Anne Dar - Полтора года жизни

Переведя взгляд с конверта на правую часть стола, я вдруг замерла — там стояло селфи в фоторамке, которые я подарила Олдриджу на Рождество. На ней я, Мартин и Роланд весело улыбаемся, глядя в объектив мобильного телефона. Это селфи было сделано Роландом за полгода до смерти Мартина, сразу после того, как я обожгла палец, заваривая мелкому Олдриджу кофе. Больно… Смотреть… «…Держи, Роланд, фотографию с изображением меня, себя и Мартина, в самой дорогой рамке, которую я только смогла откопать в этом городишке, и самой дешевой в твоей коллекции серебряно-бронзово-золотых рамок!..» — Так думала я, даря этот подарок.

Идя назад к домику Мартина, я отходила от подступившей к горлу боли, размышляя о том, почему Роланд до сих пор не рассказал мне о результатах теста. Может быть, он открыл конверт только сегодня, боясь увидеть в нем результат, подтверждающий его отцовство? Нет, он точно был не из трусов, которые важные вещи прячут в шуфлядке стола, чтобы оттянуть момент открытия истины, как это делала я. Он наверняка вскрыл его сразу. Тогда в чем причина?

— Глория, я как раз тебя искал, — идя со стороны домика Мартина, заявил Роланд. — Софи еще спит, так что можем поговорить.

Для меня было очевидно, что он хотел рассказать мне о результатах теста. Я была в этом уверена, поэтому, зайдя в кабинет, я вытянулась в струнку, в ожидании оглашения им приговора Софи. Какой бы выбор он не сделал, я не могла его судить. Только не я. В конце концов, почему он должен воспитывать чужого ребенка? Интернат…

Сев в свое кресло, Роланд совершенно неожиданно для меня выдвинул верхнюю полку в столе и убрал в нее конверт, вместе с канцелярским ножом и еще парой бумаг. От удивления я захлопала округленными глазами: «Разве он не хочет показать мне результаты ДНК?!».

— Не присядешь? — поинтересовался Олдридж, встретившись со мной совершенно спокойным взглядом. Каждое мое утро начиналось с того, что я заходила к нему в кабинет, садилась в кресло слева от входа и интересовалась, что именно пропустила за прошедшие одиннадцать часов, параллельно выслушивая и рассказывая новости, не связанные с моей работой.

Я развернулась и, сделав два шага назад, опустилась на кресло.

— О чем ты хотел со мной поговорить? — напряженно поинтересовалась я.

— По поводу выходных.

— Что с ними?

— У тебя их нет. Тебя это устраивает?

— Ты платишь мне двадцать фунтов в час и здесь я полезнее, чем дома на диване. Тем более я работала всего одни выходные…

— То есть ты согласна работать и на этих выходных?

— Вполне. Это ведь не продлится долго, правда? Результаты ведь должны скоро прийти…

— Думаю, что они уже скоро придут.

«Он что, только что соврал?! Он решил утаить от меня результаты… Но почему? Еще не выбрал интернат или хочет оставить Софи у себя? Нет, он определенно не умеет и не знает как вести себя с девочкой. Скорее всего он даже чувствует дискомфорт в её присутствии», — застыла я от внезапно разбушевавшегося потока мыслей в моей голове.

— Глория?

— Да.

— Я только что спросил, почему Софи не играет с железной дорогой, которую мы построили для… Гхм… Мартина.

— Она обходит её стороной, потому что боится разрушить.

— Значит ей нужно объяснить, что игрушки для того и существуют, чтобы их ломать.

— Это хорошо объяснил бы Мартин, — криво улыбнулась я и вдруг почувствовала, как зияющая дыра внутри меня снова запульсировала.

— Мда… По поводу игрушек — кроме медведя, куклы и фломастеров у нее ничего нет. Держи карточку, сходи завтра в «Детский мир» и купи что-нибудь подходящее для её возраста, только не мелкое — мне хватило лего Мартина, которое впивалось в ступни.

— Не ты один страдал от этого лего, — скомкано улыбнулась я. — Раз уж мы целых три раза произнесли вслух имя Мартина… Гхм… Эммм… Когда я возвращалась из Австралии, я случайно встретилась в аэропорту Дохи с Хьюго Бьянчи — доктором, который проводил осмотр Мартина в Швейцарии. Он передавал тебе привет и… Соболезнования.

— Ясно, — только и смог в ответ кивнуть головой Роланд, передав мне кредитную карточку, когда я подошла к его столу. Смотря на платиновую карту в своих руках, я всё еще ждала, что он сейчас расскажет мне о результатах теста, но он продолжал упорно молчать. Наше обоюдное молчание немного затянулось, как вдруг Роланд, встретившись со мной взглядом, задал вопрос, заставивший меня замереть. — Ты открыла мой подарок, который я отдал тебе три недели назад? Просто хочу узнать — ты не используешь его потому, что всё еще не открыла его, или осознанно игнорируешь?

— Я еще не открывала.

— Почему?

— Я пообещала Мартину, что открою его подарок в честь моей годовщины пребывания в должности его няни только после того, как ты подаришь мне свой. Кажется, я еще не готова узнать, что именно он мне подарил.

— Тебе стоит съездить к нему на могилу. Станет легче.

— Тебе легче?

— Нет.

— Тогда почему должно стать легче мне?

— Если что-то не помогает мне, это не значит, что это не поможет тебе.

— Когда-нибудь нам определенно станет легче.

— Да, но даже притупившаяся боль остается болью. Просто нужно научиться с ней жить.

— Боюсь, Ваша семья на меня влияет, но пока я не разобралась как именно: положительно или отрицательно.

— Надеюсь, что Вы успеете понять это прежде, чем мы облажаемся с Мартином.

— Мы не облажаемся.

— Мы не облажаемся.

Смерть констатировали спустя две минуты после приезда в больницу. Позже я узнал, что он умер на руках у Глории, и я привез его в поликлинику уже мертвым. То есть всю дорогу до скорой помощи мы с Глорией разговаривали с его трупом.

Когда бестактная докторша сообщила о его смерти вопросом о кремации тела, у Глории случился нервный срыв, и её пришлось утихомирить при помощи вкалывания галоперидола[18]. Кажется, с дозой немного переборщили — сразу после её введения Глория стала похожа на овощ. Заторможенная реакция совершенно не позволяла ей не только не осознавать, что именно происходит — девушка даже выйти из больницы самостоятельно не смогла, из-за того, что её ноги безжалостно заплетались между собой. Уложив Глорию на заднее сиденье, где совсем недавно лежал Мартин, я отвез её домой, жалея о том дне, когда позволил ей впутаться в эту историю. По дороге она понемногу начинала приходить в себя, нервно икая и всхлипывая, когда я передал её мистеру Дереку, который отвел её в спальню. Сидя на кухне с мистером и миссис Пейдж, я нервно пил чай, пытаясь держать себя в руках. Я еще не сказал им о том, что именно произошло, но судя по их лицам, они уже обо всем догадались.

— Присмотрите за ней? — поджав губы, через силу спросил я.

— Конечно, мы ведь её родители, — тяжело выдохнула миссис Пейдж, на глаза которой накатились слёзы. — А кто присмотрит за Вами?

Я прокашлялся, прочистив горло от колкого комка боли, посмотрел на срывающихся на слезы мистера и миссис Пейдж и, встав с места, бессвязно произнес:

— Мне еще… Нужно решить много… Много вопросов. До встречи.

Уже на выходе я пожал руку мистера Дерека, на что он ответил мощным похлопыванием моего правого плеча. По приезду в поместье я заперся в своем кабинете, влил в себя двойной виски и на протяжении оставшихся суток изо всех сил сдерживал желание напиться в стельку.

Похороны прошли спустя двое суток. Тело Мартина было погребено на родовом месте семейства Олдриджей, на кладбище Кинсел-Грин. Никакого пафоса и народа. Только мистер и миссис Белл, Ава, я, священник и пара копателей. Глория не смогла прийти из-за своего состояния, и отчасти я был рад тому, что она не присутствовала при этом ужасе. После того, как процесс был завершен, и все разошлись, я отправился в пустующий в этот день костел, который находился в пятистах метрах от выхода с кладбища. Спустя десять минут рядом со мной присела Ава.

— Эта девочка… Глория. Я видела её на дне рождения у Мартина. Почему она не пришла?

— Ей больно.

— Думаешь, ей больнее, чем тебе?

Я промолчал.

— Роланд, смерть — это тяжелое испытание. Оно способно разрушить всё, даже будущее. Я видела, как ты смотрел на эту девушку. Если она твоё будущее, ты ведь не хочешь видеть его разрушенным?

— Ты должна была сказать мне об этом раньше. Тогда бы я не втянул её в эту историю.

— Нет, я должна была произнести это для тебя именно сейчас, хотя я и хотела сказать эти слова раньше, но не тебе. Не смотри на меня так, мистер Роланд Олдридж. Да, я хотела сказать эти слова этой девочке, но она оказалась куда мудрее, чем я предполагала. Я спросила её, хочет ли она получить от меня совет, но в ответ она поинтересовалась, что именно изменится, если она его не получит. Не кривя душой, я ответила, что определенным образом всё, ведь она никогда не узнает, что именно я ей хочу сказать. Она предпочла не узнать моих слов.

— Почему?

— Она сказала: «Я знаю достаточно из того, что мне нужно знать и не знаю определенно ничего из того, чего мне знать не нужно. Не будем же нарушать эту тонкую грань золотой середины». После этих слов я призналась ей, что рада, что хотя бы у одной мозг оказался бо́льшим размером, нежели у Гектора.

— Что значит «у одной»?

— Она тоже не поняла, но, в отличие от тебя, решила не уточнять, — тяжело вздохнула Ава. — У одной из всех, на кого ты обращал внимание. Ты ведь знаешь, что мой муж был не только младше меня на двадцать лет, но и беден, как церковная мышь, особенно на фоне наследства, оставленного мне отцом. Я ежемесячно получала выплаты по дивидендам размером в сто тысяч долларов, в то время как он был обычным астрономом. Но как мы любили друг друга! В свои пятьдесят я впервые вышла замуж… Знаешь, в таких союзах, особенно с огромной разницей в возрасте, общество судачит о том, что брак заключен по расчету. На протяжении двенадцати лет все только и делали, что обсуждали желание Джошуа наложить руку на богатства старушки-жены, а он и копейки у меня не взял, обходясь своей мизерной зарплатой астронома. Не смотря на все сплетни, мы были счастливы, и знаешь почему? Потому что мы научились ставить своё счастье выше общественного мнения. Когда четыре года назад Джошуа умер, мой мир рухнул. Согласись, сорок один год — слишком маленький срок для здорового мужчины. Он мог бы прожить еще сорок лет, если бы не злосчастное дерево, обрушившееся на его автомобиль во время шторма. Хотя, что это я… Заставляю тебя понять, как коротка жизнь сроком в сорок один год, когда ты хоронишь брата возрастом в десять лет. Прости присущий мне идиотизм.

— Сорок один год — это и вправду не много.

— Я едва не сошла с ума, — прижав к себе черный клатч, зажмурилась Ава и я внимательно посмотрел на нее. Для своих лет она выглядела откровенно хорошо. Возможно причиной тому была её короткая стрижка, которой она обзавелась после смерти мужа. Я знал Джошуа и присутствовал на его похоронах… Ава сидела справа от меня в траурной черной шляпе, и её голос эхом разносился по пустующему костелу. — Но я нашла ту соломинку, которая меня спасла.

— И что же это? — сдвинул брови я.

— Не что, а кто. У Джошуа была дочь от первого брака. На момент его смерти ей исполнилось двадцать лет. Её мать умерла от передозировки наркотиком, когда девочке было всего три года. В своё время я отлично поладила с этой девочкой, да у меня и выбора не было — своих детей у меня нет, а девочка оказалась душкой. Это она откачала меня, когда я сразу после похорон напилась таблеток, желая свести счеты с жизнью. После я пообещала ей больше так не поступать, но с тех пор не расстаюсь с мундштуком, надеясь, что никотин придушит меня раньше, чем я стану старой развалюхой. Девочка считает меня своей настоящей мамой, и мы живем с ней душа в душу — даже купили коттедж в провинции Парижа, чтобы иметь возможность проводить вдали от Лондонской суеты пару месяцев в году. Так к чему я всё это?

— К тому, что я должен найти себе соломинку? — постарался улыбнуться я, но у меня это вышло слишком криво.

— Ты не из тех мужчин, которые ищут соломинку, чтобы не захлебнуться в горе. Ты из тех мужчин, которые этой соломинкой становятся, чтобы спасая утопающего, спастись самому.

Первое время после перенесенного горя пытаешься заключить контракт с невидимыми силами, предлагая свою жизнь вместо жизни ушедшего человека, но уже через месяц понимаешь, что по ту сторону вселенной не так глупы, чтобы менять драгоценную детскую жизнь на посредственную взрослую.