Я возвратилась в замок. После наружного разведывания последовал внутренний осмотр: комната, которую я занимала, выходила одной стороной в залу, а другой — в библиотеку; коридор проходил от одного конца здания до другого и разделял его на две половины. Мое помещение было обширнее других; остальная часть замка делилась на двенадцать небольших помещений, состоявших каждое из передней, залы и уборной, все пригодные и удобные для жилья (граф же говорил и писал мне совершенно противоположное).

Так как библиотека казалась лучшим противоядием против уединения и скуки, ожидавших меня, я решила тотчас же познакомиться с книгами, которые она могла мне предложить: здесь были большей частью романы XVIII столетия, показавшие, что предки графа интересовались произведениями Вольтера, Кребильона-сына и Мариво. Несколько новых томов, по-видимому, купленных нынешним владельцем, резко выделялись из этого собрания; это были сочинения по части химии, истории и путешествия; между последними я заметила прекрасное английское сочинение Даниэля об Индии, я решила сделать его своим ночным товарищем, потому что не надеялась скоро уснуть. Я сняла его с полки и унесла в свою комнату.

Через пять минут малаец пришел объяснить мне знаками, что обед готов. Сойдя вниз, я нашла его приготовленным в огромной столовой. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда я увидела себя вынужденной обедать одной, при двух свечах, свет которых не достигал даже глубины комнаты и позволял тени придавать самые, странные формы предметам, на которые он простирался. Это тягостное чувство увеличилось еще присутствием черного слуги, которому я могла сообщать свою волю не иначе, как при помощи нескольких знаков; впрочем, он повиновался с поспешностью и понятливостью, которые делали этот обед еще более фантастическим. Несколько раз я желала говорить с ним, хотя знала, что он не может понять меня, но, как ребенок, который не смеет кричать в темноте, я боялась услышать звуки собственного голоса. Когда он подал десерт, я приказала ему жестами и знаками, чтобы он разжег в моей комнате огонь в камине: пламя камина — товарищ одиноких; впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что чувствовала страх, о котором не думала в продолжение дня и который появился вместе с темнотой.

Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в этой огромной столовой: мне казалось, что белые занавеси, висевшие над окнами, как саваны, двигались на меня со своих мест. Однако я страшилась не мертвых (монахи и аббаты, прах которых я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном — одни в монастыре, другие в подземелье), а того, что я прочла в деревне, что слышала в Каэне, что пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шорохе. Единственные звуки, которые раздавались тогда, — это шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный и меланхолический шум ветра, который разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, как полет ночной птицы. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту, ни в другую сторону; вдруг услышала я легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Сложив на груди руки, он поклонился (это была его манера извещать, что приказания, полученные им, исполнены). Я встала, он взял свечи и пошел передо мной; комната моя была уже приготовлена ко сну этим необыкновенным малайцем-горничной, который, поставив свечи на стол, оставил меня одну.

Желание мое было в точности исполнено: сильный огонь полыхал в большом камине из белого мрамора, поддерживаемом позлащенными амурами; свет его разлился по комнате и придал ей веселый вид, столь противоречивший моему ужасу, который начинал уже понемногу проходить. Комната была обтянута красной материей с цветами и украшена на потолке и дверях множеством арабесков и причудливых изображений, представлявших танцы фавнов и сатиров, странные лица которых, казалось, улыбались от огня, освещавшего их. Однако я не могла до такой степени успокоиться, чтобы лечь в постель; впрочем, еще не было и восьми часов вечера. Я переменила платье на спальный капот и хотела отворить окно, чтобы совершенно успокоить себя тихим и приятным видом уснувшей природы; но из предосторожности, которую я приписала слухам об убийствах, происходивших в окрестностях, ставни снаружи были заперты. Я отошла от окна и села к столу у камина, приготовясь читать о путешествии в Индию, когда, бросив взгляд на книгу, заметила, что принесла второй том вместо первого. Я встала, чтобы пойти переменить его, но при входе в библиотеку страх опять овладел мной. Подумав с минуту, я устыдилась, что предалась ужасу, столь детскому; я смело отворила дверь и подошла к полке, с которой брала книгу.

Приблизив свечу к другим томам, чтобы видеть их номера, позади полки на месте книги, которую я взяла сначала по ошибке, увидела блестящую медную пуговичку, подобную тем, которые накладываются на замки; она скрыта была от глаз книгами, поставленными на полке. Я часто видела потаенные двери в библиотеке под фальшивыми переплетами, и ничего не было удивительного, если бы и здесь отворилась потайная дверь.

Однако направление, в котором она была помещена, делало это почти невозможным: окна библиотеки были последними в здании; пуговичка была вделана в деревянную панель позади второго окна; дверь в этой стороне могла отворяться только на наружную стену.

Я отодвинулась немного, чтобы при помощи свечи рассмотреть: нет ли какого признака двери, и хотя смотрела во все глаза, однако ж ничего не увидела. Тогда я положила руку на пуговку и попыталась повернуть ее; она не уступала; я надавила на нее — и почувствовала движение; надавила еще сильнее — и дверь отворилась с шумом. Эта дверь выходила на маленькую лестницу, сделанную в толще стены.

Вы поймете, что подобное открытие нисколько не могло уменьшить моего ужаса. Я подняла свечу над лестницей и увидела, что она углубляется отвесно. С минуту я имела намерение осмотреть ее, даже сошла на две ступеньки, но у меня недостало духу. Я воротилась в библиотеку, заперла дверь, которая затворилась так плотно, что даже я со всей уверенностью в ее существовании не могла обнаружить сгибов, отделявших ее от стены. В ту же минуту я положила книгу на прежнее место, боясь, чтобы не заметили, что я до нее дотрагивалась; я не знала еще, кого интересовал этот секрет. Взяв наудачу другое сочинение, я возвратилась в свою комнату, заперла засовами дверь, выходившую в библиотеку, и села опять к огню.

Неожиданные происшествия приобретают или теряют свою важность от расположения ума, печального или веселого, или от обстоятельств более или менее критических, в которых, мы находимся. Конечно, ничего нет естественнее, чем потаенная дверь в библиотеке и круглая лестница в толще стены, но когда открываете эту дверь и эту лестницу ночью в уединенном замке, где живете одни и без защиты, когда этот замок возвышается посреди страны, в которой каждый день раздаются слухи о новом грабеже или убийстве, когда с некоторого времени вы окружены какой-то таинственной судьбой, когда гибельные предчувствия двадцать раз среди дня приводят в смертельный трепет ваше сердце — тогда все делается если не существенностью, то, по крайней мере, призраком и привидением, и кто не знает по опыту, что неизвестная опасность в тысячу раз страшнее и ужаснее видимой и существующей.

Тогда-то я стала сожалеть, что отпустила свою горничную. Ужас — чувство столь малорассудительное, что он возбуждается или уменьшается без всяких побудительных причин. Существо самое слабое — собачка, которая ласкается к нам, дитя, которое нам улыбается, — оба они, хотя не могут защитить нас, в этом случае служат опорой для сердца, если не оружием для рук. Если бы со мной была эта девушка, не оставлявшая меня в продолжение пяти лет, в преданности которой я была уверена, то, без сомнения, весь страх мой исчез бы; между тем как одной мне казалось: что я обречена на погибель и ничто не может спасти меня.

В таком положении я провела часа два — неподвижная и бледная от ужаса. Часы пробили десять, потом одиннадцать, и при этих звуках, столь естественных, я прижималась каждый раз к подлокотникам своего кресла. В половине двенадцатого мне послышался отдаленный шум выстрела из пистолета; я привстала немного, прислонясь к камину; потом, когда все стихло, упала в кресло, откинувшись на спинку. Я провела таким образом еще некоторое время, не смея отвести глаз от того места, на которое они были устремлены, чтобы не встретить какой-нибудь причины действительного страха. Вдруг показалось мне среди этой совершенной тишины, что ворота, находившиеся против крыльца и отделявшие сад от парка, заскрипели на петлях. Мысль, что приехал Гораций, изгнала в минуту весь мой ужас, и я бросилась к окну, забыв, что ставни были заперты; хотела отворить дверь, но по неловкости или из-за предосторожности малаец запер ее, уходя: я была пленницей. Тогда, вспомнив, что окна библиотеки, подобно моим, выходили также во двор, я отодвинула засовы и по одному из тех странных побуждений, которые производят величайшую храбрость после сильной робости, вошла туда без свечи, потому что приехавшие в это время могли быть и не Гораций с его друзьями и свет в комнате показал бы, что в ней живут. Ставни были только притворены; я открыла одну из них и при свете луны ясно отличила человека, отворявшего одну половинку ворот и державшего их полурастворенными; между тем как двое других, неся предмет, которого я не могла рассмотреть, проходили ворота, затворенные тотчас за ними их товарищем. Эти три человека вместо того, чтобы идти к крыльцу, обошли вокруг замка; но так как путь, по которому они следовали, приближал их ко мне, то я начала отличать форму тяжести, несомой ими: это было тело, завернутое в плащ. Без сомнения, вид дома, могущего быть обитаемым, подал какую-то надежду тому или той, кого похищали: род борьбы завязался перед моим окном; в этой борьбе показалась одна рука, она была покрыта рукавом платья. Итак, нет никакого сомнения, что жертвой была женщина… Но все это происходило очень быстро, рука, схваченная одним из троих незнакомцев, исчезла под плащом, потом все скрылись в тени тополевой аллеи, ведущей к небольшому запертому павильону, открытому мной накануне посреди дубового леса.

Я не могла узнать этих людей; заметила только, что они одеты были крестьянами; но если они точно были ими, то каким образом вошли в замок? Как достали ключ от ворот? Было ли это похищение или убийство?.. Я ничего не знала. Но, наверное, то или другое. Впрочем, все это было так необъяснимо и так странно, что несколько раз я спрашивала себя: не нахожусь ли во власти сновидения? Впрочем, не слышно было никакого шума, ночь продолжала свое тихое и спокойное течение, и я стояла у окна, неподвижная от ужаса, не смея оставить своего места, чтобы шум шагов моих не пробудил опасность, если она мне угрожала. Вдруг я вспомнила о потаенной двери, об этой таинственной лестнице; мне показалось, что я слышу глухой шум в этой стороне; я бросилась в свою комнату и заперла засовами дверь; потом почти упала в кресла, не заметив, что в мое отсутствие одна свеча погасла.

На этот раз меня мучил уже не пустой страх, а какое-то преступление, свидетелем которого я становилась, которое происходило около меня и исполнителей которого я видела своими глазами. Мне казалось каждую минуту, что отворяют потаенную дверь или отодвигают какую-нибудь незаметную перегородку: все эти незначительные звуки, слышимые ночью, которые производят треснувшая мебель или паркет, заставляли меня дрожать от ужаса; и посреди безмолвия я слышала, как билось мое сердце в такт маятнику. В эту минуту пламя моей свечи достигло бумаги, окружавшей ее; мгновенный свет разлился по всей комнате, потом стал уменьшаться; шипение продолжалось несколько минут, наконец фитиль, упав внутрь подсвечника, вдруг погас и оставил меня при свете одного камина. Я искала глазами вокруг себя дрова, чтобы зажечь их, и не находила. Тогда я придвинула одни головни к другим, и на минуту огонь вспыхнул с новой силой; но дрожащее пламя его не могло меня успокоить: каждый предмет двигался подобно свету, освещавшему его, — двери прыгали, занавеси волновались, длинные, движущиеся тени проходили по потолку и коврам. Мне становилось дурно… В эту минуту раздался небольшой шум, предшествующий звону часов, и пробило полночь.

Однако я не могла провести всей ночи в кресле; чувствуя холод, начинавший постепенно овладевать мной, я решила лечь одетой; подошла к постели, бросилась под одеяло и накрылась с головой. Я пробыла в таком положении почти час, не думая даже о возможности заснуть. Я буду помнить этот час всю мою жизнь: паук ткал паутину в углу алькова, и я слушала непрерывный труд ночного работника; вдруг он перестал двигаться, прерванный другим шумом; мне показалось, что я услышала небольшой скрип, подобный тому, который сделала дверь библиотеки, когда я надавила медную пуговичку; я высунула поспешно свою голову из-под одеяла и с окаменевшей шеей, удерживая свое дыхание, с рукою на сердце, чтобы остановить его биение, собирала в себя безмолвие, сомневаясь еще; вскоре мне не в чем уже было сомневаться.