Только французы могут быть, когда этого требуют обстоятельства, самыми храбрыми или самыми скромными из всех людей.

Мы ожидали не более пяти минут, и вот приехал граф со своими секундантами. Мы пустились искать удобное место и вскоре нашли его, благодаря нашим свидетелям, привыкшим к подобного рода занятиям. Прибыв на место, мы объяснили этим господам свои условия и просили их осмотреть оружие: у графа были пистолеты работы Лепажа, у меня – Девима; те и другие с двойным замком и одного калибра как впрочем и все прочие пистолеты, предназначенные для дуэлей.

Гораций и тогда не испортил мнения, сложившегося о нем, как о храбром и вежливом человеке; он хотел предоставить мне все преимущества, но я отказался. Решено было жребием определить расстановку и очередность выстрелов; что касается расстояния, то оно должно было равняться двадцати шагам; рубеж для каждого из нас отметили другим заряженным пистолетом, чтобы мы могли продолжать поединок на тех же условиях, если бы ни один из двух первых выстрелов не оказался смертельным.

Графу повезло два раза кряду: сначала он получил право выбирать место, а затем очередность выстрела; он тотчас встал против солнца, заняв по доброй воле самое невыгодное положение. Я указал ему на это, но он лишь поклонился мне в ответ и сказал, что так как по жребию право выбора за ним, то он хочет остаться на том же месте.

Пока секунданты заряжали пистолеты, у меня было время рассмотреть графа. Я должен признать, что он ни на миг не терял храбрости и присутствия духа и сохранял ледяное спокойствие, по крайней мере внешне: он не произнес ни одного слова, не сделал ни одного движения, которые не согласовались бы с принятыми приличиями. Вскоре к нам подошли секунданты и подали каждому по пистолету; еще по одному они положили у наших ног и отошли. Тогда граф еще раз повторил свое предложение о том, чтобы я стрелял первым; я снова отказался. Мы поклонились, каждый своим секундантам; я приготовился к выстрелу противника и постарался защитить себя, насколько это было возможно; я закрыл нижнюю часть лица пистолетом, направив его дуло к груди. Едва я успел принять эту предосторожность, как секунданты поклонились нам, и старший из них подал сигнал к выстрелу. В то же мгновение я увидел пламя, вырвавшееся из пистолета графа, и почувствовал двойной удар: сначала что-то сотрясло мою руку, а затем обожгло грудь. Пуля повстречала дуло пистолета на своем пути и, изменив полет, ранила меня в плечо. Граф, казалось, удивился тому, что я не упал.

– Вы ранены? – спросил он, делая шаг вперед.

– Ничего, – ответил я, взяв пистолет в левую руку. – Теперь моя очередь.

Граф бросил разряженный пистолет, взял другой и вновь занял свое место.

Я целился медленно и потом хладнокровно выстрелил. Сначала я думал, что дал промах, потому что граф стоял неподвижно и даже начал поднимать второй пистолет, но прежде, чем он навел на меня дуло пистолета, судорожная дрожь сотрясла его. Он выронил оружие, хотел что-то сказать, но изо рта хлынула кровь, и он упал замертво: пуля пробила ему сердце.

Секунданты подошли сначала к графу, потом ко мне. Среди них был доктор; я попросил его оказать помощь моему противнику, которого счел сначала только раненым.

– Это бесполезно, – ответил он, качая головой, – теперь ему уже не нужна ничья помощь.

– По чести ли я все сделал, господа? – спросил я у них.

Они поклонились в знак согласия.

– В таком случае, – обратился я к доктору, скидывая с себя платье, – перевяжите мне чем-нибудь мою царапину, чтобы остановить кровь. Я собираюсь покинуть это место сию же минуту.

– Кстати, – обратился ко мне старший из офицеров, когда врач закончил с перевязкой, – куда доставить тело вашего потивника?

– В дом номер шестнадцать по улице Бурбонов, – ответил я, улыбаясь против воли простодушию офицера, – в дом господина Безеваля.

С этими словами я вскочил на лошадь, которую один гусар держал за поводья вместе с лошадью графа, и, поблагодарив в последний раз этих господ за оказанную мне услугу, простился с ними и поскакал по дороге в Париж.

Я приехал вовремя; матушка была в отчаянии: не встретив меня за завтраком, она вошла в мою комнату и в одном из ящиков бюро нашла письмо, которое я написал ей.

Я вырвал его из рук и бросил в огонь вместе с другим, предназначавшимся для Полины, потом обнял ее, как обнимают мать, когда покидают ее. Я не знал, увижусь ли с ней когда-нибудь; возможно, я расставался с ней навсегда.

XVI

– Через восемь дней после сцены, рассказанной мной, – продолжал Альфред, – мы сидели в нашем маленьком домике на Пикадилли друг против друга за чайным столом и завтракали. Вдруг Полина, читавшая английский журнал, ужасно побледнела, выронила его из рук, вскрикнула и упала без чувств. Я начал звонить изо всех сил, сбежались горничные; мы перенесли ее в спальню, и, пока ее раздевали, я вышел, чтобы послать за доктором и отыскать в журнале причину ее обморока. Едва я раскрыл его, как взгляд мой упал на эти строки:

«Только что мы получили подробности о странной и загадочной дуэли, происшедшей в Версале. Причиной ее, по всей вероятности, стала ужасная непримиримая ненависть.

5 августа 1853 года двое молодых людей, по-видимому, принадлежащих к парижской аристократии, приехали в наш город, каждый со своей стороны, верхом и без слуг. Один отправился в казармы на Королевской улице, другой в кофейню Регентства – там они попросили двух офицеров сопровождать их на место дуэли. Каждый из соперников привез с собой оружие. Договорившись об условиях поединка, противники выстрелили друг в друга с расстояния двадцати шагов; один из них был убит, другой, имени которого не знают, уехал в ту же минуту в Париж, несмотря на полученную им существенную рану в плечо.

Имя убитого – граф Безеваль; личность его противника неизвестна».

Полина прочла эту новость, и она произвела на нее тем большее впечатление, что я не успел ее подготовить. С тех пор как я вернулся, я ни разу не произносил при ней имени ее мужа и чувствовал необходимость сообщить ей о происшествии, сделавшем ее свободной, не объясняя, однако, кто стал тому причиной, но еще не решил, как это исполнить. Мне в голову не приходила мысль, что журналы могут опередить меня и так грубо и жестоко открыть Полине ужасную новость, тогда как в обращении с ней, больной и ослабленной, требовалось больше осторожности, нежели со всякой другой женщиной.

В эту минуту появился доктор; я сказал ему, что сильное волнение вызвало у Полины новый припадок. Мы вместе прошли в ее комнату; больная была еще без чувств, несмотря то что ее лицо опрыскивали водой и давали понюхать соли. Доктор решился на кровопускание и начал приготовления к этой операции; тогда вся твердость моя исчезла, я задрожал, как женщина, и бросился в сад.

Там я провел около получаса, опустив голову на руки, раздираемый тысячей мыслей, бродивших в уме моем. Я вышел на дуэль с графом по двум причинам – из-за моей ненависти к нему и из любви к сестре. Я проклинал этого человека с того самого дня, как он похитил мое счастье, женившись на Полине, и жажда личного мщения, желание отплатить физическим злом за муки душевные заставили меня выйти из себя. Я мечтал убить его или быть убитым. Теперь, когда все кончилось, я начинал осознавать последствия.

Меня похлопали по плечу: это был доктор.

– Как Полина? – вскрикнул я, сложив руки.

– Она пришла в чувство…

Я встал, чтобы бежать к ней; доктор остановил меня.

– Послушайте, – сказал он, – ее состояние очень шатко, она нуждается в покое… Не ходите к ней.

– Но почему?!

– Потому что ее надо избавить от волнения. Я никогда не спрашивал вас о вашем отношении к ней, не требовал от вас откровений. Вы называете ее сестрой: правда ли, что вы брат ей, или нет? Это не касается меня как человека, но мне важно это знать как доктору. Ваше присутствие, даже ваш голос оказывают на Полину сильное действие… Я всегда видел это и даже сейчас, когда держал ее руку и произнес ваше имя, заметил, что ее пульс участился. Я запретил впускать к ней кого-либо сегодня, кроме меня и служанок; не пренебрегайте же моим приказанием.

– Она в опасности? – воскликнул я.

– Все опасно для такого слабого организма, как ее; если бы я мог, я дал бы этой женщине питье, которое заставило бы ее забыть прошлое. Ее мучит какое-то воспоминание, боль, угрызения совести.

– Да, да, – закивал я, – ничто от вас не укрылось, вы увидели все глазами науки. Нет, это не сестра моя, не жена, не любовница; это ангельское создание, которое я люблю больше всего на свете, но которому не могу вернуть счастья, и оно умрет на моих руках в ужасных муках!.. Я сделаю все, что вы хотите, доктор; я не буду входить к ней до тех пор, пока вы не позволите, я буду повиноваться вам как ребенок. Но скоро ли вы возвратитесь?

– Сегодня…

– А я что буду делать, боже мой?!

– Ободритесь, будьте мужчиной!

– Если бы вы знали, как я люблю ее!..

Доктор пожал мне руку; я проводил его до ворот и там остановился и долго простоял не шевелясь. Потом, очнувшись от этого оцепенения, машинально взошел по лестнице, подкрался к двери Полины и, не смея войти, прислушался. Мне показалось сначала, что она спит, но вскоре какие-то сдавленные рыдания достигли моих ушей; я положил руку на замок, но, вспомнив свое обещание и боясь изменить ему, бросился из дома, впрыгнул в первую попавшуюся мне карету и приказал везти себя в Королевский парк.

Я бродил там около двух часов, как безумный, между гуляющими, среди деревьев и статуй. Вернувшись домой, я встретил у ворот слугу, которого послали за доктором: с Полиной случился новый приступ, после которого она начала бредить. На этот раз я не выдержал, бросился в ее комнату, опустился на колени и взял ее руку, свесившуюся с постели. Дыхание ее было тяжелым и прерывистым, глаза закрыты, бессвязные и бессмысленные слова вылетали из ее уст. Вошел доктор.

– Вы не сдержали свое слово! – строго сказал он.

– Увы! Она не узнает меня! – в отчаянии воскликнул я.

Однако при звуках моего голоса ее рука задрожала. Я уступил свое место доктору; он подошел к постели, пощупал пульс и объявил, что необходимо второе кровопускание. Но, несмотря на проведенную процедуру, лихорадка все усиливалась, и к вечеру у Полины началась белая горячка.

В продолжение восьми суток она была в бреду, не узнавала никого, думала, что ее преследуют, и беспрестанно звала на помощь. Потом болезнь начала терять свою силу; за жутким бредом последовали совершенная слабость и истощение.

Наконец, на девятое утро, открыв глаза, она узнала меня и назвала по имени. Невозможно описать, что происходило тогда во мне: я бросился на колени, положил голову на ее постель и заплакал, как ребенок. В эту минуту вошел доктор и, боясь, что Полина может переволноваться снова, приказал мне выйти. Я воспротивился ему, но Полина сжала мне руку и произнесла нежным голосом:

– Идите!

Я повиновался. Уже восемь суток я не смыкал глаз, сидя у ее постели, но теперь, успокоившись, тотчас погрузился в сон, в котором нуждался так же, как и она.

В самом деле, горячка мало-помалу отпускала ее, и через три недели у Полины осталась только слабость. Но за это время хроническая болезнь, которой она страдала в прошлом году, сильно обострилась. Доктор выписал лекарство, которое однажды уже ее излечило, и я решился воспользоваться последними прекрасными днями года, чтобы посетить с ней Швейцарию и оттуда проехать в Неаполь, где думал провести зиму. Я сказал Полине об этом намерении: она печально улыбнулась, но с покорностью ребенка согласилась на все. Итак, в первых числах сентября мы отправились в Остенде, проехали Фландрию, совершили путешествие вверх по Рейну до Баля; посетили озера Биенское и Невшательское, останавливались на несколько дней в Женеве, наконец, побывали в Оберланде, Брюниге и проехали в Альторф, где ты встретил нас во Флелене на берегу озера четырех кантонов.

Ты поймешь теперь, отчего мы не могли подождать тебя: Полина, увидев, что ты намерен воспользоваться нашей шлюпкой, спросила у меня твое имя и вспомнила, что часто встречалась с тобой у графини М. и у княгини Бел. При одном упоминании об этом на лице ее отразился такой страх, что я тут же приказал гребцам отчаливать… Ты, наверно, приписал это моей невежливости.

Полина прилегла в шлюпке, я сел подле нее и положил ее голову себе на колени. Прошло уже целых два года с тех пор, как она оставила Францию, страдающая и имеющая опору только во мне одном. Я хранил верность данному ей обязательству, я заботился о ней как брат, чтил ее как сестру; я напрягал все силы, изыскивал все средства, чтобы уберечь ее от горестей и доставить ей удовольствие; все стремление моей души обращались к одной надежде: когда-нибудь быть любимым ею.

Когда долго живешь с кем-нибудь бок о бок, бывает, что мысли приходят обоим одновременно. Я увидел глаза ее, блестящие от слез; она вздохнула и, пожимая мою руку, сказала: