III

Буря утихла, и хотя небо было еще покрыто черными облаками, однако ж время от времени в промежутках их луна пропускала свои лучи. В одну из этих быстрых минут света, поглощаемого беспрестанно темнотою, я обратил взоры свои к той двери, которую, мне казалось, отворяли, и потом осмотрелся вокруг себя. Я был, сколько мог заметить сквозь темноту, посреди древнего аббатства, в развалинах, и, судя по остаткам, еще уцелевшим, находился в часовне. По правую и по левую стороны от меня тянулись два монастырских коридора с полукруглым и низким сводом, а напротив несколько камней, разбитых и лежащих плашмя посреди высокой травы, показывали небольшое кладбище, на которое древние обитатели этого монастыря приходили успокоить себя от жизни у подножия креста, обезображенного и без распятия, но еще стоящего.

— Ты знаешь, — продолжал Альфред, — и все истинно храбрые согласятся с этим, что влияние физических предметов имеет неограниченную власть над впечатлениями души. Вчера я избежал бури, полузамерзший пришел в средину незнакомых развалин, заснул крепким сном, проснулся от чрезвычайного шума в этой пустыне, наконец, пробудясь, очутился на самом месте действия тех воров и разбойников, которые в продолжение двух месяцев опустошали Нормандию; там я был один, без оружия и, как сказал тебе, в одном из тех расположений ума, в которых предшествующие причины препятствуют нравственным силам воспринять всю свою энергию. Итак, ты не удивишься, что эти рассказы в уголке у камина пришли мне на память и что я остался неподвижным и стоящим у столба, вместо того чтобы опять лечь и попытаться заснуть. Впрочем, убеждение, что человеческий шум разбудил меня, было так велико, что глаза мои, рассматривая темноту коридоров и более освещенное место кладбища, постоянно устремлялись к двери, углубленной в стене, в которую, я был уверен, кто-то вошел. Двадцать раз я пытался послушать у этой двери — не услышу ли какого-нибудь шума, могущего разъяснить мои сомнения. Но для этого нужно было перейти пространство, освещаемое луной. Кроме того, другие могли скрываться так же, как и я, в этом монастыре и не избегнуть моих взоров, тогда как я избегал их, оставаясь в тени и без движения. Однако ж через четверть часа вся эта пустыня сделалась опять так тиха и молчалива, что я решился воспользоваться первой минутой, когда облако заволочет луну, чтобы перейти пространство от пятнадцати до двадцати шагов, отделявшее меня от этого углубления, и послушать у двери. Эта минута не замедлила наступить: луна скрылась вскоре, и темнота была так велика, что я надеялся без опасности исполнить свое намерение. Итак я медленно отделился от столба, к которому оставался до тех пор прикованным, как готическая статуя. Потом, переходя от одного столба к другому, удерживая свое дыхание и слушая на каждом шагу, я достиг стены коридора, прокрался вдоль нее и наконец пришел к ступеням, ведущим под свод, сделал три шага вниз и дотронулся до двери.

В продолжение десяти минут я прислушивался и ничего не слышал; мало-помалу первое убеждение мое исчезло, чтобы дать место сомнению. Я начал думать, что сновидение обмануло меня и что я был единственным обитателем этих развалин, доставивших мне убежище. Я хотел уже оставить дверь и возвратиться назад, когда луна показалась и осветила опять пространство, которое мне надобно было перейти. Несмотря на это неудобство, я решился уже пуститься в путь, но вдруг камень оторвался от свода и упал. Раздавшийся шум заставил меня невольно содрогнуться и остаться еще на минуту в тени, которую бросал свод, висевший над моей головой. Вдруг я услышал позади себя далекий и продолжительный стук, подобный тому, который сделала бы дверь, запиравшаяся в глубине подземелья. Вскоре раздались отдаленные шаги, потом стали приближаться к лестнице, той самой, на ступенях которой я стоял. В эту минуту луна опять скрылась. Одним прыжком я очутился в коридоре и задом, с руками, протянутыми позади себя, и с глазами, устремленными в углубление, добрел до своего защитника — столба и занял прежнее место. Через минуту услышал я тот же стук, который разбудил меня; дверь отворилась и опять затворилась; потом показался человек. Выйдя до половины из тени, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг себя, и, видя, что все спокойно, вошел в коридор и повернул в сторону, противоположную той, где я находился. Он не сделал еще и десяти шагов, как я потерял его из виду — так сильна была темнота. Через минуту луна показалась, и на конце небольшого кладбища я увидел таинственного незнакомца с заступом в руках; он поднял им два или три раза землю, бросил какой-то предмет, которого я не мог рассмотреть, в выкопанную им ямку и, чтобы не оставить никакого следа, положил на то место, которому поручил свой залог, могильный камень, поднятый им прежде. Приняв эти предосторожности, он снова осмотрелся вокруг себя и, не видя, не слыша ничего, поставил заступ к соседнему столбу и скрылся под сводом.

Эта минута была коротка, и сцена, рассказанная мною, происходила не в близком от меня расстоянии; однако ж, несмотря на быстроту исполнения и на отдаленность исполнителя, я мог заметить молодого человека 28–30 лет, с белокурыми волосами и среднего роста. Он был одет в простые панталоны из голубого полотна, подобные тем, которые обыкновенно носят крестьяне в праздничные дни. Одна только вещь показывала, что он принадлежал не к тому классу, который с первого взгляда являла его наружность: это был охотничий нож, висевший у него на поясе и блестевший при свете луны. Что же касается лица, то мне было бы трудно сделать ему точное описание; однако я видел его столько, что мог бы узнать, если бы случилось с ним встретиться.

Достаточно было всей этой странной сцены, чтобы изгнать на остаток ночи не только надежду, даже всякую мысль о сне. Итак, я стоял по-прежнему, не ощущая усталости, погруженный в мысли, противоречащие одна другой, и твердо решившись проникнуть в эту тайну; но в то самое время сделать это было невозможно: у меня не было ни оружия, ни ключа от этой двери, ни инструмента отпереть ее. Притом я подумал: не лучше ли объявить о виденном мною, нежели покуситься самому на приключение, в конце которого, как Дон-Кихот, мог встретить какую-нибудь ветряную мельницу? И потому, как только небо начало белеть, я направил шаги свои к паперти, по которой вошел, и через минуту очутился на склоне горы. Туман покрывал море; я сошел на берег и сел, ожидая, пока он рассеется. Через полчаса взошло солнце, и первые лучи его разогнали пары, покрывавшие океан, еще дрожащий и свирепый от вчерашней бури.

Я надеялся найти свою лодку, которую морской прилив должен был выбросить на берег; и в самом деле — заметил ее лежавшей между камнями и пошел к ней. Мне не оставалось никакой надежды возвратиться на ней в Трувиль. Кроме того, что я не мог втащить ее в море, один бок ее разбился об угол скалы. К счастью, берег был полон рыбаками, и полчаса не прошло, как я увидел судно. Вскоре оно подошло на расстояние, на котором могли меня услышать: я махал руками и кричал. Меня увидели, и судно причалило к берегу; я перенес на него мачту, парус и весла своей лодки, которые новый прилив мог унести а лодку оставил до приезда хозяина, чтобы он решил, годится ли она еще на что-нибудь, и тогда расквитаться с ним, заплативши ему или за поправку ее, или за всю. Рыбаки, принявшие меня как нового Робинзона Крузо, были также из Трувиля. Они узнали меня и очень обрадовались, найдя в живых. Они накануне видели, как я отправился, и, зная, что я не возвратился еще, считали меня утонувшим. Я, известив их о своем кораблекрушении, сказал, что ночь провел за скалою, и, в свою очередь, спросил, как называются развалины, возвышающиеся на вершине горы? Они отвечали мне, что это развалины аббатства Гран-Пре, лежащего подле парка замка Бюрси, в котором живет граф Гораций Безеваль.

Во второй раз это имя было произнесено при мне и заставило содрогнуться мое сердце, напомнив ему давнее воспоминание. Граф Гораций Безеваль был мужем Полины Мельен.

— Полины Мельен?.. — вскричал я, прерывая Альфреда. — Полины Мельен?.. И вся память моя возвратилась… Так вот, кто эта женщина, которую встречал я с тобой в Швейцарии и в Италии! Мы были с ней вместе у княгини В., герцога Ф., г-жи М…Как же я не узнал ее бледной и изнуренной? О! Эта женщина, прелестная, милая, образованная и умная!.. С прекрасными черными волосами и с глазами приятными и гордыми! Бедное дитя!.. Бедное дитя!.. О! Я помню ее и узнаю теперь!

— Да! — сказал Альфред тихим и дрожащим голосом. — Да! Это она… Она также тебя узнала, вот почему и убегала с таким старанием. Это был ангел красоты, приятности и кротости: ты это знаешь потому, что мы были с ней вместе, как ты сам сказал, более одного разу, но не знаешь, что я любил ее тогда всею душой и верно бы решился просить ее руки, если бы имел такое состояние, как теперь, и что молчал потому, что был беден в сравнении с нею. Я понял тогда, что если стану продолжать ее видеть, то поставлю на карту против одного презрительного взгляда или унизительного отказа все свое будущее счастье. Я уехал в Испанию и, когда был в Мадриде, узнал, что Полина Мельен вышла замуж за графа Горация Безеваля.

Новые мысли, возродившиеся во мне от имени, произнесенного рыбаками, начали изглаживать впечатления, которые оставляло до тех пор в уме моем странное приключение ночи. Кроме того, день, солнце и мало сходства между нашей обыкновенной жизнью и подобными происшествиями помогли мне смотреть уже на все это как на сон. Мысль о доносе совершенно исчезла, и только желание покуситься на объяснение всего этого для самого себя оставалось в глубине моего сердца. Сверх того, я упрекал себя за тот минутный ужас, который овладел мною, и хотел дать за него самому себе полное удовлетворение.

Я приехал в Трувиль к одиннадцати часам утра. Все мне были рады. Меня считали утонувшим или убитым и радовались, видя, что я отделался одной только слабостью. В самом деле, я падал от усталости и тотчас лег в постель, приказавши разбудить себя в пять часов вечера и приготовить лошадей, чтобы ехать в Пон-л'Евек, где думал ночевать. Приказания мои были в точности исполнены, и в восемь часов я приехал к своему назначению. На другой день, в шесть часов утра, взяв почтовую лошадь и проводника, я поехал верхом в Див. Я хотел, приехавши в этот город, отправиться, как будто для прогулки, к морскому берегу, где были развалины аббатства Гран-Пре; потом посетить днем простым любителем пейзажей эти местности, которые хотел совершенно изучить, чтобы узнать их, и возвратиться к ним ночью. Непредвиденный случай разрушил этот план и привел меня к цели другой дорогой.

Приехав к содержателю почтовых лошадей в Див, который был в то же время и мэром, я нашел жандармов у ворот его и весь город в волнении. Еще одно убийство совершилось, но на этот раз с беспримерной дерзостью. Графиня Безеваль, приехавшая за несколько дней до этого из Парижа, убита в парке своего замка, в котором жил граф и двое или трое из его друзей. Понимаешь ли ты?.. Полина… женщина, которую я любил, о которой воспоминание, пробужденное в моем сердце, наполняло его все… Полина убита… убита ночью в парке своего замка, тогда, когда я был в развалинах соседнего аббатства, в пятистах шагах от нее! Это было невероятно… Но вдруг это видение, эта дверь, этот человек пришли мне на память; я хотел уже обо всем объявить, но не знаю, какое-то предчувствие меня удержало; я не был еще уверен и решился ничего не открывать до тех пор, пока не окончу свои исследования.

Жандармы, уведомленные в четыре часа утра, приехали искать мэра, судью и двух медиков, чтобы составить протокол. Мэр и судья были готовы, но один из медиков находился в отлучке по делам и не мог приехать по приглашению правительства. Я брал для живописи несколько уроков в анатомии и решился назвать себя хирургическим учеником. Меня взяли, за недостатком лучшего, и мы отправились в замок Бюрси. Все это я делал по какому-то инстинкту. Я хотел видеть Полину прежде, нежели гробовая крышка закроется над ней, или скорее повиновался внутреннему голосу, сходившему ко мне с неба.

Мы приехали в замок. Граф с утра уехал в Каен, чтобы испросить позволения у префекта перевезти тело в Париж, где были гробницы его фамилии.

Один из друзей его нас принял и проводил в комнату графини. Я насилу мог стоять: ноги мои подгибались, сердце сильно билось; я был бледен, как жертва, нас ожидавшая. Мы вошли в комнату; она проникнута была еще запахом жизни. Бросивши вокруг себя испуганные взоры, я увидел на постели что-то подобное человеческому телу, закрытое простыней; тогда я почувствовал, что вся твердость моя исчезает, и прислонился к двери. Медик подошел к постели с тем спокойствием и тем непостижимым бесчувствием, которое дает привычка. Он поднял простыню, покрывавшую труп, и открыл голову. Тогда показалось мне, что я брежу или околдован: этот труп, распростертый на постели, не был трупом графини Безеваль; эта убитая женщина, в смерти которой мы приехали удостовериться, была не Полина!..