Я не ошиблась: паркет трещал под тяжестью тела, шаги приближались и опрокинули стул; но, без сомнения, тот, который шел, боялся быть услышанным, потому что шум тотчас перестал, и наступила совершенная тишина. Паук начал опять ткать свою паутину… О! Вы видите, все эти подробности так живы в моей памяти, как будто я там еще, лежу в постели, и при последнем издыхании от ужаса.

Я услышала вновь движение в библиотеке: шаги приближались к тому месту, где стояла моя кровать; рука дотронулась до перегородки… Итак, я была отделена от вошедшего толщиною только одной доски. Мне показалось, что отодвигают перегородку… Я притворилась спящею: сон был единственным моим оружием. Если это вор, то он, думая, что я не могу ни видеть, ни слышать его, может быть, пощадит меня, считая смерть мою бесполезной; лицо мое, обращенное к полу, было в тени, что позволяло мне смотреть открытыми глазами. Я увидела движение в своих занавесях; рука раздвигала их медленно; потом между красной драпировкой появилась голова; последний свет камина, дрожавший в глубине алькова, осветил это видение: я узнала Горация и закрыла глаза…

Когда открыла их, видение уже исчезло, но занавесы были еще в движении; я услышала шум задвигавшейся перегородки, потом удалявшийся звук шагов, потом скрип двери, наконец опять наступила тишина. Не знаю, сколько времени я пробыла таким образом без дыхания и без движения, но к рассвету, измученная этой ужасной ночью, впала в оцепенение, похожее на сон.

XII

Я была разбужена малайцем, стучавшим в дверь, запертую мною изнутри; я была одета и тотчас встала отодвинуть засовы; слуга открыл ставни, и я, увидев в своей комнате свет и солнце, бросилась к окну. Это был один из прекрасных дней осени, когда солнце бросает последнюю улыбку на землю; все было так тихо и так спокойно в парке, что я начинала почти сомневаться в самой себе. Но происшествия ночи были столь живы в моем сердце; притом те места, которые охватывал мой взор, напоминали мне малейшие их подробности. Опять я увидела ворота, отворявшиеся, чтобы дать проход трем мужчинам и женщине, аллею, по которой они шли, следы, знаки которых остались на песке, более заметные в том месте, где жертва сопротивлялась, потому что те, которые несли ее, ступали тверже; эти шаги следовали по описанному уже мною направлению и скрывались в тополевой аллее. Тогда я хотела видеть, чтобы еще более увериться, если можно, свидетельство своих чувств: я вошла в библиотеку, ставня была полуотворена, как я оставила ее; опрокинутый стул посреди комнаты был тот самый, падение которого я слышала; я подошла к перегородке и, рассматривая ее с глубоким вниманием, увидела неприметную выемку, по которой она двигалась; я попробовала отодвинуть ее и увидела, что она стала подаваться. В эту минуту дверь моей комнаты отворилась; я успела отскочить от перегородки и схватить книгу в библиотеке. Это был малаец; он пришел сказать, что завтрак готов, и я пошла за ним.

Войдя в залу, я очень удивилась: думала найти там Горация, но его не было и даже стол был накрыт на один куверт.

— Граф не возвращался? — спросила я.

Малаец отвечал мне знаками отрицания.

— Нет? — пробормотала я, изумленная.

— Нет! — повторил он опять жестом.

Я упала в кресло: граф не возвращался!.. Однако я видела его: он подходил к моей кровати, поднимал мои занавеси через час после того, как эти три человека… Но те трое не были ли это граф и его друзья: Гораций, Генрих и Макс, похитившие женщину?.. Они одни в самом деле могли иметь ключ от парка и войти так свободно, не будучи ни видимы, ни беспокоимы никем; нет сомнения, это так. Вот почему граф не хотел, чтобы я приехала в замок; вот почему принял меня так холодно и удалился под предлогом охоты. Похищение женщины было устроено прежде моего приезда; теперь оно исполнено. Граф не любит меня более, он любит другую, и эта женщина в замке — в павильоне, без сомнения!

Да. И граф, чтобы увериться, что я ничего не видела, ничего не слышала, что не подозреваю его, взошел по лестнице библиотеки, отодвинул перегородку, поднял мои занавеси и, уверясь, что я сплю, возвратился к своей новой любви. Все было для меня так ясно и точно, как будто я сама видела. В минуту ревность моя осветила темноту, проникла сквозь стены; мне не оставалось ничего более узнавать: я вышла, мне становилось душно.

Я направилась к тополевой аллее, достигла дубового леса, увидела павильон и обошла его вокруг; он был заперт и казался необитаем, как и накануне. Возвратясь в замок, я вошла в свою комнату, бросилась в кресло, в котором в прошедшую ночь провела столько ужасных часов, и удивлялась своему страху!.. Это была тень, тьма или скорее отсутствие бурной страсти, которая таким образом ослабила мое сердце.

Я провела часть дня, прохаживаясь по своей комнате, отворяя и затворяя окно и ожидая вечера с таким же нетерпением, с каким страхом накануне видела его приближение. Пришли доложить мне, что обед готов. Я сошла и увидела опять один прибор, а подле него письмо. Узнав руку Горация, я поспешно разломала печать.

Он извинялся, что оставлял меня одну в продолжение двух дней; но он не мог возвратиться: с него взяли слово прежде моего приезда, и он должен был сдержать его, как бы дорого оно ему ни стоило. Я смяла письмо в руках, не прочитав его до конца, и бросила в камин; потом принудила себя есть, чтобы отвратить подозрения малайца, и, окончив обед, возвратилась в свою комнату.

Вчерашнее приказание мое не было забыто: я нашла большой огонь; но в этот вечер не он занимал меня. Я хотела составить себе план и села, чтобы поразмышлять. Что касается вчерашнего страха, он был совершенно забыт.

Граф Гораций и друзья его (потому что это были они) вошли в ворота и пронесли эту женщину к павильону; потом граф взошел потаенной лестницей, чтобы увериться, хорошо ли я спала и не слышала ли или не видела ли чего-нибудь. Итак, мне остается только сойти по лестнице; в свою очередь я пройду той же самой дорогой именно туда, откуда он приходил. Я решила следовать этому плану.

Часы показывали только четверть девятого; я подошла к ставням; они не были заперты. Без сомнения, нечего видеть в эту ночь, потому что не приняли мер вчерашней предосторожности; я отворила окно.

Ночь была бурна; я слышала отдаленные раскаты грома и шум моря, разбивавшегося о берег. В моем сердце была буря ужаснее бури природы, мысли роились в голове мрачнее и теснее волн океана. Два часа прошли, а я не сделала ни одного движения.

Наконец мне показалось, что время уже наступило: я не слышала никакого шума в замке; тот самый дождь, который в вечер с 27 на 28 сентября принудил вас искать убежище в развалинах, начал лить как из ведра; я подставила на минуту голову под небесную воду, потом закрыла окно и притворила ставни.

Я вышла из комнаты и сделала несколько шагов. В замке все было тихо; малаец, без сомнения, спал или прислуживал своему господину. Я воротилась назад и заперла дверь засовами; в это время пробило десять часов с половиной; на дворе слышны были только вопли урагана, и шум его помогал мне скрывать тот, который сама я могла сделать; я взяла свечу и подошла к двери, ведущей в библиотеку, — она была заперта ключом.

Меня видели там утром: боялись, чтобы я не открыла лестницы, и заперли мне выход. К счастью, граф показал мне другой.

Я прошла позади своей постели, отодвинула перегородку и очутилась в библиотеке.

Я шла твердыми шагами, не размышляя, к потаенной двери; вынула том, скрывавший пуговичку, надавила ее, и дверь отворилась.

Лестница представляла тесный проход для одной особы; я сошла по ней три этажа, прислушиваясь, но все было тихо.

На третьем этаже я нашла вторую дверь; она была не заперта; при первой попытке отворить ее она подалась.

Я очутилась под сводом, углублявшимся по прямой линии. Пройдя его в пять минут, нашла третью дверь и отворила ее также без труда (она выходила на другую лестницу, подобную первой, но имевшую только два этажа). На последнем я увидела железную дверь, отворила ее немного и услышала голоса. Тогда я погасила свою свечу, поставила ее на последней ступени и проскользнула в отверстие, сделанное в камине и закрытое плитой. Отодвинувши ее немного, я очутилась в химической лаборатории, очень слабо освещенной: свет соседней комнаты проникал в этот кабинет только сквозь круглое отверстие, помещенное над дверью и закрытое небольшими занавесками. Что касается окон, то они были так плотно затворены, что даже днем ни один луч света не мог туда проникнуть.

Я не ошиблась, сказав, что мне послышались голоса. В соседней комнате разговор был шумный; я узнала голоса графа и друзей его. Подвинув кресло к двери, я стала на него, и взоры мои устремились в другую комнату.

Граф Гораций, Макс и Генрих сидели за столом; однако ж оргия подходила к концу. Малаец служил им, стоя позади графа. Каждый из пирующих был одет в голубую блузу с охотничьим ножом на поясе и имел подле себя по паре пистолетов. Гораций встал, как будто желая уйти.

— Уже? — спросил его Макс.

— Что же мне здесь делать? — сказал ему Гораций.

— Пей! — сказал Генрих, наливая ему стакан.

— Прекрасное удовольствие пить с вами; после третьей бутылки вы уже пьяны. Станем играть!

— Я не мошенник, чтобы обыгрывать вас, когда вы не в состоянии защищать своих денег, — сказал граф, пожимая плечами и отворачиваясь.

— Так поволочись за нашей прекрасной англичанкой; твой слуга принял меры, чтобы она не была жестока. Клянусь честью, вот славный малый. Возьми, мой милый.

Макс дал малайцу горсть золота.

— Великодушен, как вор! — сказал граф.

— Хорошо, это не ответ, — возразил Макс, вставая. — Хочешь ты эту женщину или нет?

— Не хочу!

— Ну! Так я беру ее.

— Постой! — закричал Генрих, протягивая руку. — Мне кажется, что и я здесь что-нибудь значу и что имею такие же права, как и другой… Кто убил мужа?

— В самом деле, он прав, — сказал, смеясь, граф.

При этих словах раздалось стенание. Я оборотила голову в ту сторону, откуда оно исходило: женщина лежала на постели у колонн, связанная по рукам и по ногам. Внимание мое было так поглощено графом, что я и не заметила ее сначала.

— Да! — продолжал Макс, — но кто ожидал их в Гавре? Кто прискакал сюда, чтобы известить вас?

— Черт возьми! — сказал граф. — Вот что становится затруднительным, и надобно быть самим царем Соломоном, чтобы решить, кто имеет больше прав — шпион или убийца?

— Надобно, однако, это решить, — сказал Макс. — Ты заставил меня думать об этой женщине, и вот я уже влюблен в нее.

— И я также, — сказал Генрих. — Но так как ты не думаешь о ней, то отдай ее тому, кому хочешь.

— Чтобы другой донес на меня после какой-нибудь пирушки или, как сегодня, не знал сам, что делает. О! Нет, господа. Вы оба красивы, оба молоды, оба богаты: вам нужно только десять минут, чтобы поволочиться. Начинайте, мои Дон-Жуаны!

— В самом деле, ты внушил мне прекрасную мысль, — сказал Генрих. — Пусть сама она выберет того, кто ей больше нравится.

— Согласен! — отвечал Макс, — но пусть поспешит. Изъясни ей это ты, говорящий на всех языках.

— Охотно, — сказал Гораций. Потом, обратясь к несчастной женщине: — Миледи, — сказал он на чистом английском языке, — вот два разбойника, мои друзья, оба из хорошей фамилии, что можно доказать на пергаменте, если хотите, которые сначала промотали свое состояние, потом, находя, что все дурно устроено в обществе, возымели мысль засесть на больших дорогах, по которым оно проезжает, чтобы исправить его несправедливости и пороки и уравновесить его неравенства. Пять лет уже, к величайшей славе философии и полиции, они свято занимаются исполнением этой обязанности, которая доставляет им средства пофигурировать самым блистательным образом в салонах Парижа и которая приведет их, как это и случилось со мною, к какому-нибудь выгодному супружеству. Тогда они перестанут играть роли Карлов Моров и Жанов Сбогаров. В ожидании этого, так как в замке никого нет, кроме жены моей, которой я не хочу дать им, они покорнейше умоляют вас избрать из них того, кто вам больше нравится; без того они возьмут вас оба. Хорошо ли я выразился по-английски, сударыня, и поняли ли вы меня?

— О! Если вы имеете какую-нибудь жалость в сердце, — вскричала бедная женщина, — убейте меня! Убейте меня!

— Что говорит она? — бормотал Макс.

— Она отвечает только, что это бесчестно, — сказал Гораций, — и признаюсь, я несколько согласен с нею.

— В таком случае… — сказали вдруг Генрих и Макс, вставая.

— В таком случае делайте, что хотите, — отвечал Генрих. Он сел, налил себе стакан шампанского и выпил.

— О! Убейте меня! Убейте! — вскричала опять женщина, увидев двух молодых людей, готовых подойти к ней.