходить, но до конца недели ваш муж мне не понадобится. Позвольте откланяться.

Отдав по-военному честь, он ушел. Анна Вегерер несколько секунд стояла в полной растерянности, а потом вернулась к соседке, которая с любопытством ожидала ее.

— Это сейчас он такой важный, — сказала она сердито. — А сам еще ни разу не заплатил нам за все лето.

— Все они одинаковы, — ответила мать Камиллы. — Значит, сегодня и завтра вашему мужу не надо туда идти? — спросила она, вдруг задумавшись о чем-то.

— Нет. Но это странно. Не могу понять, в чем тут дело?

Мария Лангталер медленно покачала головой и распрощалась. Она вышла за ограду, собираясь найти Камиллу.

* * *

Камилла поручила Ренате разузнать у баронессы о письме от Винцента. Сначала та должна была спросить только о Винценте, потом, думала Камилла, речь зайдет, естественно, и о письме — и вот тут-то Ренате нужно поинтересоваться, о чем он пишет. «Совершенно все равно, поймешь ты или нет то, о чем расскажет баронесса, — строго наказывала Ренате Камилла, — главное, чтобы ты запомнила ее слова и в точности все передала мне».

Когда Рената позвонила, самая младшая из детей барона, шестилетняя Антония, огибала цветочную клумбу перед домом, катя перед собой старую, всю в дырах, кукольную коляску с отваливающимися колесами. Колокольчик висел на кованом чугунном столбе и приводился в действие длинным шнуром, укрепленном на ограде. Никогда нельзя было быть уверенным, что звук колокольчика услышат в доме. Но барон и не думал что-то менять.

— Рената, Рената, — счастливо закричала Антония, заметив подругу. Она подбежала к воротам, открыла их и, схватив Ренату за руки, потащила ее во двор. Целый час, пока не показалась баронесса, Рената послушно играла с Антонией.

Рената робко поздоровалась. Баронесса расположилась с шитьем под широкой кроной платана. Девочка осталась около нее. Рената тихо отвечала на вопросы баронессы и смотрела, как Тереза Ротенвальд пришивает по краю передника, который она сшила для Антонии из старой скатерти, отделочную кайму.

— Когда приезжают твои родители? — спросила баронесса.

— Сегодня вечером, — ответила Рената и села на корточки возле баронессы, ища в траве разноцветные обрывки ниток. Она скручивала их в один короткий шнур, но он снова и снова распадался.

«Значит, я права», — думала баронесса, которая заметила в своем муже излишнюю деловитость. На ее осторожные расспросы он ответил обычным: «Ну что ты придумываешь, Терчи, дорогая». А потом быстро исчез с ее глаз.

— Твои родители часто ездят в деревню, — сказала Тереза.

Рената кивнула. Этот разговор ей не нравился. Она не знала, как ей приступить к расспросам о Винценте и выполнить таким образом данное ей поручение. Она мысленно подбирала слова, которые могли бы ей помочь, но все ее усилия оказались напрасными. Она окончательно запуталась.

— У вас там родственники? — спросила баронесса.

— Да, дядя Ганс, — односложно отвечала Рената.

Неуверенность и боязнь, что она не достигнет цели, заставили ее подняться. Она встала рядом с баронессой, посмотрела на ее руки и сказала первое, что пришло ей в голову:

— Я тоже умею так шить.

— Я знаю, ты красиво вышиваешь, — похвалила ее баронесса и продолжила свои расспросы. — А что, собственно, делает твой дядя Ганс в деревне?

— У него там свое хозяйство, — пробормотала Рената.

При других обстоятельствах она бы с удовольствием рассказала о чудесном хуторе, где она так любила бывать, но сейчас ей было не до этого. Она чего-то ждала, плотно сомкнув губы.

— Ну и что же? — допытывалась баронесса.

Взгляд ребенка застыл на переднике Антонии, весь ее страх и напряжение сосредоточились, казалось, на этом кусочке материи.

— Дядя Ганс и мой папа вместе учились в школе, — наконец сказала она и вдруг быстро и с облегчением выпалила: — Винцент ведь больше не будет ходить в школу, когда вернется с войны?

— Нет, Винцент уже закончил школу. Вы храните в деревне какие-нибудь материалы и машины с вашей фабрики?

Баронессе не хотелось прекращать свои расспросы, хотя постепенно ей стало ясно, что они тяжелы для ребенка.

— Я не знаю, — сказала Рената чуть не плача, — спросите лучше у мамы.

— Оставим этот разговор, — успокоила ее баронесса. Она совсем не намеревалась говорить об этом с мамой Ренаты. Теперь она жалела, что мучила ребенка своими вопросами. Она решила пойти в дом, оставив Антонию и Ренату играть дальше.

— Твои родители наверняка привезут тебе что-нибудь вкусное, — сказала она напоследок.

Баронесса не расслышала, как ребенок спросил почти беззвучным шепотом, дают ли Винценту там, где он сейчас находится, тоже что-нибудь вкусное из еды.

Антония опять появилась перед Ренатой со своей разваливающейся на части коляской.

— Антония, — сказала Рената, наклонившись к ней, — ты знаешь, что написал Винцент в письме?

Но для Антонии ее старший брат, казалось, существовал больше в воображении, чем наяву. Она схватила куклу из коляски и с криком «Винцент, Винцент!» бросила ее Ренате.

«Что мне теперь делать, что делать?» — думала девочка и в этот момент больше всего на свете боялась такого обожаемого ею, но такого злого лица Камиллы.

* * *

Столяр Карл Хруска катил свою огромную неуклюжую телегу по песчаной дорожке, ведущей к дому. Он был, как всегда, не в настроении. Сегодня у него на душе было особенно тяжело. Он взялся за одну работу у инженера, которого терпеть не мог.

Хруска был коммунистом, об этом было известно всем. Но все делали вид, будто ни о чем не догадывались, потому что Хруска был всеобщим любимцем и к тому же отменным работником. Во времена, когда большинство мужчин не знали другого ремесла, кроме военного, почиталось за счастье, если Карл Хруска соглашался что-нибудь отремонтировать или даже изготовить новую вещь. Что касалось сроков работы, то здесь никто не проявлял нетерпения, так как Хруска работал один, без помощников. Он жил в ветхом приземистом домике посреди поля. К дому вела пыльная проселочная дорога. Хруска был еще более политически неблагонадежен, чем барон, но в отличие от того ни во что не ставил дипломатию и на четвертом году войны громче, чем когда-либо, трезвонил на каждом углу, что нынешний распрекрасный режим долго не продержится и Сталин — освободитель русского народа, — освободит и австрийцев, установит равноправие и осчастливит их справедливым распределением всех благ поровну. Это-то он и сказал инженеру, который самолично разыскал его, чтобы просить о починке шести кресел от столового гарнитура в стиле «бидермейер». Но инженер не притворился, как все другие, будто бы не понимает, что говорит Хруска, или считает его высказывания не более чем шуткой, а порекомендовал ему держать язык за зубами и помнить, что гестапо сейчас действует безжалостнее, чем раньше, и когда-нибудь он наткнется на доносчика. Тогда ему не поздоровится. Хруска с гневом спросил, что уж не сам ли инженер собирается донести на него. Пусть только попробует. Он, Хруска, знает, что инженер — член нацистской партии, и когда наконец придут русские, он посмотрит, что они с ним сделают. Тогда никакой Карл Хруска ему не поможет. Инженер возмутился, стал доказывать, что он не член партии, а только промышленник, который вынужден приспосабливаться к обстоятельствам и в это тяжелое время прикладывать все силы, работая на пользу родины.

— Да, — сказал Хруска, — вы даже освобождены от военной службы, в то время как другие подыхают на фронте.

— Вы тоже выглядите гораздо здоровее тех, кто сейчас питается падалью в окопах.

Некоторое время они спорили, крича во весь голос, пока не пришла жена Хруски и не закрыла предусмотрительно ставни. Она сделала это напрасно, потому что ее муж отворил их снова и, высунувшись из окна, разгоряченным голосом прорычал начало «Интернационала».