Он хотел ехать со мной, но госпожа Дюваль его удержала.

– Господин виконт, вероятно, желал бы один отправиться в Хендон, – сказала она. – Останься дома, твое присутствие только потревожит его воспоминания.

Господин Дюваль отдал мне ключ от домика.

Никто, даже они сами, не ходили туда. Только ваша старушка, поступившая на службу к госпоже Дюваль, обязана смотреть за твоим раем, милая Цецилия!

На другое утро я уехал. В половине третьего я был в Хендоне.

Я вспомнил мое первое посещение вашего дома с госпожой Лорж. С каким равнодушием, с каким презрением взирал я на вашу хижину! Прости меня, Цецилия: я еще не видел, не знал тебя. С той минуты, как я увидел, узнал тебя, – ваш домик, ты, твоя комната стали для меня особенными.

Приближаясь к этому домику, Цецилия, я волновался как никогда. Мне хотелось пасть пред ним на колени и целовать его порог.

Отпирая дверь, я весь дрожал, я не мог пошевелиться. Наконец я оттолкнул дверь и переступил порог.

Тотчас я прошел в сад: ни цветов, ни листьев – все грустно и одиноко. Он теперь точно такой же, каким ты его оставила десять месяцев тому назад.

Я сел на скамейку. Твои друзья, птички, прыгали по голым деревьям. Ты знала этих птиц, Цецилия, ты наслаждалась их пением!

Я слушал их песни, смотрел на твое закрытое окно, словно ожидая, что ты появишься в нем. Все осталось таким, каким было при тебе, на своем месте.

Потом я пошел по круглой лестнице, вошел в комнату твоей матери, встал на колени у того места, где прежде висело распятие, и молился за тебя и за себя.

Потом я отворил дверь твоей комнаты, милая Цецилия, я не смел войти туда.

Наконец, я выбежал из этого домика, где прошли самые сладостные минуты в моей жизни. Я отправился к нашей первой святыне. Ты догадалась, Цецилия, что я говорю о могиле твоей матери!

Как в твоем саду, в твоей комнате, так и здесь чувствовалось чье-то заботливое присутствие: весной эта могила была покрыта цветами; по их засохшим листьям, по увядшим стеблям я узнал, что они из твоего сада. Я сорвал несколько лепестков гелиотропа и розы, они лучше всех остальных сохранились за зиму – я посылаю их тебе. Ты найдешь эти лепестки в письме.

Но надо было уходить. Пять или шесть часов провел я здесь. Вечером я должен был увидеться с господином Дювалем и с господами Смитом и Турнсеном. Я вернулся в восемь часов.

Эти господа приехали точно в назначенный час. Они очень хорошо знали моего дядю, который обладает, как говорят, несметным богатством и, за исключением некоторых странностей, превосходный человек.

В этот вечер все устроилось: бриг, готовый отплыть, ждал в гавани; владельцем его был друг этих господ; он уступал мне на пятьдесят тысяч франков своего груза. Цецилия, не правда ли, счастье мне благоприятствует? Корабль завтра отходит.

Ах, я позабыл тебе сказать, что корабль называется «Аннабель». Это имя почти так же хорошо, как Цецилия!

Я прощаюсь с тобой до завтра, в минуту отъезда. Я отправлю это письмо на почту!»

«11 часов утра.

Все утро, милая Цецилия, прошло в приготовлениях к отъезду; все это путешествие так связано с тобой, что никто не может разлучить меня с мыслью о тебе.

Погода прекрасная, даже не походит на осень. Господин Дюваль и Эдуард пришли ко мне. Они оба проводят меня до самого корабля.

Кажется, что-то переменилось со вчерашнего дня в этом семействе; я догадываюсь, что Эдуард был с кем-то обручен, но любил другую. Его родители, связанные словом, не хотели допустить этого союза. Вчера или позавчера они получили известие, что могут взять назад свое слово, так что, по всей вероятности, Эдуард скоро женится на той, кого он любит.

Как он счастлив!»

«Полдень, с корабля «Аннабель».

Как видишь, милая Цецилия, я должен был тебя оставить еще раз. Я не мог покинуть Эдуарда и его отца: они оба бросили свои занятия, чтобы меня проводить. Едва ли они сделали бы это для короля Георга!

Маленький бриг мне показался достойным своего имени: это вроде пакетбота, рассчитанного на перевозку пассажиров и торговых грузов. Его капитан – ирландец Джон Дикенс. Он отвел мне прекрасную каюту под номером пять. Заметь это, милая Цецилия: дом, в котором ты живешь, тоже носит этот номер.

Но вот я более уже не могу тебе писать: поднимают якорь; шум и крик мешают мне продолжать.

До свидания, милая Цецилия, или прости! Для меня это слово не имеет того страшного значения, которое ему приписывают. Я молю Господа, чтобы он хранил тебя! Прости!

Мы отправляемся в путь с хорошими предзнаменованиями: все предсказывают нам счастливое плавание. Цецилия, милая Цецилия, желал бы я теперь не терять твердости духа, желал бы внушить эту твердость и тебе: но вся моя сила, все мое мужество теряется перед тобой. Ах! Цецилия, я расстаюсь с тобой! В Булони оставлял я только Францию, но, покидая Лондон, я уезжаю из Европы.

Прости, Цецилия, прости, моя любовь, мой ангел! Молись за меня, твои молитвы укрепят меня; я пишу к тебе до последней минуты. Но вот господину Дювалю и его сыну велят сойти с корабля; один я задерживаю наш бриг. Еще одно слово: я люблю тебя, прости Цецилия! Прости!

Прости!

Твой Генрих».

Глава VII

Гваделупский дядя

Цецилия получила это письмо через четыре дня после того, как оно было написано. Два дня уже прошло, как Генрих покинул берега Франции и Англии. Письмо молодого человека возбудило разные чувства в душе девушки. Посещение домика и могилы напомнило ей о минувших радостях и горестях. Отъезд Генриха, который он все откладывал до последнего, и его тоска, выразившаяся в письме, всколыхнула в ней давние опасения и надежды.

Генрих был теперь где-то между небом и морем. Цецилия, прочитав письмо, упала на колени и долго молилась за него.

Потом она вспомнила и о семействе Дюваля, к которому Генрих обратился с просьбой о помощи, не зная, что его возлюбленная была предназначена Эдуарду, связанному обещанием родителей. Но он готов был исполнить их волю, несмотря на то что любил другую, пожертвовать своим счастьем, дабы не запятнать честь отца и матушки.

Цецилия села за стол и, подчиняясь минутному порыву, написала письмо госпоже Дюваль, в котором изливала ей душу и называла матерью.

Потом девушка принялась вышивать свое платье: в этом занятии она находила счастливое утешение. Маркиза жила по-прежнему: все утро она проводила в постели за чтением романов. Цецилия виделась с бабушкой только во время обеда.

Они были слишком различны между собой: одна возводила все к духовному созерцанию, другая низводила все до материализма и чувственного восприятия. Одна жила сердцем, другая – умом. Цецилия чувствовала неприязнь со стороны Аспазии, и, чтобы ни о чем ее не просить, девушка наняла для себя одну добрую женщину по имени Дюбуа. Она жила на чердаке этого же дома и приходила к ним каждый день, чтобы выполнить необходимую работу.

У маркизы остались еще некоторые связи со старыми приятельницами. Они навещали ее иногда в ее скромном жилище и приглашали к себе, предлагая свой экипаж, но госпожа ла Рош-Берто при всей своей бедности была страшно горда. Кроме того, жизнь, которую она вела последние тридцать лет, делала для нее всякое движение, всякую перемену места невыносимо тягостной, так что она предпочитала целыми днями оставаться в своей комнате. Цецилия, разумеется, оставалась в своей.

Девушка часами просиживала за картой, мысленно следуя за кораблем, несшим ее сокровище, ее счастье, ее жизнь – ее Генриха. Цецилия понимала, что по крайней мере еще три месяца она не получит от него никаких известий. Хотя она и не ждала его, но всякий раз при малейшем шуме в прихожей вздрагивала, и иголка замирала в воздухе. Когда же стучавший входил, девушка снова принималась за работу.

Ее труд был образцом терпения и вкуса, не простым вышиванием, а тонкой рельефной работой. Цветы на платье походили на те, которыми украшают невест или покойниц, но при этом в них проглядывала жизнь, они казались такими родными. Каждый цветок напоминал Цецилии о радостях детства, о матери, о Генрихе – одним словом, здесь была вся ее жизнь

Однажды утром, в то время, когда девушка, по обыкновению, была занята своим платьем, в дверь позвонили. Цецилия побежала сама отворить дверь. Почтальон подал ей письмо со штемпелем Гавра, подписанное рукой Генриха. Девушка радостно вскрикнула.

Она была вне себя от счастья. Но что произошло? Каким образом по прошествии шести месяцев она получила письмо из Гавра? Не вернулся ли он во Францию?

Цецилия держала письмо в руках, никак не решаясь его распечатать. Вспомнив о почтальоне, она заплатила ему и заперлась в комнате. Распечатав письмо, наверху она увидела надпись: «В море».

Генрих воспользовался случаем и передал ей письмо, вот и все!

Цецилия принялась читать:

«Милая Цецилия!

Как сильны твои молитвы! Вопреки ожиданиям, я нахожу средство писать к тебе и сказать, что я люблю тебя.

Сегодня утром матрос заметил вдали парус. Время сейчас военное, а потому все пассажиры и капитан бросились на палубу. Через несколько минут выяснилось, что корабль торговый: он подавал нам сигналы о помощи.

Но не тревожься, милая Цецилия, ничего страшного не произошло. Бог не допустил, чтобы ты всем сердцем сокрушалась о судьбе тех, кому ты обязана этим письмом. Французский корабль возвращался из Нью-Йорка в Гавр. Через несколько дней после того, как он покинул порт, его застиг штиль. Капитан корабля опасался, что запасы воды у них закончатся раньше, чем они доберутся до берегов Франции. Мы переправили им двенадцать бочек с водой, и я воспользовался этим случаем, чтобы повторить тебе, Цецилия, что люблю тебя, что беспрестанно думаю о тебе, что ты живешь во мне!

Знаешь ли ты, о чем я думаю теперь, когда смотрю на эти два дрейфующих корабля, один из которых следует в Пуэнт-а-Питр, другой – в Гавр? Стоит мне сесть в шлюпку, перебраться на другой корабль, и через пятнадцать дней я уже буду в Гавре, а еще через день – у ног твоих.

Я могу сделать так и увижу тебя, понимаешь, увижу тебя, Цецилия! Но это было бы так глупо и безрассудно, это привело бы нас к погибели.

О боже! Как же не сумели мы найти средства, которое бы позволило нам не разлучаться! Один твой взгляд придал бы мне сил, мужества, умения, и все бы получилось. Разве ты не видишь, Цецилия, что, хранимый тобой, я преуспеваю во всем даже вдали от тебя.

Я страшусь своего счастья! Я боюсь, как бы не пришлось нам расстаться навек! Не лежит ли наш путь на Небеса, Цецилия?

Прости меня за эти мрачные предчувствия: человек не рожден для счастья, но я счастлив! И потому сомнения невольно закрадываются в мою душу в моменты радости, пока еще не ставшей блаженством.

Знаешь ли ты, Цецилия, как проходят мои дни? В беседах с тобой! Я привезу тебе свой дневник, где ты найдешь все, о чем я думал каждый день, каждый час. Ты увидишь, что в мыслях я с тобой не расставался.

Вечером запрещено разжигать огонь, и я не могу писать к тебе. Тогда я выхожу на палубу, смотрю на заходящее солнце, звездное небо, и от этого величия во мне возникает какая-то тоска. Неужели Бог, создавший эти миры, управляющий их движением, взирает на каждое создание, возводящее к Нему свои руки?

О, Боже! Боже! Что, если слова мои потеряются в этом бесконечном пространстве, если просьбы мои не будут услышаны тобой, если ты останешься глух к моим мольбам и не соединишь меня с Цецилией!

Но откуда эти мысли? Вместо того чтобы вселять в тебя твердость, я говорю только о безнадежности, но прости, прости меня, Цецилия!

Я нашел на корабле друга. Он – штурман. Бедняга оставил в Гравезанде любимую невесту, он мой товарищ по несчастью. Мало-помалу мы сблизились с ним, и он рассказал мне про свою Женни. А я, прости меня, Цецилия, я говорил ему о тебе.

Есть на свете человек, которому понятно мое сердце, которому я могу назвать твое имя, которому я могу рассказать про свою любовь к тебе!

Что может понимать матрос? Такой вопрос могут задать только жалкие люди. Молодого человека, о котором я говорю тебе, зовут Самуилом. Я желаю, чтобы ты знала его имя. Помолись за него, я обещал ему это.

Прости, Цецилия! Шлюпка возвращается к своему кораблю, я отдаю это письмо подшкиперу. Он поклялся мне отнести его в Гавре на почту. Прощай еще раз, милая Цецилия. Через двадцать – двадцать пять дней, если погода будет благоприятствовать, мы будем в Гваделупе.

Прощай еще раз.

Твой Генрих.

P. S. Не позабудь Самуила и Женни в своих молитвах».

Трудно представить себе, как впечатлило Цецилию это письмо, тем более что это было так внезапно. Девушка, преисполненная благодарности, с глазами, полными слез, пала на колени и начала молиться. После этого она уже спокойнее принялась за работу.

Дни проходили однообразно, не принося ничего нового. Неожиданное письмо подало Цецилии надежду получить и другое, но, как говорил Генрих, это был редкий случай.