— С-с-се-не-ка? Что произошло? Т…ттам у тебя было… как это сказать… все такое большое… И все стояло, …как солдат по стойке «Смирно!» Что с… с этим произошло?

Он ничего не ответил, иначе ему пришлось бы признать, что с ним произошло. Вместо ответа он снова уселся в ванну и смыл мыло со своих ног.

Пичи светилась от счастья, когда он поднял ее на руки и вынес из ванны. В комнате было прохладно, и она прильнула к нему, пряча улыбку у него на груди. Сенека отнес ее к себе в спальню.

— Тебе нужна твоя ночная сорочка? — спросил он, разглядывая ее прозрачную ночную сорочку, лежащую на его кровати.

— Зачем? Я никогда не видела таких «светящихся» вещей в своей жизни…

Он поставил ее на ковер, что лежал перед камином.

— Постой здесь! — сказал он.

Когда он вернулся из ванной, в руках у него была охапка белых полотенец. Ее освещали золотистые блики, исходящие от пламени камина.

А ее глаза?! Они пленили его, заставляя его сердце учащенно биться. И опять у него появилось ощущение того, что это уже в его жизни было, что она вот так когда-то давным-давно стояла перед камином.

— Сенека, — позвала она.

Он очнулся, сел рядом с ней и набросал ей полотенце на плечи, а другое — на ноги. Она сделала то же самое.

Она вытянула ноги перед камином. Полотенца нетели с нее, но она не придала этому значения.

— Хочешь поболтать немного, Сенека? — спросила она.

— Поболтать? — переспросил он.

— Ну, значит, поговорить. Или, лучше, давай поиграем?

— Что за игра? — спросил он.

— Она называется «Первое слово, что придет в голову». Я говорю слово, а ты говоришь первое, что в голову взбредет.

Он никогда не слышал об этой игре.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Я начинаю первым.

— Нет, леди начинают первыми, — запротестовала она. Он вопросительно посмотрел на нее.

— А разве ты леди?

— Поклялась стать ею завтра!

Он руками развел.

— А как ты собираешься совершать этот подвиг?

— Очень просто, Сенека! Я не буду говорить с Латимером о ночной рубашке!

— Пичи, чтобы стать леди, недостаточно… — Но тут он увидел усмешку у нее на лице и понял, что она поддразнивает его. Ну хорошо же! Он также умеет дразнить!

И он продолжал с важным видом:

— Я должен первым начать игру, так как я — принц, а ты — всего-навсего лишь принцесса. Я — наследник трона, я королевской крови, а ты — всего лишь вышла замуж за члена королевской семьи. Я превосхожу тебя!

Она захихикала над его высокомерием:

— Знаешь, Сенека, ты надулся сейчас, как воздушный шар!

Это смешное сравнение крыть ему было нечем. Ему ничего не оставалось делать, как принять условия игры. Он схватил ее в свои объятия и прижал близко к себе.

— Начинай свою игру, — сказал ей он.

— Красить!

— Красить?

— Теперь твое слово.

Слово так не подходило к этой вечерней обстановке, что ему потребовалось время, чтобы сосредоточиться.

— Красить… Тивон.

Она ожидала, что он скажет именно так.

— Ну и наказание назначил ты ему! Он отпустил ее.

— Раскрасить каждую дверь в конюшне — это ли не сильное наказание!?

— Нисколечко.

— Но это трудная работа.

— Для маленького мальчишки это не трудная работа, а, напротив, очень забавная и в удовольствие. Ведь в детстве все любят рисовать! Разве ты не помнишь?

Как ни пытался, он не мог вспомнить. Его молчание о многом сказало Пичи. Ей было интересно узнать о том, что он еще не делал в своей жизни в этом огромном дворце.

— Твоя очередь, — сказала она ему.

— Бедра, — сказал он и посмотрел на ее красивые ноги.

— Сводит судорогой…

Он тоже ожидал такого ответа, ибо знал, что так было на самом деле.

— Моя очередь, — сказала Пичи. — Я… играю.

— Прятки…

— Что???

Ты играл в такую игру, когда был маленьким?

— Нет, я не играл в нее.

— Ну, а тогда откуда же ты знаешь про нее?

— Видел, как играют крестьянские дети. Я наблюдал за ними из окна.

— Да… — посочувствовала она ему. — Теперь твоя очередь…

— Пища…

— Голод, — ответила Пичи.

Он прекрасно понял, почему она так сказала. Ни он, ни она еще не притрагивались к еде. Сенека оставил ее на минуту и пришел к ней с большим подносом, на котором были сыр и хлеб, а также бутылка чудесного красного вина.

Она залюбовалась им.

— Твоя очередь, — обратился к ней Сенека.

— Очередь? Боже! — подумала она.

— Мы же ведь играем, Пичи! Сейчас твоя очередь!

Пичи уловила нежный аромат магнолий и сказала:

— МАГНОЛИИ…

— ПОЛНОЧЬ, — ответил он тотчас же.

— Полночь и магнолии? — произнесла она, смакуя вино. — А что общего у «полночи» и «магнолий»? — переспросила она.

Сенека задумался. Он вспомнил, как она рассматривала интимные места его тела, и ответил:

— Ничего… и все!

Она ничего не поняла из его ответа. Иногда Сенека говорил загадочно, и ей предстояло разгадать эти загадки.

— А может, мне без очереди еще назвать слово? — спросила она у него.

— Конечно же, мне трудно будет тебе отказать. Говори!

— Король, — сказала она, заметив небольшой портрет кого-то из королевской семьи.

— Отец… — ответил он. Пичи взяла его за руку.

— Почему ты называешь его «отец»?

— Потому что он — мой отец.

— Это понятно… Но ты можешь называть его в «папой», или «батюшкой».

Сенеке стало вдруг грустно. Он еще в детстве хотел называть своих родителей «папой» и «мамой». Это было в детстве, когда он был слишком мал а глуп…

— Твой пала никогда не разрешает называть себя, не иначе, как «отец», да? Сенека?

Он ничего не ответил ей, а просто пробормотал:

— Теперь моя очередь… — Но как он ни старался, он не мог сосредоточиться, и в голове крутились только «мама» и «папа».

— Я не могу придумать ни одного слова, Пичи. Продолжай!

— Книга, — произнесла Пичи.

— Золотые полосы… — продолжил он. Она повернулась и посмотрела на него вопросительно.

— Полосы золота? Что это? — переспросила Пичи.

— Я имею в виду тонкую, золотистого цвета полоску, которая используется как закладка в книге.

— Я не пользуюсь закладками, — сказала Пичи.

— А как же ты тогда замечаешь место, где закончила читать? — спросил Сенека.

— Я загибаю страницу.

Сенека съежился от такого признания. Его воспоминания унесли его в события двадцатипятилетней давности… Ему было семь лет, и он так вот загнул страницу в книге, которую читал. Книга называлась… Нет, он сейчас не вспомнит. Но он отчетливо помнит, как разъярилась леди Макросе, знав об этом. Она медленно подошла к нему. вырвала книгу из его рук и отшлепала его своей тростью. Та трость! Он с ужасом вспомнил, как ему было больно и как он разделался с этой тростью, когда ему исполнилось двенадцать лет. Он попросту переломал ее у себя на коленях. Вот и все. Но с тех пор он никогда не загибал в книгах страниц.

— Сенека! — позвала Пичи. — Боже! Что ты так опечалился?

Сенека расстался со своими печальными воспоминаниями и пристально поглядел на Пичи.

— Не загибай больше страниц, Пичи! Прошу тебя! — произнес Сенека.

— Не буду! Я не всегда так делала. Когда я была маленькой девочкой, я закладывала страницы полоской бумаги. Но однажды я увидела, как отец загнул страницу в Библии. Я ему сказала не делать этого. Он улыбнулся. Это была особенная улыбка, Сенека! Он сказал мне, что книги с загнутыми листами — это любимые народом книги.

«ЛЮБИМЫЕ НАРОДОМ КНИГИ», — удивился Сенека.

— И теперь я все рассматриваю с этой точки зрения. Если тебе не нравится книга, то зачем ее держать у себя? Я буду любить все, что у меня будет… Даже людей… А впрочем, не обращай внимания…

— Постой, постой! Расскажи мне про людей… Что ты хотела о них сказать?

— Я… Ничего…

— Скажи мне! Прошу тебя, Пичи. Она заметила, как он оживился, когда она сказала про людей.

— Я просто хотела сказать о том, что в этом замке все закрыто…

— В целях безопасности… Я тебе об этом говорил

— Но… Сенека… Однажды я хотела взять крошечную маленькую леди… как ее называют… статуэтку, что находится в нижней комнате. Она такая хорошенькая. Кажется, сделана из мрамора. Я пошла туда, но комната была закрыта.

Сенека ничего необычного в этом не видел.

— Статуэтка может разбиться, вот поэтому она и закрыта, — пояснил он.

— Значит, эту статуэтку не любят в народе, если она закрыта от глаз людских, так, Сенека? Я не понимаю, почему я должна смотреть на ту статуэтку из-за стекла? Почему я не могу взять ее в руки?

— Пичи…

— У меня в детстве было одеяло, — продолжала она. — А вообще, это был кусок красного бархата. Моя матушка принесла его, когда я еще была «ручная».

— «Ручная»? — переспросил Сенека. — Что это значит?

— «Ручная» — это значит, что меня еще носили на руках. А еще есть дети «подольные». Их матери носят в подолах одежды. Чуть постарше — «коленные» дети. Эти уже могут сами сидеть на коленях у матери. «Верандные» дети — те, которые могут ползать по веранде, но их нельзя еще выпускать во двор. Эти дети хватают все, что им в рот попадет, они ползают на коленях, а «дворовые» — те, кого родители могут выпускать во двор. Они копаются в грязи, но родители так уже за них не беспокоятся. Понимаешь?

— Да, — ответил он, хотя это было длинное объяснение и он еще не понимал хода ее мысли.

Пичи продолжала свой рассказ:

Ну, вот я еще была совсем маленькой, когда принесла тот кусок красного бархата в наш дом я устроила такой рев, так ухватилась ручонками за этот бархат, что моя бедная матушка отдала его мне, хотя она собиралась пошить себе капор из той материи. У нее было горячее сердце! Сенека вспомнил свою собственную мать.

— А как, по-твоему, выглядит человек с холодным сердцем? — спросил, не раздумывая, он. Он не знал, почему так сразу спросил у нее, но в душе знал, что это все относилось к его отцу, а может быть, и к матери тоже, но он не был уверен в этом.

— Человек холодный. Это обычно бывает в бисквитную погоду.

Сенека удивился;

— Постой, постой! Объясни мне, пожалуйста, что это такое — «бисквитная» погода?

— Ох, Сенека, — вздохнула Пичи. — Самое лучшее время есть горячий бисквит, когда на улице идет снег. Вот это время и называется «бисквитной погодой»… Ты сидишь в доме, у огня, попиваешь чай со свежим бисквитом. Это такое блаженство…

Слушая ее, Сенека представил себя с Пичи в ее маленьком домике ночью. О, как бы ему хотелось провести с ней ночь там, в том домишке! В его большом светлом дворце было холодно, как на льдине!

— Я люблю снег, Сенека, — пробормотала Пичи, закрывая глаза и вспоминая снежные Аппалачи. — Зимой у нас всегда много снега. Я помню, как четыре года тому назад у нас все завалило снегом. Снег шел. не переставая, три недели. Намело так, что мы могли выбираться наружу из своих домов только через дымоходы каминов. А о том, что мы живы, мы сообщали друг другу выстрелами из ружья.

Он улыбнулся и сказал:

— Представляю, как плохо вам было. Она кивнула головой и захихикала.

— Да, и еще о моем бархатном одеяле. Моя мать знала, что это была очень дорогая ткань, но отдала ее мне. И даже если я пачкала его, она молча стирала его, не говоря ни слова. Видишь, какая у нас была мама. Мы все ее любили, — закончила она

Затем Пичи повернулась и поцеловала Сенеку в губы.

— Ты сделал меня счастливой, Сенека. Помнишь, я тебе говорила, там, в башне, что хочу полюбить тебя. Я буду любить тебя до конца дней своих.

Сенека задумался. Прошло много времени, прежде чем он заметил, что Пичи заснула. Заснула прямо здесь, на ковре перед камином. Он перенес ее в кровать и улегся рядом с ней. Она божественно выглядела лежащей на темно-голубых атласных простынях. Он тихо прилег рядом. Ее нежное дыхание убаюкивало его, но сон никак не шел. Он достал книгу, лежавшую на тумбочке, раскрыл там, где лежала золотистая закладка, а затем завернул страницу и отложил ее в сторону. Эта процедура доставила ему удовольствие.

Он обнял Пичи и закопался своим лицом в ее золотистых кудрях. Запах магнолии, тепло тела и — все это закружило его и унесло куда-то вдаль.

— Сенека?

Он неожиданно вздрогнул.

— Я здесь.

— Ты уверен, что все так и должно быть? Он прекрасно понял, что она имела в виду: она говорила об их близости.

— Обещаю тебе, все будет, милая моя!

— Когда время придет. Когда мы будем готовы для этого. Когда все об этом узнаем, да? Сенека?

— Пичи…

— Как это чувствуется? — спросила она.

Сенека нахмурился.

— Как это чувствуется? — переспросил он.

— Какие это чувства, когда загнешь страницы той книги?

Он понял, что она наблюдала за ним, когда он загибал страницу.

— Хорошее чувство, Сенека?

— Ложись спать, — сказал он и закрыл глаза. Пичи лежала открыв глаза. То, что она увидела, развеселило ее. Сенека также улыбался.